Loe raamatut: «Отражение в зеркале. Роман»

Font:

1. Встреча с прошлым

Выйдя из вагона, Анна остановилась и растерянно огляделась.

– И что же я ожидала здесь увидеть через столько лет… Что все осталось прежним? – проговорила она вслух и непроизвольно оглянулась – не услыхал ли кто ее восклицания. Но двое стариков вышедших вместе с нею из вагона уже успели скрыться за полуразрушенным багажным сараем. На дальней колее какой-то человек в красной фуражке, видимо дежурный по станции, о чем-то беседовал с машинистом, по пояс высунувшимся из окна маневрового электровоза. Перрон был пуст, видимо жители еще не торопились возвращаться в разоренный городок.

Узнав, что поезда все еще идут в обход, Анна огорчилась. Нужно было бы дождаться, когда движение восстановится полностью, но ей отчего-то нестерпимо хотелось поехать на родину именно сейчас. И побороть это желание она не смогла.

Оставалось добраться на автобусе до станции N, а там пересесть на поезд. Долго не раздумывая, она так и сделала. Единственная электричка, предназначенная главным образом для служебных надобностей, состояла из нескольких грузовых вагонов и, за неимением достаточного количества желающих, одного пассажирского. Давно, еще во времена детства Анны, между соседними станциями курсировал такой же маленький поезд – три пассажирских вагончика и паровоз. В народе его шутливо называли Мухой.

Как же все изменилось… Здание вокзала, прежде укрытое со всех сторон уютной тенью старых серебристых тополей и огромных елей, теперь сиротливо высилось посреди испещренного глубокими рытвинами асфальта. Две буквы в названии станции отсутствовали, а на их месте зияла сквозная пробоина от снаряда.

Прежним и узнаваемым остался лишь пешеходный мост через железнодорожную линию. Немного поколебавшись, Анна решила подняться на него. Путь этот был длиннее, но ей очень хотелось поглядеть с высоты на знакомые улицы, по которым когда-то бегала в школу, узкую речушку, меловые холмы подковой окружающие город.

Поднявшись на один пролет, Анна остановилась. Облокотившись на перила, она поглядела вниз на маленький дворик с кирпичным одноэтажным зданием внутри. Некогда пестревший цветами, теперь он порос высокими сорняками, которые осень успела уже превратить в спутанные, торчащие в разные стороны грязно-серые палки высохших стеблей.

Знакомая дверь, в которую Анна входила несчетное количество раз, казалось, была такой же, как и прежде. Разве что синяя краска на ней совсем уж облупилась, и на этом фоне новенький оранжевый почтовый ящик выделялся странным чужеродным пятном. Пожалуй, так нелепо мог бы выглядеть лишь грязный бомж, вздумай он вырядиться в найденный по случаю на помойке пиджак от Brioni.

Сердце в груди Анны замерло и пропустило удар. Ей показалось, что вот-вот распахнется знакомая дверь и вприпрыжку выбежит из нее Таня, любимая школьная подружка.

И дверь действительно отворилась. Но вместо Тани из нее не вышел, а буквально вывалился высокий квадратный человек в камуфляже. Произнеся крепкую матерную тираду, адресованную кому-то находящемуся внутри, он так злобно пнул ногою дверь, что та, с грохотом закрывшись, противно залязгала щеколдой, отскочила обратно и громко ударилась о стену.

Заметив женщину на мосту, внимательно глядящую на него, сердитый незнакомец скроил свирепую гримасу и, сплюнув, резко показал ей непристойный жест.

От неожиданности Анна вздрогнула и поспешно отвернулась. Всякое желание идти через мост пропало у нее мгновенно.

– Ничего себе… – пробормотала она, спустившись обратно на перрон, и быстро пошла вдоль колей.

Покрытое рытвинами от осколков пространство перрона выглядело уныло и недружелюбно. Не шумели больше над головой тополя. Не галдели в многочисленных гнездах на их верхушках вороны…

– Жаль тополей, – с грустью думала Анна, – и ворон жаль. Нахохлившаяся птица, сидевшая на семафоре, неожиданно каркнула так громко над головой, что Анна шарахнулась в сторону, но было уже поздно. Вороний снаряд попал точно в цель.

