Loe raamatut: «Кража Медного всадника»

Font:

Кража Медного всадника

Часть 1
Медный всадник исчез

Дорога из Санкт-Петербурга в Царское Село – приятнейшая и удобнейшая во всей России. Дворцы и дачи русской знати удачно вписываются в неброский северный пейзаж, оживляя его богатством архитектурных форм и смиряя дикость природы правильными построениями парковых ансамблей.

Как приятно прокатиться по этой дороге нежарким летним днём в венской, пахнущей дорогой кожей коляске, покачиваясь на мягких рессорах под тихое шуршание колес по шоссейному покрытию! Аккуратно подстриженные деревца по обеим сторонам дороги будто вытягиваются во фрунт при вашем приближении, а крепкие верстовые столбы со свежей раскраской свидетельствуют о служебном рвении и порядке в делах, которые здесь наблюдаются решительно во всём. Граф Толль, главноуправляющий путями сообщений, приложил немало стараний, дабы привести царскосельскую дорогу в надлежащее состояние. Он добился этого наилучшим образом, опровергнув всё еще бытующее у нас мнение о том, что русские дороги невозможно привести в должный вид, – что это едва ли не труднее, чем избавиться от дураков на необъятных просторах нашей Родины.

Не обошлось и без некоторых досадных оплошностей, вызванных, впрочем, не ошибками графа Толля, а ненасытной жадностью подрядчиков и ленивой глупостью мужиков. Так, на одном из участков дороги не был устроен, как подобает, водоотвод для ручья: этот ручей попросту засыпали битым кирпичом, землёй и песком в надежде на то, что вода сама собой уйдёт в земные недра. В результате тут образовалась глубокая промоина, которая, как ни пытались её скрыть, появлялась вновь и вновь; в светлое время суток кучера сдерживали перед ней лошадей и благополучное преодолевали это место, но в темноте и по незнанию в промоину попадало немало экипажей. Ломались рессоры, лопались шины, но поскольку денег в казне на ремонт дороги больше не было предусмотрено, то были достигнуты договорённости с кузнецом и держателем постоялого двора: первый открыл возле промоины кузницу, а второй небольшую гостиницу с трактиром, – так что господа, чьи повозки пострадали здесь, могли здесь же их и починить, а пока кузнец работал, скоротать время в трактире.

М.М. Иванов. Дорога в Царском Селе

Первое упоминание о русских дорогах встречается в Лаврентьевской летописи, где значится призыв князя Владимира (980 -1015): «Требите пути и мостите мосты». Первые законодательные акты касательно содержания и строительства дорог содержатся в «Судебнике» 1589 года. Поддерживать дороги в исправности вменялось в обязанности местных жителей. Они несли ответственность перед государством за происшествия с проезжающими, вызванные плохим состоянием дороги и мостов. В XIX веке было создано особое дорожное ведомство, управляющим которым стал генерал К. Ф. Толь, однако дороги по-прежнему находились в плохом состоянии. Царскосельская дорога была образцовой, но и она вызывала определенные нарекания.

Были довольны все: и дорожные смотрители, и кузнец, и трактирщик, и даже полицейские, призванные наблюдать за порядком в этой местности; господам же проезжающим никто не препятствовал изливать душу в каких им угодно выражениях, – да и близость трактира играла свою положительную роль. Всё испортила рассеянность царского кучера, вёзшего поздним вечером императора Николая Павловича из Петербурга в Царское Село и забывшего про проклятую промоину. Карета государя опрокинулась, и Николай Павлович сломал ногу, после чего начался великий переполох: были высечены для острастки мужики соседних деревень, а заодно с ними и кузнец; посажен в острог держатель постоялого двора, а вместе с ним пара подрядчиков из тех, что попроще.

С неизбежностью встал вопрос, как быть дальше, тем более что при внимательном осмотре выяснилось, что эта промоина на дороге далеко не единственная, – были ещё и другие, не считая бог весть как образовавшихся колдобин, рытвин и выбоин. После непродолжительного размышления решили было установить упреждающие знаки с надписями: «колдобина», «рытвина», «выбоина» и прочее, – однако эта идея была отвергнута в виду чрезмерной демонстративности подобных знаков. Тогда нашли иной выход: вдоль дороги, за кустами посадили мужиков, которые в качестве обязательной отработки своих установленных законом повинностей должны были предупреждать проезжающих господ об опасностях пути и помогать преодолевать эти опасности.

