Добыча

– Ты хочешь оставить мне книги, Сахаб?

– Только две, да. Я не могу перевезти их все во Францию.

Аббас не знает, что ответить, какие слова могли бы соответствовать величию этого подарка. В его жизни не было ни одной книги. Буквы он учил, рисуя на песке.

– У меня здесь есть «Contes de ma mère l’Oye», – Дю Лез показывает ему обложку со сверкающими золотыми буквами. – Король Людовик прислал ее в подарок Типу, но Типу счел ее слишком глупой. Она называется «Сказки… Матушки Гусыни».

– Самки гуся?

– Нет, это женщина по имени Матушка Гусыня. Человеческая женщина.

Аббас и Дю Лез смотрят друг на друга, ошеломленные языковой пропастью.

– Alors, начнем? – говорит Дю Лез.

Аббас садится в кресло и кладет книгу на колени. Язык дается ему нелегко, но он еще долго будет помнить, как впервые перевернул обложку и вдохнул аромат, поднимающийся от страниц, похожий на влекущее дыхание самой Франции.

5

Однажды утром Дю Лез просыпается в тисках жутчайшего похмелья. Единственное лекарство – добавка вина – должно быть в шкафу, но, открыв дверцы и перебрав все бутылки (пустая, пустая), он может только проклинать себя. Какая-то уксусная дрянь жалобно стекает по пищеводу.

Приняв решение пополнить запасы, он быстро одевается в джаму и патку. Зеркало на двери сталкивает его с отражением. Обычно он предпочитает не смотреться в зеркало до полудня, если уж не получается избежать этого совсем. Когда он видит себя, у него всегда возникает один и тот же вопрос: «Что с тобой случилось?» Ему пятьдесят семь, вся непринужденность испарилась с его лица. Он ухмыляется: вот он, старый развратник с щербинкой в зубах – или, во всяком случае, какая-то его часть. Блак был первым, кто сказал, что ему нравится эта щель между двумя передними зубами. Не просто нравится. Я скучаю по кончику моего языка, погруженному в нее, написал он. Это было в Париже. Последние письма Блака были сухими как мел, нужно было учитывать шпионов и цензоров Типу, хотя в последнем послании все-таки был небольшой рисунок – улыбка с щелочкой между зубами.

Это письмо пришло год назад вместе с бутылкой арманьяка. С тех пор ничего.

Поспешно одевшись, Дю Лез идет в гостиную. Аббас уже закончил завтрак. Теперь он сидит в кресле и рассматривает иллюстрацию из «Сказок матушки Гусыни».

Они забросили книгу после первого занятия, когда Дю Лез понял, что большего прогресса можно добиться с помощью простых слов и фраз, которые можно складывать в предложения. Bonjour. Bonsoir. Quel est votre nom? Bonne nuit^[22]. Теперь Дю Лез сомневается, не был ли он слишком амбициозен в своих планах – с трактатом Туриана и всем остальным. Но кто знает, на что способен мальчик, обладающий таким упорством и такой челюстью?

Аббас поднимает взгляд:

– Bonne matin, monsieur^[23].

– У меня дела, – беспомощно грубит Дю Лез, направляясь к двери. – Сегодня ты работаешь без меня.

– Но, Сахаб, у нас осталось всего две недели…

– Тогда трудись. Я скоро вернусь, – Дю Лез чувствует, что до двери его провожает нахмуренный взгляд мальчика.

* * *

Дю Лез седлает в конюшне дремлющую кобылу и укладывает в седельную сумку свои пустые бутылки. Вместе они бредут по узкой грунтовой дороге, ведущей к Французским скалам – французскому поселению у подножия холмов Хироди.

Дорога вьется мимо дождевых деревьев, дающих мимолетную тень, тонкое плетение крон напоминает бретонское кружево. Лужи блестят вчерашним дождем. Хотя бы жара еще не так давит, думает он, пока не покидает сень деревьев и не выходит на бессолнечный белый зной; через несколько минут на спине собирается лужица пота. Лошадь время от времени спотыкается, ее шея такая же мокрая, как и его собственная.

Людей здесь практически нет. Женщина в розовом доит корову. Другая длинным изогнутым ножом копается в куче растений. Мальчик сидит на траве, упираясь ладонями в землю, в окружении четырех белых буйволов в разных позах, выражающих покой и отдых. Мальчик смотрит на Дю Леза, который мимоходом касается своей шляпы, но никак не реагирует.