– Ого… Нашлась таки одна… Снайпер, однако! – сердито вытирая волосы, Анна свернула направо и двинулась через рельсы к пустырю.

Идти было еще далеко. Вокруг по-прежнему не было ни души и это безлюдье начинало ее пугать. Анна огляделась вокруг и прибавила шаг, уже немало сожалея, что поддалась внезапному порыву и приехала на родину в столь неподходящее время.

***

– О чем это я пишу? – ни к кому не обращаясь, ибо в комнате никого и не было кроме нее, с досадой воскликнула Вероника. –  О чем? Зачем? – снова задумчиво протянула она, вслушиваясь в обертоны собственного голоса. В дремотно-сонной тишине пустого пространства квартиры он неожиданно показался ей до странности чужим.

Привыкнув жить в одиночестве, она незаметно обрела привычку разговаривать вслух. Поначалу даже несколько встревожилась – знала, как часто это вызывает насмешливое, и даже настороженное отношение окружающих. В лучшем случае такого говоруна могут принять за чудака, в худшем – посчитают слегка «тронутым».

Впрочем, в какой-то научной статье подобная «странность» расценивалась как преимущество – разговоры во всеуслышание с самим собой «прекрасно организовывают мысли и заставляют активнее работать мозг».

– Вот и замечательно, – вспомнив эту вдохновляющую сентенцию, усмехнулась Вероника, – значит, заставим мозг, как следует поработать!

Заметив, что совершенно отвлеклась от темы и слишком уж углубилась в размышления о странных свойствах человеческой психики, она почувствовала досаду. Ведь собиралась написать всего лишь небольшой рассказ о поездке на родину, а вместо этого…

Отодвинув тетрадь в сторону, Вероника подошла к окну, за которым поздняя осень азартно срывала с деревьев последние листья, щедро поливая их холодным дождем.

– Зачем противиться неизбежному? Значит, будет не рассказ, а роман, – выписывая пальцем узоры на слегка запотевшем стекле заключила она, и еще немного постояв у окна снова взялась за перо. Писать она предпочитала по старинке – в тетради.

***

На самом деле не было никакой вороны, никакого семафора. А был пустой перрон, сиротливо стоящая электричка, на которой Анна приехала, а еще – военный эшелон на запасных путях. Наверное, квадратный человек, так напугавший Анну, был одним из тех, что суетились сейчас у состава с военной техникой, видимо дожидавшейся отправки на Донбасс. Еще были многочисленные, то сходящиеся, то расходящиеся колеи узловой станции, а вдали – все та же маленькая, знакомая с давних пор будочка стрелочника, или путевого обходчика. В этом Анна не особо разбиралась. За будочкой – неширокая, но довольно глубокая канавка берущая свое начало у депо. В ней, как и прежде, с тихим журчанием  струилась, сверкая радужной мазутной пленкой, вода.

Анна осторожно перебралась на другую сторону по шаткой кладке из оструганного сухого ствола срубленного здесь же неподалеку старого тополя. Почерневший растрескавшийся пень до сих пор так и стоял посреди изрядно кем-то вытоптанного пустыря. За пустырем темнел небольшой перелесок, а дальше, невидимая за деревьями пролегала родная улочка Анны.

Подойдя, она наклонилась и задумчиво погладила шершавую кору пня, покрытую глубокими трещинами. Вспомнилось ей детство, веселые игры у тополя, осыпавшего все вокруг белым пухом, мягким и теплым на ощупь.

До сих пор помнился Анне запах его молодых, клейких листочков. Их неповторимый волнующий аромат долго еще оставался на пальцах, стоило лишь прикоснуться к яркой, едва проклюнувшейся из почек зелени. Длинная аллея тополей было высажено вдоль железной дороги, где прежде нещадно дымили паровозы, один из которых водил ее дед. Сколько раз вместе с любимой собачкой Мушкой бегала она встречать его из рейса…

Нет больше паровозов, нет тополей, нет больше и деда.

