Loe raamatut: «Ветер. Часть первая. Париж»

Часть первая Париж

И носило меня, как осенний листок.

Я менял имена, я менял города.

Надышался я пылью заморских дорог,

Где не пахли цветы, не блестела луна.

Е. Агранович

Встреча

Поразительными сюрпризами балует нас жизнь, сталкивая с забытым прошлым или с бывшими друзьями. Часто их истории, скрываемые годами, выплёскиваются наружу, обдавая жаром приключений или холодом ужаса.

В тот весенний день, гудящий на парижской набережной пёстрой толпой, мне вдруг захотелось уединения. Каменные химеры с высоты стен собора Парижской Богоматери взглянули на меня с надменной гримасой. Я не спеша вошла в храм и присела на скамью, уплывая в потоке возвышенности и покоя.

Стук каблучков ворвался в мои мысли, и я краем глаза заметила изящную, со вкусом одетую женщину. Она опустилась на скамью рядом. Сквозь гулкое пение органа прошелестел её голос: «И прости нам прегрешения наши, как мы прощаем должникам нашим…»

Русская речь слышна в Париже повсюду. Я с интересом наклонила голову, чтобы лучше разглядеть соседку. Молодая блондинка склонившись шептала молитву. Женщина вдруг резко повернулась, скользнув по моему лицу любопытным взглядом.

Горячая волна туго перехватила моё дыхание, и в голове мгновенно прозвучал голос школьной учительницы рисования: «Рисовать с натуры сложно, но нарисовать что-то по памяти ещё сложнее. Вот ты, Таня, посмотри внимательно на Катю и попробуй её нарисовать». Я тогда подвела к окну хрупкую девочку, мою соседку по парте, и в тусклых лучах зимнего сибирского солнца долго разглядывала задумчивое бледное лицо, обрамлённое тёмно-русыми завитками: нежная кожа, пухлые губы, не по-детски нахмуренные тёмные брови вразлёт и глаза… сверкающие, серо-голубые, как байкальская вода.

Затихающие аккорды органа торжественно вздохнули под куполом. Я выпрямилась, сдерживая дрожь изумления, и горячо шепнула:

– Катька?! Семёнова?

Блондинка передёрнула плечами, будто стряхивая смятение, затем внимательно огляделась. Собор, всегда полный туристов, был величаво одинок – лишь небольшие группки посетителей, занятых изучением витражей. Я взяла женщину за руку, почувствовав крепкие пальцы, привыкшие к охотничьему ружью. Её тёплая ладонь слилась с моей, прохладной от волнения. Мы вышли из собора на площадь Парви. Я заговорила первой:

– Катя! Помнишь меня? Мы учились в одном классе в Усолье.

Лицо одноклассницы мягко светлело, и разделявшие нас годы тонули в монотонном щебетании французской столицы.

– Ты ведь Катя Семёнова? Как ты оказалась здесь? Мы тебя считали пропавшей много лет назад.

– Я с дочкой приехала встретиться, – узнавая меня, сдержанно ответила она.

– Да, дочка. Что-то припоминаю… Да где ж ты теперь? Откуда приехала?

– Издалека…

Сибирь

Зима в тот год выдалась лютая, колючая. Застывшие груды снега, упираясь в окна, звенели на ветру рассыпающимися льдинками. В преддверии праздника весь охотничий посёлок, как водится, крепко «сидел на стакане». Над входом в больницу сквозь намёрзший на лампочки иней тускло мерцал плакат «С Новым, 1977 Годом!». Подвыпившая акушерка, накрывая Ольгу одеялом, засмеялась:

– Ну и угораздило же тебя в ночь под Новый год родить! Девка у тебя хорошая. Ты спи теперь, а мы догуливать пошли.

Через час Ольга проснулась от жгущей тяжести внизу живота. Попробовала встать, но не было сил. Кровь рубиновыми бусинками капала на пол. Ольга закричала, позвала на помощь – да слышны были только ружейные выстрелы за окном в честь праздника и трубивший басом ледяной ветер. А горячая вьюга, пылая в Ольгином теле, уносила её дальше и дальше…

После похорон жены Григорий подался на песцовую ферму к матери, доброй, немногословной Степаниде; там же жила его сестра Вера. Добравшись до посёлка на попутке, скрепя унтами по утоптанной снежной дорожке и разбавляя морозный воздух крепким перегаром, он заботливо нёс лёгкую ношу – завёрнутую в одеяло новорожденную дочку.

Ступив в узкие сени, Григорий тяжело вдохнул привычный запах квашеной капусты и кислого молока. Войдя в избу и протянув матери свёрток, прохрипел:

– На вот, мать, это теперь наше. Хотел пострелять всех фельшаров в больнице. Да что толку! A девку растить надо, она вся в нас – Семёновская.

Перекрестившись, Степанида приняла внучку и со вздохом спросила:

– Как назвал-то?

– Катериной, – крякнул Григорий.