Час спустя его взору открываются холмы и обтесанные ветром валуны на их вершинах. Под ними – ряды серых палаток, проросших и неподвижно замерших, как грибы.

Дав лошади угощение, Дю Лез пробирается через лагерь, стараясь дышать исключительно ртом, хотя и это не помогает спастись от запаха нечистот, витающих в воздухе.

– Где здесь уборная? – спросил Дю Лез в свой первый визит сюда много лет назад.

– Вы в ней стоите! – рассмеялся солдат.

В этот момент Дю Лез решил сократить до минимума посещение Французских скал.

Он идет прямо к навесу, стоящему отдельно от палаток и увешанному табличками с надписью на каннада и французском: «Продажа спиртных напитков ТОЛЬКО ФРАНЦУЗАМ». Продавец, Гуркюфф, занят солдатом, периодически кивая; солдат разглагольствует, обращаясь к невидимым массам:

– …Вы только посмотрите, что произошло с нашими продавцами шелка! Лучше лионского шелка не бывает, так всегда говорила моя мать. Но как только элиты подхватят индоманию, она распространится, как дизентерия, это я вам обещаю. Все будут требовать индийский муслин и индийский хлопок, а лионским шелком будут вытирать задницы! Может быть, это уже происходит, а мы просто не знаем, потому что застряли на этом камне, по одному Богу известной причине…

Дю Лез ставит пустые бутылки на прилавок. Солдат замолкает при виде тюрбана, джамы и сандалий Дю Леза, совокупность которых заставляет его прошептать: «Боже, помоги нам».

– Доброе утро, – говорит Дю Лез Гуркюффу.

– Месье Дю Лез, – говорит Гуркюфф, оглядывая бутылки. – Вы пьете это пойло или купаетесь в нем?

– У меня к вам личный вопрос, – тихо произносит Дю Лез. – У вас, случайно, нет где-нибудь припрятанного бренди? Какая-нибудь личная заначка?

– Вы видите виноградники за моей спиной?

– Импортированного, конечно. Я доплачу.

– У меня есть фени из кешью. Только что привезли из Гоа.

С неохотой Дю Лез соглашается на бутылку пальмового вина и четыре бутылки фени.

– Вы знакомы с лейтенантом Лораном? – спрашивает Гуркюфф, направляясь к полкам. – Лоран, это месье Дю Лез.

Дю Лез коротко кивает Лорану, загорелому парню с плохими зубами на прекрасном лице. Дю Лез не расположен к светским беседам. Он сжимает костяшки пальцев, чтобы скрыть дрожь в руках.

– Типу заставляет вас носить это платье? – спрашивает Лоран.

– Под страхом смерти, – говорит Дю Лез, глядя вперед. – Но мои панталоны – чистый лионский шелк.

– Вы шутите? Он шутит? – Лоран спрашивает Гуркюффа, который сидит на корточках среди ящиков, переворачивая бутылки, чтобы рассмотреть этикетки.

– Откуда вы? – спрашивает Лоран у Дю Леза.

– Руан.

– Значит, вы нормандец, а Гуркюфф – бретонец! – усмехается Лоран. – Слышали анекдот…

– Про нормандского ребенка и бретонского ребенка? Да.

– Если подбросить их обоих в воздух, оба выживут. Бретонец – потому что такой твердолобый, что отскочит. А нормандец – потому что такой жадный, что его маленькие пальчики схватятся за карниз.

Дю Лез кидает хмурый взгляд.

– Между прочим, я двадцать лет прожил в Париже, в квартале Марэ.

– Ах, Марэ, – говорит Лоран с тоской в голосе. – Я сделал предложение своей жене на прогулке в Марэ. – Он опирается локтем на стойку и вздыхает в небо. – Oh là, рано или поздно.

– Рано или поздно что?

– Я вернусь.

– Я говорил то же самое. И все еще здесь, пять лет спустя.

Лоран выпрямляется.

– Я вернусь. Точно.

– Не стоит горячиться. Я тоже намерен вернуться.

– Вы? – Лоран удивлен. – Как?

– На корабле, как и все.

– Но вы не можете.

Дю Лез и Лоран хмуро смотрят друг на друга, как будто больше не говорят на одном языке.

– Что значит «не могу»? – Дю Лез старается звучать непринужденно. Возвращается Гуркюфф с охапкой бутылок, ставит их на стойку. – О чем, черт возьми, он говорит?