***

Дописав фразу, Вероника снова подошла к окну, за которым уже кружились в жизнерадостном танце вихри белых снежинок. Дождь перешел в снег, и зима успела занавесить все пространство улицы крупными белыми хлопьями, густо облепила ими ветви и довольно плотно укрыла землю. Белые пушинки налипли даже на оконное стекло.

– А вот и «тополиный пух», – задумчиво прошептала Вероника. – Ох уж эти воспоминания… Бередят они душу, саднят как больной зуб, к которому так и хочется вновь и вновь прикоснуться, несмотря на то, что доставляет это боль.

Она покачала головой, подумав, что это хотя и справедливое, но довольно пошлое и корявое сравнение.

– Да и вообще, нужно ли мне писать обо всем этом? – задумалась она. – Вряд ли… Ведь читателям нужна интрига, темп, накал! Самые нетерпеливые наверняка пропустят эти строки, а то и вовсе дальше читать не станут, дескать, что за ерунда. Но как же узнают они тогда, что случилось с Анной, и для чего была написана вся эта, на их взгляд «ерунда». А темп… – Вероника невольно рассмеялась, вспомнив: «Я на десять тыщ рванул, как на пятьсот – и спекся!». Частенько попадались ей книги современных авторов, в которых начало – не оторваться, а дальше, глядишь, все как в этих строках Высоцкого.

– Разве хотелось бы мне наступить на те же «грабли»? – задала она себе риторический вопрос и, заварив крепкий чай, уселась в кресло у окна. Неспешно прихлебывая терпковатый напиток, она в раздумье наблюдала за белыми снежинками мельтешащими в воздухе. Они кружились, липли к оконному стеклу, превращались в капли и тонкими струйками стекали вниз, оставляя за собой мокрые дорожки.

– Будет, все еще будет! И темп, и интрига, дайте только срок, – неизвестно к кому обращаясь, наконец, твердо произнесла Вероника, допила изрядно остывший чай и принялась за работу.

2. Как давно это было…

Перебравшись через колеи, Аня свернула с тропки к тополю на краю пустыря. Присев, она провела пальцами по вырезанным на стволе буквам «Юрка дурак, А+П= любовь». Рядом было накарябано кривоватое сердечко, и еще что-то неразборчивое, тщательно затертое.

– Петька вырезал… – Аня обняла дерево и рассмеялась, вспомнив дразнилку, которой их когда-то донимали пацаны в школе и на улице. За что и бывали частенько биты до крови рослым не по годам Петром. – Жених и невеста замесили тесто, а тесто упало, невеста пропала,  – тихонько пропела она. – «Невеста» вот она, никуда не пропала, – А «жених»… Где-то он теперь…

Немного посидев на пригорочке возле дерева, она легко поднялась и двинулась дальше по знакомой тропке через пустырь.

– Странно, – размышляла она, – и что за срочность? Я и так приехала бы через три дня, как раз ко Дню Победы.

Но брат зачем-то поторопил ее, уговорив приехать именно сегодня, дескать, чтобы успеть повидаться. А сам даже не встретил. И почему «успеть»? Куда это он собрался интересно… И ведь не признался, как она ни допытывалась. Впрочем, это было так похоже на него – из всего делать тайну.

  Знала бы она, что на сей раз ожидало ее, и что скрыл от нее брат. Скрыл из благих, конечно же, помышлений.

Улыбаясь во весь рот в предвкушении радостной встречи с дедом, братом и Петровной, Аня вышла из перелеска. Быстро свернув на свою улочку, она непроизвольно остановилась, увидев странную толпу вдали.

– Это не у нашего ли дома?

Теперь она уже почти бежала. Непонятно откуда взявшееся дурное предчувствие холодной удавкой перехватило ей горло.