На том и остановились, – а вскоре последовал высочайший указ о строительстве первой в России железной дороги от Петербурга через Царское Село к Павловску, и всё внимание отныне было привлечено к ней. Шоссейную дорогу отчасти всё же подсыпали, утрамбовали и заделали усилиями тех же мужиков, и ездить по ней стало по-прежнему приятно и весело.

* * *

Примерно так думал жандармский полковник Верёвкин, ехавший по делам службы на одну из дач вблизи Царского Села. Настроение полковника было превосходным: его карьера стремительно шла вверх, он был представлен государю, его ценил граф Бенкендорф, начальник Жандармского корпуса, – и, что очень важно, полковника принимали в доме Петра Андреевича Клейнмихеля, любимца государя, где Верёвкину благоволила Клеопатра Петровна, жена Петра Андреевича, имевшая огромное влияние не только на своего мужа, но и на высшие сферы государственной жизни.

– Эх, ваше высокоблагородь, опять затор! – прервал его размышления кучер, потянув за вожжи и остановив коляску. – Когда же починят эту треклятую дорогу?

– Молчи, дурак! – оборвал его Верёвкин. – Дорога прекрасная, просто ездить надо уметь. Не видишь, – чей-то рыдван перекувырнулся и преградил движение. А возчик – болван: ему надо распрячь лошадей, да оттащить в сторону свою колымагу, а не пытаться чинить её на месте. Эй, в сторону оттаскивай, в сторону! Дай проехать! – крикнул полковник.

На него недовольно оглянулись господа из других повозок, а от рыдвана прибежал запыхавшийся офицер и с ходу выпалил:

– Сама судьба прислала мне вас, господин полковник! Позвольте представиться: штабс-капитан Дудка. Состою при Главном штабе, по особым поручениям. Следую в Павловск с заданием, однако принуждён остановиться из-за непредвиденной поломки кареты, в коей княгиня Милославская, девяноста семи лет от роду, передвигается в свои загородные владения.

– А, так это рыдван княгини Милославской? – сказал Верёвкин. – А что с княгиней, она жива?

– Жива, жива! – радостно откликнулся штабс-капитан Дудка. – Когда её извлекли из-под кареты, изволила ругаться очень по-русски, а потом сообщила, что опрокидывалась на наших дорогах уже сто раз, и что Бог не для того даровал ей долгие года жизни, чтобы прервать их в дорожном кювете… Однако тарантас, на котором я передвигался, тоже повреждён, – каналья-возчик не успел вовремя затормозить, – не позволите ли вы, господин полковник, присоединиться к вам? Вы, как я вижу, следуете в том же направлении? Не стал бы вас беспокоить, но служба, сами понимаете. Штатских просить не хочу, не люблю штафирок.

– Извольте, – неохотно согласился Верёвкин, – но я еду только до Царского.

– Не беда, – бодро отозвался Дудка, – до Павловска оттуда доплюнуть можно. В один миг домчусь!

– Извольте, – повторил Верёвкин. – Однако как нам проехать? Судя по всему, дорогу не скоро освободят.

– А я знаю хитрый путь, – подмигнул Дудка, усаживаясь рядом с Верёвкиным. – Любезный, – толкнул он в спину кучера, – поворачивай-ка назад, а потом в версте отсюда бери влево. Там есть просёлок, что ведёт к дровяному складу, а после через принадлежащий какому-то купчишке лес можно выехать обратно на дорогу, но уже в версте впереди. Правда, сторожа через лес ездить не дают, но пусть только к нам сунутся!.. Трогай, любезный, не сомневайся.