– Откуда мне знать, вы же послали меня искать ваше драгоценное пойло…

Лоран продолжает говорить бодрым, бескровным голосом бюрократа.

– Закон об иностранцах запрещает всем невоенным эмигрантам возвращаться во Францию. Их активы были конфискованы, их собственность национализирована и продана. Если эмигрант вернется, его ждет смертная казнь.

– А, это, – спокойно произносит Гуркюфф. – Вам следует почаще бывать здесь, Дю Лез. Если бы вы так делали, то были бы в курсе. О себе я не беспокоюсь. Они не могут уследить за каждым уехавшим старым прохвостом.

– Могут, – возражает Лоран. – В каждой общине по всей стране ведут списки эмигрантов, целые департаменты созданы только для того, чтобы следить за ними.

– Уверяю вас, никто не следит за стариной Гуркюффом. Я не настолько важен.

Оба смотрят на Дю Леза.

Взрыв смеха за спиной, резкий запах мочи. Значит, он не поедет домой. У него нет дома.

Гуркюфф подталкивает стакан Дю Лезу, тот делает глубокий вдох и осушает его – первый на сегодня, но далеко не последний.

* * *

Есть Франция dedans и Франция dehors^[24]. К последней принадлежат эмигранты, изгнанники и иностранцы, объединенные теперь законом. Среди них есть такие, кто знает все о ситуации дома, а есть те, кто знает еще больше. И никто лучше не умеет спорить о родине – о ее приоритетах, политике, прогрессе и его противоположности, – чем те, кто уже не на родине. На расстоянии все становится яснее.

Всем, кроме Люсьена Дю Леза, который стоит на вершине самого высокого холма Хироди. Границы мира разбегаются, сбивая его с толку.

Это было неуклюжее, пьяное восхождение, Дю Лез хватался за высокие травы между валунами, пытаясь забраться на вершину холма. Кобыла осталась внизу, нагруженная бутылками. Жаль, он не подумал о том, чтобы уменьшить ее груз, взяв одну с собой.

Теперь он изнемогает от усталости, обливается потом. Он массирует руки, поцарапанные при восхождении. Когда он был маленьким мальчиком, отец сидел напротив него и щелкал костяшками пальцев сначала на правой руке, затем на левой. Если Дю Лез вздрагивал, отец упрекал его в «тонкокожести» и предупреждал, что если Люсьен не перестанет хныкать, он снова познакомит его со своей тростью. Поэтому Дю Лез в свое свободное время практиковался на собственных руках, чтобы когда он встретит взгляд отца, пройти испытание, не моргнув.

В юности он был подмастерьем у отца, сурового человека, который озлоблял всех, кто работал на него. Дю Лез быстро перерос его опыт и перешел к другим мастерам часового дела, но кое-что он никогда не перерастет: горящее ухо в ладони отца, звучащий в голове скрежет собственных зубов. И все это – якобы за то, что он не смог как следует отчистить инструмент. Люсьен знал, что была и другая причина, нечто в нем самом, что в любой момент могло разжечь отцовскую ярость, независимо от того, были инструменты чистыми или нет.

Он помнит, как Блак много лет спустя поцеловал костяшки его пальцев и сказал:

– Это отвратительная привычка, Люсьен. Пожалуйста, прекрати.

Блак. Это он виноват в том, что отказался поехать вместе, что настаивал остаться и поддерживать обреченную монархию, потом конституционную монархию, а потом, когда монарха не стало, бежать и из укрытия писать письма, лишенные юмора и изобилующие цитатами, как будто они предназначены для чтения студентами-историками через сто лет.

Дюкенуа утверждает, что ни магнаты, ни бандиты не являются народом. Он говорит, что народ состоит из буржуазии, из толпы занятых, добродетельных людей, которых не портит ни богатство, ни бедность; это они являются нацией, народом.

Блак написал это в последнем письме. На что Дю Лез ответил: «Если бы я хотел слушать Дюкенуа, я бы трахал Дюкенуа».

И: Мы не те люди, о которых он говорит.

Но: Ты – мой человек.

Также: Больше о щербинке меж моих зубов.