Стоящие у настежь распахнутых ворот люди молча расступились перед ней. Аня прошла по дорожке меж цветущих кустов сирени к дому. Дверь в него была широко распахнута и подперта обломком красного кирпича. Внутри были видны снующие туда-сюда женщины, а на улице, перед самым крыльцом, под нестерпимо благоухающим кустом белой махровой сирени стоял гроб. У его изголовья на табурете сидел брат, отмахиваясь от мух сломанной веткой. Вокруг стояли люди.

Одна из соседок вдруг суетливо подскочила к Анне, и цепко ухватив ее за руку, повела к изножью гроба, шепча на ухо: «деточка, надо тебе подержаться за дедушкины ноги. Ох… Царство ему небесное… Так надо, – крепко сжала она Анину руку, когда та попыталась вырваться, – это чтоб не снился тебе покойник».

Увидев растерянное лицо Ани, брат резко поднялся, оттолкнул рьяную соседку, тихо сказав ей что-то сквозь зубы, и усадил дрожащую, бледную до синевы сестру на табурет у изголовья. А она больше ничего не чувствовала, ничего не слышала, ничего не понимала. И только удивлялась тому, что глаза ее отмечают каждую несущественную мелочь – соринку на щеке деда, венчик у него на лбу, обломанную ветку, воробья скачущего вдали по дорожке, муравья ползущего по красной обивке. Не было мыслей, не было чувств, а после совсем ничего не стало.

Последнее, что она еще помнила – прорезавший тишину тонкий вой Петровны, с которой довелось доживать свой век ее деду, да еще мучительный истошный крик: «дедуууусенькааа»…

Ее собственный крик.

***

Вероника отодвинула тетрадь и откинулась на спинку стула пытаясь унять сердцебиение, настолько ярким было воспоминание.

– Что это я так разволновалась… Ведь давно это было… Смотри-ка,  даже руки дрожат. Нужно успокоиться, – прошептала она. Глубоко подышав и пройдясь по комнате, подошла к зеркалу. – Боже мой, где же та девочка с точеной фигуркой, темными полукружьями бровей над серо-зелеными глазами? С такой искренней и открытой улыбкой, что никто не мог оставаться к ней равнодушным – все улыбались в ответ.

  В зеркале отразилось бледное лицо уже довольно немолодой, светловолосой с проседью женщины. Просвещенные родители дали ей имя Вероника в честь почитаемой ими святой.

По преданию, святая Вероника подала платок Иисусу Христу, несущему свой крест на Голгофу. Слившись с толпой иудеев, она неотступно шла вслед за ним, и сердце ее разрывалось от горя при виде его мучений. Когда пал он под тяжестью креста, переполненная жалостью и сочувствием, подбежала она к нему, напоила, отерла своим платком пот и кровь с его лица. И на платке чудесным образом запечатлелся Его лик. Нике посчастливилось увидеть Плат Вероники, когда вместе с театром она была на гастролях в Италии и посетила собор Святого Петра. В это время, в пятую воскресную вечерю Великого Поста, единственный раз в году, Плат Вероники был вынут из колонны, где хранился, и выставлен для всеобщего обозрения на высокой лоджии Столпа Святой Вероники.

– А теперь, день почитания святой отмечается еще и как профессиональный праздник – День фотографа. Надо же, как это, однако, дерзко – сравнивать фотографию с нерукотворным ликом Христа – icona vera, – «истинным изображением». Только вопрос-то весь в том, истинное ли изображение видим мы на фото? – тихо произнесла Вероника, продолжая задумчиво изучать свое отражение в зеркале.

Ей невольно вспомнились слова Лиса, обращенные к Маленькому принцу  – «Зорко одно лишь сердце, самого главного глазами не увидишь».

– А что же я вижу сейчас? – пристально вглядывалась она в свои глаза, пытливо глядящие на нее из зеркала. – Себя? Только где же главное – мои мысли, чувства, моя душа? В зеркальном отражении передо мной лишь их обертка, пустой фантик. А где же я настоящая? И кто я? Но уж точно, не святая, – скептически хмыкнула она. – Хотя с таким именем, по воле родителей давших мне его, должна бы я стремиться всю свою жизнь к святости. А в романе, который намереваюсь написать, стремиться еще и к icona vera нашей нынешней печальной действительности. По правде говоря, и то, и другое, довольно проблематично, – скривила она губы в горькой усмешке. Сама уже профессия моя не очень-то располагает к святости.