– Эх, дороги наши распроклятые! – говорил штабс-капитан Дудка, трясясь по просёлку. – Но чтобы мы без их распроклятости делали? Вот, скажем, в 1812 году Наполеон мог взять Смоленск ещё до подхода Барклая и Багратиона. Послал он туда корпус во главе с лучшими своими маршалами Мюратом и Нееем, а тот корпус возьми да и заблудись. Два дня блуждали Мюрат с Неем, – хоть тресни, к Смоленску выйти не могут! – в результате крюк дали в восемьдесят вёрст и вместо Смоленска оказались у Красного. Тут генерал Неверовский подоспел со своей дивизией, – наш генерал, русский, привычный к российским дорогам, – а там и Барклай с Багратионом подошли. Пришлось Наполеону за Смоленск драться, а ведь мог бы с налёту его захватить и сразу на Москву двинуть, а дальше, глядишь, и на Петербург.

После сего конфуза письмо в Париж отправил: дескать, проклятые русские привели дороги в полную негодность, да ещё уничтожили все дорожные указатели. Не знал он, что дорожных указателей у нас днём с огнём не сыщешь, а дороги в негодность приводить тем более нет нам резону – они у нас всегда в таком состоянии, будто мы неприятельскую армию ждём и хотим её в пути погубить.

– Ваше замечание неуместно, господин штабс-капитан, – строго возразил Верёвкин. – Победу над узурпатором в 1812 году одержали непревзойдённая доблесть наших воинов и высокий патриотизм народа. При чём здесь дороги?

– Эка! – удивился Дудка. – Как то есть, при чём? Если мы на них блуждаем и ломаемся, то каково же европейцу, непривычному к особенностям русского передвижения?

При этих словах кучер обернулся, посмотрел на Дудку и одобрительно крякнул.

– Вы, ваше высокоблагородие, видимо, не часто ездите по России, – продолжал Дудка, – а мы, офицеры по особым поручениям, исколесили её вдоль и поперёк: и на казённых, и на ямщицких, и бог знает на каких! Вот, года три тому назад поехали у нас поручики Забодайло и Тютюхов через Великие Луки в Новгород. Сперва ехали без приключений, а после Великих Лук ввиду холодной погоды стали отогреваться водкой с ромом. Глядь, очутились в незнакомой местности, – ну, натурально, принялись расспрашивать крестьян, как на большак попасть? А вам известно, как у нас дорогу объясняют: езжай, стало быть, до поворота, где летом пала рыжая корова дядьки Кондрата, а оттедова сверни на деревеньку, в которой поп на Пасху опился, а далее всё по прямой, да по прямой, мимо Евстафьевой пустоши, что останется с правого боку за ельником, – а уж там до большака рукой подать, всего вёрст семь с гаком и останется!

Кучер снова обернулся на Дудку и сказал «эхма!», а полковник Верёвкин поморщился.

– Едут, едут Забодайло с Тютюховым, – нету большака! Уже чёрт знает, через какие городишки проехали, каких и на карте нет… В конце концов, выехали к большой реке. «Волхов, не иначе», – решили они и спрашивают встречного мужика, где, мол, Новгород? «Новгород-то? – говорит мужик. – Недалече. Пять вёрст вниз по Волге». «По какой-такой Волге? – удивляются поручики». «Вот она, Волга-то, – показывает мужик. – А до Нижнего пять вёрст, не более…» Так-то вот, – вместо Великого Новгорода в Нижний уехали Забодайло с Тютюховым.

Кучер издал странный звук, похожий на всплеск крупной рыбы в реке, а Верёвкин сказал, не скрывая досады:

– Каких только баек не услышишь в России.

– Честью поручусь, чистая правда! – воскликнул Дудка. – Мог бы рассказать вам немало других историй о русских дорожных приключениях, но воздержусь. Скажу лишь, что с упоением жду того счастливого момента, когда железные дороги сделают путешествие по России лишенным опасности. Впрочем, предполагаю, зная наш национальный характер, что и тогда не обойдётся без какого-нибудь комуфле… Знаете, наверное, что герр Франц Герстнер, который взялся за осуществление сего дерзкого проекта с железной дорогой, думал, что откроет движение между Петербургом и Павловском к октябрю прошлого тридцать шестого года. Всё рассчитал, всё взвесил педантичный немец, – но, как начали строить, тут-то и пошла потеха! Что надо, не подвозят, а чего не надо – сколько угодно; там, где нужно пять клиньев вбить, двумя обходятся, а там, где два достаточно, пять вбивают; вместо прямой линии – вкось выводят, а где надо кривую вывести, спрямляют, – к тому же, деньги стали исчезать неведомо куда. Вовсе измучился бедный немец, вешаться хотел, еле откачали. Но великим упорством всё-таки пустил дорогу, – однако лишь от Царского Села до Павловска, да и то на лошадиной тяге.