Они встретились на празднике в честь королевы. На ней был головной убор, созданный Люсьеном, – взбирающийся к небу, похожий на облако парик, в котором кругами летали две синие механические птицы. С ее харизмой она могла надеть капор и все равно быть центром внимания. (Ее глаза танцевали, когда встречались с его глазами, те самые глаза, которые, как позже узнал Люсьен, всматривались в толпу, когда палач поднял отрубленную голову.) А рядом с ней стоял молодой человек, погруженный в раздумья и не обращающий внимания ни на птичий парик, ни на королеву. «Кто ты?» – подумал Люсьен, увидев Блака в тот день. Кто может быть настолько самодостаточным?

Дю Лез написал всем общим друзьям, но так ничего и не разведал о местонахождении Блака; он не знал, жив или мертв его возлюбленный. Однажды, только однажды, в самый разгар тоски и душевной боли, Люсьен случайно перепихнулся в дворцовых апартаментах. Придворный, небольшого роста, квадратное лицо. Люсьен потом несколько недель мучился, уверенный, что его обнаружат, казнят за те десять сладких минут с миниатюрным придворным, за тот вздох в светящейся темноте.

Он выжил, но ради чего? Как утомительна жизнь в чужой стране, где даже время течет по другим правилам, где день делится не на часы по шестьдесят минут, а на отрезки по двадцать четыре минуты – гхаты. Ему потребовался целый год, чтобы понять, не прибегая к мысленным вычислениям, смысл фразы приходи ко мне ужинать в три гхаты после заката. И до сих пор – так много непонятных слов, так много неправильно истолкованных шуток. Самое невыносимое – быть шутом: часовщиком, плохо различающим время, лишенным дома.

Сейчас с вершины холма Хироди ему кажется, что смерть – это единственный дом, который у него остался.

Он делает вдох пересохшим ртом и выглядывает за край валуна. Далеко внизу лежит плоская, как надгробие, плита. Он размышляет, как бы так спланировать свое падение, чтобы макушка встретилась с надгробием.

Битый час он ходит по вершине холма, то и дело приближаясь к обрыву. Сев на землю, он подползает к краю и ложится на бок, свешиваясь вниз по скале. Ноги находят две разные опоры. Он облокачивается на локти. Он делает неглубокие, энергичные вдохи. Он выкарабкивается обратно на ровную поверхность и ложится лицом вниз на ладони, солнце обжигает шею. Он чувствует слабость, мышцы превратились в творог.

Мимо уха пролетает пчела. Он вздрагивает, потом усмехается своему страху перед пчелами, который пересиливает страх смерти.

Пчела возвращается донимать его. Он переворачивается на бок и размахивает рукой, пытаясь ее отогнать, и вздрагивает, видя, что пчел стало две, потом три. И тут он понимает:

Это рой. Их сотни.

С трудом поднявшись на ноги, он спускается в расщелину между камнями и пробует затаиться. Глупый поступок, осознает он. Бежать некуда. Он ждет, когда рой хлынет в расщелину и уничтожит его. Но вместо этого черное облако продолжает висеть над ним. Он наблюдает – испуганно, но заворожено. Рой кажется единым разумным существом, заполняющим все пустоты его сердца своим неземным гулом, и он задумывается, не содержит ли этот гул тайное послание, предназначенное лично ему.

– Блак? – шепчет он.

А затем рой начинает редеть, как вуаль, уплывающая вдаль, пока в одно мгновение не растворяется совсем.

* * *

Дю Лез не верит ни в призраков, ни в пчел, посланных Богом, ни в суеверия, которые, похоже, управляют жизнью всех местных жителей, которых он встречал. Пчелы просто помешали ему покончить с жизнью, так же как он, должно быть, помешал их миграционному маршруту, чем привел их в бешенство. Вот и все, думает Дю Лез, спускаясь с холма, все еще чувствуя жужжание в костях.

В седле он трезвеет. В следующий раз – никаких головокружительных обрывов. Может быть, яд или отточенное лезвие по запястьям.

Внутренний голос уговаривает его подождать, подумать о мальчике, Аббасе, который не в состоянии сам закончить работу над механизмом. Как отказаться от него сейчас, бросить на произвол судьбы? Но – чем он обязан мальчику, которого только что встретил?

Дю Лез закрывает глаза и пытается думать. Ловит ритм лошади, стука бутылок. Представляет себе авиарий, некогда венчавший королеву, двух птиц, влетавших и вылетавших из парика. Он уверен, что парик разорвали, выкинули в мусор или сожгли вместе с другими его творениями. Почему бы тогда не завершить тигра и не остаться в веках с чем-то, им созданным?