С самого детства душу Вероники тревожило и настойчиво рвалось из нее нечто невыразимое, чем страстно хотелось ей поделиться с окружающим миром. Но как? Отчего-то казалось ей, если станет она актрисой, эта мечта непременно осуществится, жизнь превратится в праздник, в настоящее волшебство, такое же, как в сказках из ее детства. И этим волшебством она сможет делиться со всем миром, сможет прожить не одну только свою жизнь, а множество самых разных жизней и судеб.

– Как наивна бывает молодость… – вздохнула она.

Конечно, для  актера очень важно быть безыскусным как дитя. Ведь он художник, он пользуется своими нервами, сердцем, душой, будто кистью. Он рисует собой.

В театральных вузах обучают непосредственному, детскому восприятию мира. Для этого придумано множество актерских техник, помогающих раскрепоститься, избавиться от зажимов и комплексов. Однако раскрепощая и освобождая, они неизбежно расшатывают психику, делают ее очень уязвимой и ранимой. И вот тогда перед актером встает самый важный в его жизни вопрос – что делать с этой свободой, как распорядиться ею? И если не защищен он нравственным воспитанием в семье, знаниями, верой, то душа его подвергается смертельному риску. Сталкиваясь с реальностью, она часто не выдерживает его несправедливости, не выдерживает испытания славой. В ней происходит надлом, и вот уже профессия становится проклятием – алкоголь, распутство, неадекватные поступки.

Вероника по личному опыту знала, насколько это сложно – перевоплотиться в образ сценической героини и не сделать ее страсти своими собственными. Именно из-за этого, многим актерам сыгранные ими роли стоили душевного здоровья, а иногда и самой жизни. Воистину справедлива поговорка: «Легко быть святым, сидя на горе Тайшань. Гораздо сложнее оставаться святым, сидя на базаре». Слишком непросто преодолеть пропасть между славой, успехом, поклонением зрителей и реалиями жизни. Какой опасный соблазн для души актера, ощутив внимание зрительного зала, позволить себе наслаждаться властью над ним, играть его чувствами.

Ей и самой доводилось испытывать чувство торжества и ликования от ощущения безграничного господства над залом, когда зрители, казалось, переставали дышать, внимая ей. К счастью, вовремя удалось ей избежать этой опасности.

– Да, к счастью… Главное, что мое искусство находило отклик в душах, меня не только слушали, наслаждались пением, но и сопереживали моим героиням. Так ведь? – улыбнулась она своему отражению. Улыбка была все той же. Это осталось, пожалуй, тем единственным, что преображало ее уже несколько поблекшее, тронутое морщинками лицо, делая привлекательным, как и прежде.

– Как и прежде? Это вряд ли… – вздохнула она, принимаясь за работу.

3. Оборванные нити

Они жили через пару домов друг от друга на восточной окраине городка, «за путями».  Обитателей этого района прозвали «вокзальскими». Учились Петр и Анна в разных классах, в школе, которая была единственной русской из всех восьми школ городка и находилась в самом центре, по другую сторону железнодорожных путей. В этом районе хозяйничали уже   «городские».

  «Вокзальские» с «городскими» не то чтобы враждовали, а скорее соперничали между собой кто круче. Драки между ними случались регулярно. Петру и самому доводилось не раз хаживать с местными стенка на стенку против «городских», после чего происходило «замирение». Побежденные вместе с победителями шли на танцы в городской сад, предварительно хлебнув немножко горячительного в виде домашней наливочки. Пить, что покрепче и много, у них не было принято.

Существовал между пацанами еще один неписаный закон – защищать и опекать девчонок своего района. В самую темную ночь, в самое позднее время, возвращаться с городской танцплощадки без провожатого можно было без опасений. Тем более, что ни о каких маньяках в городке тогда еще и слыхом не слыхали.