– Но позже была произведена проба с помощью паровой машины, – возразил полковник Верёвкин.

– Была, – охотно согласился Дудка, – и ввергла наших мужиков в глубокие раздумья: наш народ любит загадочные вещи. Я сам слышал, как два мужика рассуждали, сидя у насыпи и глядя на паровую машину: «Отчего эта машина едет? – Вестимо, от чего: от пару. – А баня? – Что, баня? – Ну, в бане пар, а она не едет. – Вот, дурак-то, – поставь баню на рельсы, и баня поедет!»

– Сей анекдот я уже слыхивал, – сказал Верёвкин.

– Да? Значит, от меня разошлось, – не смутился Дудка. – А вот уже и лес…

– Эй, стой! Останавливай! Тпру-у-у! – из леса выскочили два сторожа и схватили лошадь под узды. – Тута проезда нету.

– Ничего, господин полковник, сейчас я с ними разберусь, – шепнул Дудка и грозно заорал на сторожей: – Вы, что, болваны, не видите, кто едет?! Протрите глаза, сиволапые! Ну-ка в сторону! – и треснул ближайшего мужика по шее.

Сторожа вмиг отскочили:

– Виноваты, ваше высокородие. Обознались, стало быть. Проезжайте с богом!

– Давай, – толкнул Дудка кучера и через несколько минут сказал полковнику: – С ними по-другому нельзя. Они пропустят и без крика, и без оплеухи, но тогда надо двугривенный дать. У них так, – кто кричит и дерётся, тот важный человек, пусть поскорее проезжает; а кто вежливо просит, с тем можно покочевряжиться и денег на водку вытребовать.

– С народом следует обходиться строго, но справедливо, – сказал полковник Верёвкин.

…На въезде в Царское Село он высадил штабс-капитана Дудку:

– Далее наши пути расходятся. В Павловск я не еду, как я вам говорил.

– Я кого-нибудь ещё остановлю, – беспечно махнул рукой Дудка. – Весьма рад был нашему знакомству. Благодарствуйте и прощайте! – он откозырял полковнику.

– Прощайте, – приложил руку к козырьку Верёвкин и с облегчением вздохнул, когда капитан скрылся из виду.

– Погоняй, – приказал он кучеру. – Мы давно должны быть на даче обер-полицмейстера.

* * *

Дача петербургского обер-полицмейстера Сергея Александровича Кокошкина была построена и содержалась на широкую ногу. Всё, что изобретательный ум Запада придумал для комфортной и удобной жизни, сочеталось здесь с пышной роскошью Востока, – опровергая тем самым утверждение о несовместимости этих частей света.

Приёмы, которые устраивались на даче, по праву считались одними из лучших в столице, а гуляния продолжались по несколько дней. В конюшнях обер-полицмейстера стояли породистые лошади ценою в десятки тысяч рублей; в каретном сарае не хватало места для новых экипажей, выписанных из Европы; содержались при даче и специально обученные возницы, умеющие с шиком прокатить хозяина по окрестностям Царского Села.

Петербургский обер-полицмейстер решительно ни в чём не ведал нужды, а причиной было его внимание к службе. Он давным-давно очистил своё ведомство от людей ненадёжных и сомнительных, то есть не умеющих или не желающих пользоваться своими полицейскими правами, как положено. Полицейская служба не только могла, но и должна была приносить доход, а тем, кто этого не понимал, не следовало ею заниматься. Служить за одно жалование способны лишь вольнодумцы или дураки, – однако ни тем, ни другим не место в полиции.