– Царское имя, – всхлипнула Степанида. – Чего ж, царевна, тут теперь твой дом, а это сестра твоя, Светочка, – продолжила она, показывая малютке годовалую Верину дочку.

В далёкой таёжной глубинке проходило сиротское детство «лесной царевны». Работники песцовой фермы жили в посёлке из нескольких домов. Зимой их тесный мир уныло рисовался лишь чёрно-белыми линиями. К весне он вырастал, теплел серыми, голубыми, а после зелёными красками. Добротно сбитые из толстых брёвен дома пахли внутри таёжными ягодами, острыми соленьями, сдобой и бражкой – домашним вином. В каждом дворе возвышался сарай для мелкого скота и уютная банька. Песцов держали в огромных клетках, где они, сытно накормленные, нагуливали серебристый нежный мех.

Маленькая Катя помогала бабе Стёпе и, несмотря на тяжёлый труд и мерзкий звериный дух фермы, научилась примечать и наслаждаться всеми лесными радостями. Всё в этом царстве ей было знакомо: и радужно-хрустальный блеск таёжной зимы со звенящими от мороза ветвями сосен и кедров, и густо-зелёное чудо сибирского лета с дурманящим ароматом смолы и пушистого мха.

Юркая, гибкая, с нежным румянцем Катя напоминала цветок таёжного багульника, что вроде мал и неприметен, но так хорош своей необыкновенностью.

Когда ей исполнилось двенадцать, отец, ввалившись с мороза в избу, заявил:

– Катька! Завтра со мной на охоту пойдёшь.

– Не пушшу! Девка она и мала ишо! – запричитала Степанида.

– Ты, мать, муру-то не пори, – оборвал её Григорий. – Я с охотниками с восьмилетства. К этому занятию с детства привычка нужна. А что девка – да то лучше: у баб прицел острее. Ольга-то моя, царство ей небесное, соболя в глаз била.

Ледяным утром впервые почувствовала Катя вкус добычи. Ружьё казалось неподъёмным. Отец поучал, как с ним обращаться:

– Ты на ружо-то не дави – оно лёгкость любит, а мушку на вздохе бери. На выдохе тело завсегда слабеет – рука может дрогнуть. Зверью в морду целься, а лучше – в глаз, чтоб мех не спортить.

Заметив на сосне белку, отец, сделав знак молчать, прижался к дочкиной щеке, поправил ствол и нажал на курок её пальцем. От выстрела ударило в плечо. Громко заколотилось сердце. И Катя увидела кувыркающуюся по веткам белку.

– Ну вот и почин, доча! – усмехнулся Григорий. – Беги! Принеси!

Дрожа всем телом, еле переступая одеревеневшими ногами, несла Катя окровавленную тушку белки, и слёзы, застывая, покрывали прозрачной коркой девчоночьи щёки.

– Так,– вздохнул отец, – ты эти бабские штуки забудь! – и хрипло продолжил: – На охоте жалостей нету. Наше дело от мучений зверьё избавить так, чтоб сразу… Потому выстрел метким должон быть, а добивать подранков – дело тошное. То зверьё, что охотникам на мушку попадается, оно ленивое или дурное. Умный зверь затылком всё чует и слышит. Этого не возьмёшь. Так что не жалей. Тут кто кого переумничит. А соболь зверь-то норовистый, потому и в неволе не живёт. Не то что песцы вонючие в клетках на нашей ферме. Их хоть голыми руками бери. Многое таёжное зверьё поумней человека будет. Охотнику звериные повадки знать надо, да и много всяких лесных причуд. Тайга тебя научит.

И тайга учила. Знойным летом она, как суровый учитель, хлестала Катькины щёки колючими ветками, когда та, пробираясь в зарослях, выслеживала зверя. В студёные зимние дни тайга заставляла пританцовывать в толстых валенках и вприпрыжку добираться до тайной охотничьей сторожки, где была спрятана от назойливых инспекторов пушнина и разная охотничья утварь.

Про сторожку эту знали только свои. Отец её в овраге выкопал, а внутри выложил брёвнами. И тепло, и сухо. На полках – сухари, консервы, травы и корни, бабой Стёпой собранные, такие, что силу дают. Бабка, когда травы собирала, и Катю учила к чему какой корень и травка.

– Это вот красный корень, – показывала она внучке. – Пожуёшь – и целый день без воды и хлеба по тайге бегать можно. Никакая хворь не возьмёт. Пижма, подорожник… Это лист брусничный от простуды. А это, – Степанида вздохнула, – бешень-трава.

– Как это «бешень»? – удивлённо вскинула глаза Катька.

– А потому как мужик, если выпьет отвар той травы, заклинаниями наговорённый, то бесам отдастся, – прошептала баба Стёпа. – Тогда мужик, словно бешеный, сил не имеет устоять от бабьего тела и полюбит без ума ту, что рядом с ним окажется. Мала ты ишо. Ну а как придёт твоё время – лучше мужику душой приглянуться, без бесовской помощи, потому как за колдовство всегда расплата есть.