Для рано повзрослевшего Петра, Анька была «мелкой», ему было интереснее со старшими, а потому иногда с танцплощадки приходилось ей возвращаться одной. И хотя дорога была длинной, пролегала через несколько улиц, железнодорожную линию и огромный темный пустырь, Ане страшно не было. Все знали, что она под Петькиной защитой. Рассердить его боялись – в свои пятнадцать он был шире в плечах и на голову выше многих, кто был и постарше него. Пришлых и приезжих в городке еще не было, а если кто изредка появлялся, ушлые парни, быстро проведав о новичке, сразу же доводили до его сведения местные правила поведения и вежливо объясняли, чем чревато их нарушение. При первой же попытке игнорировать эти разъяснения, нарушителей били больно и жестоко.

Из дому Аню отпускали без особых опасений, полностью доверяя Петру. Он рос без отца и был своим в их доме, где с азартом перенимал у деда Евдокима секреты столярничества.

Ане оставалось учиться в школе еще два года, когда пришлось им расстаться. Уехал Петр сразу после выпускного. Аня приуныла, перестала водиться с подружками и, сделав уроки, все свободное время просиживала за пианино. Летом много читала, уединившись в саду около любимой груши, или помогала в огороде.

Петька, успешно сдал экзамены в технический ВУЗ. По существующим тогда правилам, вновь поступившие должны были отработать месяц там, где укажут. Указали – в аудиториях, в преддверии нового учебного года в ВУЗе шел срочный ремонт.

В большом городе, среди чужих, в основном городских сокурсников, глядевших на него несколько свысока, Петр почувствовал себя совсем неуютно. Ему хотелось обратно в свой маленький городок, где были Анька, мать и дед Евдоким заменивший ему отца. Где был большой сад. Не такой, конечно, как у деда Евдокима, но в саду этом знал он и любил каждое деревце, каждую травинку. Хотелось вдыхать запах свежих стружек,  душистыми спиральками выползающих из-под рубанка, слушать Анькину игру и пение.

Петр был высок, черноволос, карие глаза его словно излучавшие внутренний свет были очень притягательны для особ женского пола. Одним словом, был он красив, смел и умен. Одноклассницы чуть ли не все поголовно были в него влюблены, но соблазнила и приобщила его к таинствам плотской любви Зинуля, вокзальная буфетчица. Была она старше Петра на несколько лет, очень раскована, привлекательна, и безотказна. Петр был не единственным, кто втайне посещал пышнотелую красавицу. В пятнадцатилетнем отроке бурлили гормоны, выглядел он на все двадцать и, не устояв перед соблазном, стал он тайком гонять на мотоцикле к Зинуле.

Вот только о зазнобе своей он забывал тотчас же, едва выйдя от нее. И думать, и вспоминать о том, чем занимались они в ее квартирке, Петру было неимоверно стыдно.

Все мысли его занимала Аня. Он помогал ей с математикой, по вечерам слушал, как втроем – она, дед Евдоким и баба Маруся по очереди читают какую-нибудь книгу. Читал и сам. Искоса поглядывая на сидящую рядом Аню, он с трепетом ощущал исходящее от нее тепло. Невзначай соприкоснувшись с ней плечом, запинался и совершенно терял нить повествования. Ему хотелось обнять ее, прижать к себе, гладить ее волосы, издающие легкий запах чайных роз, целовать ее губы. Рядом с ней душу его переполняли непонятные ему самому чувства, совершенно непохожие на те, другие, от которых ему бывало и неловко, и стыдно, а в душе рождалось мучительное раскаяние. И он в который раз обещал себе навсегда забыть дорогу к Зинуле.

Но проходило время и его снова с непреодолимой силой влекло еще хоть раз испытать необыкновенно сладкий и одновременно стыдный момент близости с непутевой красавицей. Он заводил мотоцикл, ехал на станцию, и все повторялось.