Система, созданная обер-полицмейстером, работала прекрасно, и государь был доволен. Однажды ему доложили, что Кокошкин сильно берет взятки. «Да, – отвечал Николай Павлович, – но я сплю спокойно, зная, что он полицмейстером в Петербурге».

Сергей Александрович, действительно, всей душой радел о полицейских делах. Всем был памятен случай, когда у Синего моста, в самом центре столицы полицейский ограбил и убил прохожего. Некий молодой человек написал своему отцу про сей инцидент, присовокупив неуместные рассуждения об ответственности полиции перед обществом. Но поскольку Сергей Александрович был убеждён, что полиция должна знать всё, о чём пишут жители Петербурга, – для их же пользы, чтобы уберечь от беды, – личные письма горожан вскрывались и прочитывались на почте полицейскими агентами. Получив сообщение о недопустимых высказываниях молодого человека, Сергей Александрович пришёл в ярость и потребовал самого сурового наказания для преступника, облившего грязью доброе имя полиции. Дерзкого юношу спасли благородное происхождение, влияние отца и вмешательство графа Бенкендорфа, которому государь поручил заботиться об исполнении христианского долга милосердия в отношении даже закоренелых преступников. Молодого человека всего лишь отправили в ссылку, – к вящему неудовольствию Сергея Александровича, говорившего, что ещё никогда полиция не была так унижена.

…Полковник Верёвкин застал его превосходительство в постели.

– Раньше трёх часов не встанут-с, – сказал лакей. – Всю ночь в карты играли-с, легли на рассвете.

– Доложи – дело государственное, – со значением произнёс Верёвкин.

Лакей переменился в лице и исчез во внутренних покоях дома. Минут через десять, запахивая халат, потягиваясь и позёвывая, вышел Кокошкин.

– А, господин полковник, – протянул он. – Как же, помню, у Петра Андреевича Клейнмихеля виделись. Что за надобность привела вас сюда в столь ранний час?

– Прошу меня простить, ваше превосходительство, но дело срочное, не терпящее отлагательства. Сегодня поутру, проезжая через Сенатскую площадь, государь обнаружил, что памятник Петру Великому исчез со своего постамента. Учитывая щекотливый, я бы сказал, политический характер происшествия, государь поручил графу Бенкендорфу заняться расследованием совместно с вверенной вашему попечению полицией. Граф направил меня к вам, дабы вы незамедлительно подключились к следствию.

– Исчез? – обер-полицмейстер изумлённо взглянул на Верёвкина. – Медный всадник исчёз?

– Точно так. Отсутствует на месте.

– Ах, воры, ах, прохвосты! – вскричал Кокошкин. – Ну, что за народ, скажите на милость? – всё тащат, всё! Медный всадник зачем им понадобился?

– Не могу знать. Государь распорядился в наикратчайшее время найти и вернуть на постамент.

– Ах, негодяи, ах, мерзавцы! – схватился за голову полицмейстер. – Едем, голубчик, сей же момент едем. Эй, люди, одеваться мне, живо! И пусть заложат карету!

– Не беспокойтесь, ваше превосходительство, у меня коляска, можем в ней поехать, – сказал Верёвкин.

– В коляске сами езжайте, – обиделся обер-полицмейстер. – Что же я с вами поеду, будто арестант…

* * *

Штабс-капитан Дудка изрядно поплутал по павловским дачам, прежде чем нашёл маленький деревянный домишко Иоганна Христофоровича Шлиппенбаха, – полунемца, полушведа, осевшего в России.

Шлиппенбах копался в садике, где с необыкновенной аккуратностью были устроены цветники, дорожки и даже две крошечные беседки, имевшие надписи на немецком языке о приятности тихих радостей на свежем воздухе.

– Ваше благородие! – крикнул от калитки Дудка. – Я к вам!

– Чем могу служить? – Шлиппенбах выпрямился и взглянул на него.

– Не узнаете? А мы с вами встречались, когда вы заседали в Комиссии по выработке нового устава гарнизонных войск.