Всего несколько недель, это он выдержит. Он может довести проект до конца, а затем вывести себя из игры – тик-так – именно в таком порядке. По крайней мере, можно попытаться.

6

Нашему дорогому сыну Аббасу, мир тебе и нашему Падишаху Типу Султану.

Мы пишем в надежде, что ты находишься в добром здравии и хорошем настроении. Это так? Уже несколько недель мы не получали никаких известий, с твоего ухода из дома. Несомненно, ты много работаешь и жиреешь на дворцовой пище. Мы благодарны Аллаху, да будет благословенно имя Его, Падишаху и Французскому Сахабу за оказанную тебе честь.

Твоя мать говорит, что ты должен стать писцом, пока живешь в Летнем дворце. Она говорит, что нужно просто поспрашивать вокруг, а если ты не будешь спрашивать, то ни к чему не придешь. Я бы предпочел, чтобы ты вернулся домой. В лавке стало слишком тихо. Кроме того, петухи Джунаида стали похожи на пеликанов, а он, как ты знаешь, плохо воспринимает критику.

Надеемся скоро тебя увидеть. А до тех пор пусть Аллах направляет тебя и оберегает.

Абба

Прочитав письмо, Аббас пишет быстрый ответ: Все хорошо, Абба. Очень занят. Скоро приду домой. Твой сын Аббас.

Дю Лез соглашается отправить письмо, скрепив его собственной печатью.

– Уверен, что по дороге его все равно где-нибудь вскроют, – говорит Дю Лез, дыша на сургуч, – Но так больше шансов, что оно попадет к твоему отцу.

Передав письмо слуге, Дю Лез ведет его в мастерскую.

– Как твои родители? – спрашивает Дю Лез через плечо.

– Они здоровы, Сахаб.

– Они беспокоятся о тебе?

– Полагаю, как и все родители.

– Нет такого понятия, как все родители, – говорит Дю Лез. – Только твои собственные.

Воцаряется молчание. Аббас думает, не нарушил ли он какую-то личную границу, хотя Дю Лез был первым, кто заговорил об этом.

Когда они проходят мимо кактуса Хвост обезьяны, Дю Лез проводит рукой по пушистым сережкам, как будто у него с цветком близкие дружеские отношения.

– En tout cas^[25], – говорит он, – передай им, что скоро все кончится.

* * *

Всю неделю Аббас задерживается в мастерской дольше Дю Леза, иногда дремлет за столом, положив голову на руки, просыпается от падения стамески на пол. В целом он доволен внешним видом тигра, но иногда собственное творение кажется ему незнакомым, он почти убежден, что слышит идущую изнутри него пульсацию темной энергии. Первый раз это случилось, когда он рисовал чернилами линию брови тигра. И еще раз, когда он снял верхнюю часть, чтобы отшлифовать внутреннюю поверхность, и обнаружил, что смотрит из пасти тигра, как будто он живой кусок мяса в его брюхе.

По вечерам Дю Лез терпеливо ведет уроки французского языка за чашкой чая, никогда не теряя самообладания. Аббас сомневается, пригодятся ли ему когда-нибудь все эти скользкие фразы. Он не спит, бормочет французские слова, который выучил у Дю Леза, представляя себе страну, в которой, как ни странно, есть всего одно слово, обозначающее дождь.

* * *

Тем не менее Аббас гордится тигром, рождающимся в его руках. Тигры ему удаются. Они живут в сказках и лесах, в статуях и картинах, везде и нигде одновременно.

Об английских солдатах он знает мало, а понимает еще меньше. Перспектива вырезать одного из них беспокоит его.

Хорошо, что всегда можно занять себя тигром: когти заточить, конечности отшлифовать, языку придать форму и заправить в пасть. И поэтому он продолжает делать то, что знает, откладывая то, чего не знает.

* * *

Прежде чем отправиться в путь, Аббас получает разрешение осмотреть фрески на внутренних стенах дворца, в частности, битву при Поллилуре.

* * *

С этюдником в руках он стоит в нескольких шагах от картины, поле зрения заполнено плывущими фигурами. Вот Хайдар и Типу, отец и сын, спокойно наблюдающие за насилием со спин слонов. Вот полковник Бейли в паланкине, кусающий костяшки пальцев при виде взрыва пороховой телеги, и майсурская кавалерия, которая окружает его, скача галопом, пуская стрелы, вонзая копья. Тем временем английские войска застыли тремя плотными рядами, ружья беспорядочно целятся во все стороны. На траве валяется отрубленная голова.