Теперь тоскуя в чужом городе, больше всего он хотел увидеть снова совсем не красавицу Зинулю, а «мелкую» Аньку.

Отработав положенный для новоиспеченных первокурсников срок, Петр возвратился домой. Все остававшееся до начала занятий время он провел в сараюшке деда Евдокима, работая с ним наравне – к столярничеству у него был талант незаурядный. Не надеясь на стипендию, уж очень она была невелика, перед учебой он хотел заработать немного денег. Мать была в этом ему не помощница – часто болела, а рано умершего отца ему заменил дед Евдоким, обучивший Петра множеству житейских премудростей.

Они дружно работали, а из комнаты тем временем доносились звуки пианино и голос Анны.

Именно об этом Петр вспоминал на войне, умирая от боли и ран в госпиталях. Ради того чтобы эти минуты повторились, он страстно хотел жить.

Некоторое время между ними шла оживленная переписка. Отправлять письма Петру Аня бегала на станцию к поезду – в пассажирских поездах один из вагонов всегда был почтовым. В стене его имелось отверстие, куда нужно было опускать письма. Сразу, без задержки на сортировку в почтовом отделении, они уходили по назначению и до места добирались быстрее – не за неделю, а за день или два.

Теперь, когда в интернете письмо можно прочесть буквально в ту же минуту когда оно отправлено, потерялся тот непередаваемый восторг и ни с чем не сравнимый трепет ожидания минуты, когда в руках оказывался долгожданный конверт.

Аня с нетерпением поджидала почтальона, то и дело выбегая за калитку. А он уже издали размахивая конвертом, кричал: «Ну-ка, танцуй, письмецо тебе!». И не отдавал письмо до тех пор, пока хохочущая Анна не исполняла для него несколько шутливых пируэтов. Для старика почтальона это была самая приятная часть работы – доставка радости.

В последний раз довелось ей встретиться с Петром, когда приехал он на зимние каникулы. Той зимой, прощаясь, он впервые поцеловал ее. И был этот единственный поцелуй для Петра слаще всех, что знал он раньше, и всех, что были после. С другими.

Через год и Аня уехала учиться в столицу. Некоторое время Петр присылал ей письма, дважды встречались они на каникулах в родном городке. Но вскоре писем не стало, Петр исчез, и новый адрес его был неизвестен. Поговаривали, что воюет он в какой-то «горячей точке».

Получив обратно три письма с пометкой «адресат выбыл», Аня затосковала.

Наконец, совершенно измучившись неизвестностью, Аня решилась переступить через свою девичью гордость и написала письмо матери Петра, тете Даше.

Вскоре ответ пришел, но не от нее, а от совершенно незнакомого человека. Он сообщил, что живет в доме Петра, который его семье сдали знакомые еще каких-то знакомых. Ничего о прежних хозяевах ни им, ни ему неизвестно.

Все нити оборвались. И тогда Анна постаралась окончательно уверить себя в том, что забыта. Стало быть, и ей Петра нужно поскорее забыть. Казалось тогда, что сделать это будет не так уж и сложно. Однако, как кому… Кто-то предпочитает следовать принципу – мы любим тех, кто любит нас, другие – мы любим тех, кто нас не любит, и лишь те, кому посчастливилось встретиться с истинной любовью – любят без всяких условий. Ведь встретить родную душу, человека с которым обретаешь духовную близость и полное понимание – редкое счастье, которое дается, быть может, единственный раз в жизни. Если дается вообще. Потерять столь бесценный дар, означает обречь себя на одиночество.

Тогда Анна еще не понимала, с чем именно столкнула ее судьба, или… Да разве важно как называется эта всеобъемлющая, непреодолимая сила. Непреложно лишь то, что она существует.

Больше ей тогда с Петром увидеться не довелось. До новой встречи обоим оставалось ждать долгие двадцать лет.

* Песня из фильма “Они были первыми”, 1956г.