– Да, да, да! – расплылся в улыбке Иоганн Христофорович. – Я вас помнить. Вы…

– Штабс-капитан Дудка. Помните, стало быть, как мы отмечали окончание работы?

– Ой-ой-ой, господин штабс-капитан, вы тогда очень… как это русское слово… шалить! – погрозил ему пальцем Шлиппенбах. – Вы большой… как это… проказник!

– Всякое бывало, – согласился Дудка. – А я за вами, нам снова нужна ваша помощь.

– Ах, так! – Шлиппенбах снял кожаный передник и перчатки. – Чем могу вам приятно услужить?

– Как человек ученый, много знающий и в то же время состоявший на военной службе, хотя и в штабах, вы призваны ныне для наиважнейшего дела. Это я вам передаю слова графа Ростовцева, который заведует у нас отделом военно-учебных заведений, – улыбнулся Дудка и зашептал, оглядываясь по сторонам, будто сообщал великую тайну: – Больше вам скажу, – сам великий князь Михаил Павлович, который является, как вам известно, шефом Кадетского корпуса, выразил свою живейшую заинтересованность в этом деле и повелел тотчас вызвать вас в Петербург.

– Боже мой! – воскликнул Иоганн Христофорович. – Амалия! Амалия! Моя дорогая, где ты? – позвал он жену. – Принеси мне умыться и приготовь парадный сюртук и панталоны.

– Что же это за дело? – спросил он затем у Дудки.

– Мы готовимся отпраздновать двадцать пятую годовщину войны с Наполеоном, а между тем, – я опять передаю вам слова графа Ростовцева – в наших учебных заведениях молодое поколение изучает историю бог знает по каким книгам, в которых российская древность представлена не то что в искаженном, но во вредном виде для воспитания чувства патриотизма. Вам, господин Шлиппенбах, поручено исправить сии недочёты, то есть составить книгу по истории России, по которой можно будет обучать юношество, но которую, однако, можно представить и как специальное издание, посвященное войне 1812 года, – скороговоркой выпалил Дудка.

– Мой Бог! – всплеснул руками Иоганн Христофорович. – Но как мне это успеть, даже если торопиться очень быстро? А мой русский язык, – он недостаточно хорош, чтобы писать книгу…

– Не беспокойтесь, граф Ростовцев всё предусмотрел. Для обработки текста в плане особенностей русской грамматики к вам будет прикомандирован известнейший журналист Фаддей Булгарин, – ну, тот, который «Северную пчелу» выпускает. Не читали его книжки? Нет?.. Я, признаться, и сам не читал, но одна моя знакомая дама от них без ума, особенно от «Приключений в двадцать девятом веке». Мерзавец, но талантливый, книги «на ура» расходятся, – покойный Пушкин очень ему завидовал. А я бы этого Фаддея вздёрнул, ей-богу! – он, подлец, воевал против нас в «Русском легионе» Наполеона, – Дудка крякнул и подкрутил ус. – Начальство, однако, его ценит, и перо у него бойкое, так что лучшего соавтора вам не сыскать.

– Но отчего выбор пал на моя персона? – недоумевал Иоганн Христофорович. – Разве в России мало есть умных профессоров?

В.А. Серов. Петр I на работах (строительство Петербурга) Пётр Великий основал Sankt-Piter-burkh (Санкт-Питер-Бурх)

16 (27) мая 1703 года. Город строился в неблагоприятных погодных и географических условиях. Здесь влажное и короткое лето и длинная, холодная сырая зима; значительная часть территории города подвержена постоянной опасности наводнений, связанных с ветровым нагоном воды в восточной части Финского залива. Самого Петра эти погодные явления не смущали: в сентябре 1706 года он описал, как по улицам, точно по реке, на лодках плавали люди. Петру «зело было утешно смотреть, что люди по кровлям и по деревьям будто во время потопа сидели».

Высокая смертность требовала постоянного снабжения рабочими. Пётр приказал ежегодно присылать в Петербург 40 000 крепостных, которые должны были являться со своими орудиями труда и продовольствием на первое время. Точное количество крестьян, погибших при строительстве Петербурга, неизвестно: называются цифры от 100 000 до 300 000 человек.