Как только он заканчивает делать наброски, охранник выпроваживает его. Аббас пробегает глазами по резьбе колонн и окон яроха, по деревянной листве, которая словно растет из стен. Он почти уверен, что знает, какие цветы вырезал его отец – те, чьи лепестки пронизаны тремя тонкими линиями. Шесть лет жизни отец отдал Летнему дворцу, но так никогда его и не увидел и, скорее всего, никогда не увидит.

На полпути через сад Аббас замечает придворную танцовщицу в белом, кружащуюся босиком на траве. Он замедляет шаг и останавливается. Он видел артистов во время фестивалей, женщин, мягко ступающих с маленькими глиняными лампами в руках, но никто еще не был так искусен, как эта танцовщица.

Он мог бы приблизиться к ней за три шага, если бы осмелился. Поле его зрения сужается до нее одной.

Она двигается медленно, с мрачной неторопливостью, следуя указаниям Типу, предписывающим танцовщицам воздерживаться от распутных взглядов и движений. В ее взгляде сквозит скука. Но не танец ей наскучил, а стражник, который водит языком по своему самому острому зубу. Бесчисленное количество раз, стоя за спиной того или иного гостя, он беззвучно цокал языком в ее сторону. Этот жест был призван обезоружить ее, заставить оступиться, потерять самообладание. Но он не знает, что во время выступлений она терпела и хватания за попу, и касания членом, всевозможные унижения; он не знает, что, медленно проводя нежной, красной от хны ножкой по траве, она мысленно режет его шею кухонным ножом и слушает, как он захлебывается кровью.

Безмятежно журчит каменный фонтан.

Она поднимает взгляд на молодого гостя, тот коротко кивает, смущаясь, и уходит.

Девственник, думает она, продолжая медленно танцевать на траве.

* * *

Осталось всего десять дней: этого времени Аббасу никак не хватит, чтобы вырезать солдата из цельного куска дерева, как тигра. Поэтому он собирает солдата из нескольких блоков.

Аббас и Дю Лез как раз подгоняют отверстие трубы ко рту, когда кто-то стучит тростью о порог мастерской.

– Вот ты где, негодяй! – человек в дверном проеме снимает шляпу и обнажает лысую голову, обнятую тонкой прядкой волос. – Снова прячешься от мира, ничего удивительного.

Плохо понимая французский посетителя, Аббас смотрит на Дю Леза. Дю Лез закрывает глаза и вздыхает, как будто надеясь, что когда он их откроет, посетитель исчезнет.

– Мой дорогой Мартин, – говорит Дю Лез, – что могло оторвать вас от кузницы?

– О, не прикидывайся дурачком, ты сам пригласил! – Мартин вешает шляпу на токарный станок.

Дю Лез знает Мартина совсем поверхностно: они учились в одной часовой школе в Париже.

Но если Дю Лез сделал карьеру часовщика, то Мартин переключился на инженерное дело и вот уже десять лет служит в оружейной мастерской Типу. Однажды за долгим ужином в доме министра Мартин поведал Дю Лезу печальные подробности своей женитьбы: как он влюбился в обеспеченную мусульманскую девушку, как уговорил ее семью принять его предложение, как женился вопреки желанию собственных родителей, и как его возлюбленная Шахина умерла через два дня после рождения их дочери Жанны.

– Прекраснее женщины я не встречал, – сказал он, и слеза упала в остатки пахты. Дю Лез выразил соболезнования, но втайне поклялся никогда больше не садиться рядом с месье Мартином.

– Моя дочь хотела увидеть ваше творение, – говорит Мартин и проводит ладонью по лбу, осматриваясь вокруг. – Как и я, если честно.

Только теперь Дю Лез замечает девочку девяти или десяти лет, стоящую в дверях. Она заглядывает в мастерскую, застенчивая и осторожная, в желтой шелковой юбке. Мартин что-то ей шепчет. Она быстро делает реверанс Дю Лезу, осматривает стены, медово-каштановые волосы собраны в две смазанные маслом косички, руки сложены, будто ее предупредили ни к чему не прикасаться.

На каннада Дю Лез говорит Аббасу, чтобы тот сделал ей юлу – из бруска, который уже установлен в токарном станке. Аббас кивает и снимает шляпу Мартина со станка, держит ее в обеих руках, ожидая, когда Мартин заберет ее и переложит в другое место.