4. Консерватория

Как ни странно, в отличие от многих поступавших вместе с нею во второй и даже третий раз, ее в консерваторию приняли с первого захода. С трудом переносившая атмосферу экзаменов и от волнения выглядевшая на них много хуже чем могла бы, Анна перед выходом на сцену впала в панику. Почти теряя сознание от страха, она совсем уже была готова оставить эту затею и сбежать, но в этот момент Наташа, концертмейстер, сказала ей:

– Аня, пора, твоя очередь! Дыши глубже. Поверь мне, ты лучше всех споешь, – и  подтолкнула ее к сцене.

– Как вас зовут? Что поете? – Голос раздался словно ниоткуда. Приемная комиссия располагалась в самом конце утонувшего в полумраке зала, лиц видно не было.

Повисла пауза. Анна молчала не в силах совладать с собой. Наташа, поняв ее состояние, сама назвала фамилию и репертуар дрожащей от страха абитуриентки. В зале раздались смешки и тот же низкий мужской голос произнес:

– А что, петь тоже концертмейстер будет? – Милая девушка, – продолжил он, – мы вот все абсолютно уверены, что вы это можете сделать лучше. Ну-ка, смелее!

В зале наступила тишина. Анна знала, что перед выступлением волнуются все, даже признанные мастера-исполнители. И сама она сейчас испытывала ощущения сродни тем, которые описывал известный французский дирижер Шарль Мюнш: «…По эстраде я шёл с таким чувством, словно пробирался сквозь плотную пелену тумана. Ноги не чувствовали веса тела… Я плыл по нереальному, как сон, миру, и дирижировал как автомат. Сочувствующая аудитория ошибочно приняла мою панику за вдохновение».

– Смелее, смелее! – вновь повторил тот же низкий голос. Встретившись взглядом с концертмейстером, Анна едва заметно кивнула Наташе – начинаем. Прозвучали первые аккорды вступления к арии и неожиданно страх исчез. Забыв обо всем, Анна полностью отдалась во власть музыки.

Позже на лекциях по психологии, а тогда еще этот предмет не был удален из программы обучения певцов, студентам разложили по полочкам все возможные типы эмоциональных реакций на стресс публичных выступлений.

Как выяснилось, Анне повезло – она оказалась обладательницей  «прогрессивного» типа реагирования. Ей не по душе было выкладываться на уроках и репетициях – основная работа происходила внутри. Отчаянно мандражируя перед выступлением, на сцене она чувствовала себя превосходно. Сценическое волнение заставляло ее собраться, мобилизовать все эмоции, рождало творческий подъем. Из-за этой особенности она неизменно вызывала у сокурсников вынужденных заниматься в поте лица зависть, а у некоторых даже откровенную неприязнь. Обладателей ее психологического типа в просторечии называли «экстремалами» и это немало Анну веселило. Кем-кем, а «экстремалом» она себя совершенно не ощущала.

Но это еще что! Для других психологических типов существовали гораздо более обидные определения, как то: трусливый, тормозной, напряженный, и даже – агрессивный.

  «Трусливые» – робкие, неуверенные в себе, больше всех были подвержены стрессу. Выходя на сцену, они начинали суетиться, ошибаться, случалось в панике уходили со сцены посреди выступления не в силах преодолеть зажим и волнение. В итоге ожидал их печальный приговор – профнепригодность. Анне довелось столкнуться с подобным случаем, когда она занялась педагогической работой.

Один из ее учеников обладавший редким по красоте голосом в классе пел настолько хорошо, что послушать его под дверью собирались даже старшекурсники. Вся беда его была в том, что так вдохновенно петь он мог в присутствии одного лишь своего педагога. Когда же в классе появлялся хотя бы еще один человек, все шло насмарку. Выйдя на сцену, он терялся окончательно – голос слабел, тускнел, ярких эмоций как не бывало. Несколько раз во время академических концертов, молча постояв столбом у рояля, он уходил за кулисы. Из-за сильного волнения не срабатывало то, что должно было делаться автоматически, без участия сознания. Происходила осечка памяти. Так печально и завершилась, не успев начаться, карьера этого певца.