Мартин ничего не замечает.

– Вы потрясающе овладели местным языком, – говорит он Дю Лезу по-французски. – С закрытыми глазами вас можно принять за местного жителя.

– Нет, если вы местный, – отвечает Дю Лез.

Мартин взрывается смехом. Аббас вешает шляпу на стену.

Пока Дю Лез идет показывать посетителям тигра, Аббас садится к токарному станку. Сегодня он планировал превратить этот брусок в предплечье солдата – одна из семнадцати других неотложных задач, которые ждут его: еще, к примеру, доработка подбородка солдата. И носа. А также рта. Рот – это даже не совсем рот, а просто отверстие под изогнутую трубу. Это далеко не рот флейтиста Вокансона^[26] – механизма, чьи тонкие губы были так искусно выстроены, что, по словам Дю Леза, могут сыграть целую песню.

Нажимая педаль, Аббас начинает вращать брусок. Он прижимает жесткое долото к дереву, меняя угол и создавая форму, затем выпиливает ручку веретенообразной стамеской. Летят стружки и осыпаются на тыльную сторону его руки. Он почти не замечает маленькую девочку, которая наблюдает за ним с противоположной стороны мастерской.

Сквозь визг и гул пилы девочка кричит ему на каннада:

– Папа называет меня Жанна, но мое настоящее имя Джейхан!

Аббас молча кивает. Ему лучше вообще никак ее не звать, учитывая ее статус.

Она склоняет голову, изучая деревянного мужчину.

– Он так и должен выглядеть?

– Так – это как?

– Он смешной. Как шутка, – она вдруг замечает, что Аббас хмурится, и меняет интонацию. – В хорошем смысле. Я люблю шутки.

Он жмет на педаль сильнее, надеясь, что грохот заглушит продолжение разговора.

Девочка тянется вперед, ее нос все ближе и ближе к вращающейся части, пока он не предупреждает:

– Не так близко – нос оторвет!

Она отпрыгивает назад, прикрывая нос рукой.

Он улыбается, чтобы успокоить ее.

– Хочешь кое-что покажу?

Она отпускает нос и кивает.

Он наносит на кончик юлы полоску красного лака, окрашивая его в яркий малиновый цвет. Другим мазком рисует желтый венок из ноготков вокруг корпуса. Он добивается идеального блеска краски, не сводит взгляда с юлы, чувствует ее растущий интерес.

Наконец он крутит ручку и запускает юлу в круговорот желтого и красного. Она смотрит, приоткрыв рот; он глядит на нее. Он никогда не видел ребенка такого цвета: янтарная кожа, серые глаза, тяжелые брови. Ему приходит в голову, что ее черты – слияние, должно быть, черт месье Мартина и майсурской жены.

Юла слетает со стола и падает ему в руку. Он протягивает ее девочке. Она берет ее в ладошки и смотрит на него так, будто он только что на ее глазах из плотника превратился в сказочного волшебника.

Позже, после ухода месье Мартина и его дочери, Дю Лез проделывает во рту деревянной фигуры отверстие для трубки. Они отходят с Аббасом в сторону и оценивают… что? Что это за существо с розовым блином вместо лица, клиновидным носом и круглыми голубыми глазами без зрачков? Это совсем не похоже на то, что Аббас представлял себе и собирался сделать, столько времени потратив на изучение своих гримас в зеркале француза, на создание множества набросков страдающих глаз и носов. Теперь осталось только его собственное страдание.

– Сойдет, – говорит Дю Лез необъяснимо бесстрастно.

– Он даже на человека не похож, Сахаб.

– Он и не должен. Иначе мы будем его жалеть. А мы должны презирать его, мы должны желать ему страданий.

Аббас хмуро смотрит на Дю Леза.

– Может быть, стоит повернуть его лицом к стене, – раздумывает Дю Лез.

На прошлой неделе по указанию Дю Леза Аббас вырезал ряд французских букв на нижней стороне главной трубы. Только позже Дю Лез объяснил, что они означают. Faite par L. Du Leze & Abbas^[27]. Аббас был ошеломлен. Его имя? В одном ряду, на одном дыхании, вместе с именем Дю Леза? Он осмелился поверить, что заслуживает чести.

– Тик-так, – говорит Дю Лез, похлопывая его по спине.

Аббас интерпретирует жест как выражение крайней степени жалости и остается в сомнениях.