Сёстры

Без материнской ласки охотница росла диковатой и замкнутой. Единственной своей подругой Катя считала Светку, двоюродную сестру. К ней она тянулась всей душой. Особенно сблизились сёстры, когда Катя, окончив в райцентре начальную школу, поехала учиться в школу-интернат, в Усолье-Сибирское. Там они со Светкой несколько лет прожили в одной комнате.

В день Катиного приезда Света, влетев с улицы, застала сестру за разборкой маленького чемодана с вещами. Старое габардиновое пальто ладно сидело на Светкином плотной фигуре. И вся она, сияющая и громкая, мгновенно наполнила резвым задором убогую, с шершавыми стенами, интернатскую комнату.

– Ой, что это? – весело зазвенела Света, показывая на картинки. Катя, разглаживая узкой рукой смятый глянец, старательно развешивала на стенах журнальные вырезки с видами диковинных пышных дворцов.

– Это Париж. Это Эйфелева башня, тут – собор Парижской Богоматери, Монмартр. Я про всё это читала и книжки привезла: «Три мушкетёра», «Отверженные», «Королева Марго». Так интересно! И всё про Францию!

– Да ты серьёзная! Как взрослая! – вздохнула Светка. – А я вот люблю легенды. Про разных богов. Как сказки.

Хохотушка и непоседа, Светка всегда была в центре внимания, пела и танцевала. Неусидчивая, она с трудом закончила восьмилетку и тут же побежала на курсы барменов и официантов.

«Кать, ты башковитая, – внушала она Катерине. – В институт тебе надо. Тётю Нелю помнишь? Молоденькая такая. К бабе Стёпе приезжала. Мы её просто Нелей звали. Она в Иркутске на геолога учится. Скоро заканчивает. Тебе уже семнадцатый год. Попросись к ним подработать на лето. Среди умных людей покрутишься, подскажут чего».

Бешень-трава

И действительно, летом Катю взяли в геологическую экспедицию. Встретив приехавшую племянницу, Неля по-дружески распорядилась: «Со мной в палатке будешь. Она трёхместная, большая. Жених мой скоро приедет, мы с ним на одном факультете. Пока вместе не живём: у меня родители строгие. Свадьба в октябре. Тогда и начнём новую жизнь».

Геологические будни были Катьке привычны: тайга, скромная пища, из развлечений только рассказы о приключениях в походах, шутки да песни у костра. У начальника партии было ружьё, и охотница на радость геологам постреливала дичь, угощая всех свежей зайчатиной. А вечерами, наполняя тайгу гулким звоном, Катя развлекала народ меткой стрельбой по банкам.

Охотница не ожидала, что скоро услышит иной, новый звон во всём своём теле: пение нахлынувших чувств. Её, таёжную царевну, знающую все шорохи и дыхания лесные, осторожную и ловкую, ждало неизведанное…

Коля приехал под вечер на попутке. Неля с радостным криком бросилась ему на шею. Она каждому представила своего жениха с особой гордостью. Катя приблизилась к высокому темноволосому парню и мгновенно провалилась в непонятную тревогу. С первого дружеского пожатия она знала, что теперь в её жизни всё станет по-другому. Катя не умела это объяснить. Она не понимала, как справиться с горячей волной, врывавшейся в дыхание, когда Колин взгляд останавливался на её лице. Не могла Катя победить в себе и гнетущее беспокойство, мучительно сознавая, что этот парень принадлежит другой.

Как-то вечером, сидя у костра и разглядывая звёздное небо, вспомнили о примете с падающей звездой загадывать желание. Вскоре все разошлись по палаткам, и Николай, оказавшись с Катей наедине, спросил:

– Ну, а у тебя желание-то есть? Мечты? Ты не говори, если секрет.

Катя подёрнула плечами.

– В Париже хочу побывать. Я про этот город много читала. Хочу сама увидеть, так ли там всё, как в книгах написано.

Коля с улыбкой прошёлся по струнам гитары:

– Ты что, мой друг, свистишь? Мешает жить Париж? Ты посмотри, вокруг тебя тайга, ла-ла-ла-ла… В Париж? Желание хорошее. Только девчонки, ровесницы твои, другие мечты лелеют: о любви и за хорошего парня замуж выйти.

Колины глаза весело блестели. Из догорающего костра брызгали искры, тёмно-голубое небо перемигивалось с редкими лесными светлячками. В траве шуршала засыпающая таёжная жизнь. Катя, наслаждаясь привычными шорохами и запахами, светилась тайной радостью, её брошенные украдкой взгляды осторожно ласкали Колино загорелое лицо.

– Тот, кого люблю, жениться собирается, поэтому в мечтах только Париж остался, – вдруг неожиданно для себя выпалила Катька, оборвав разговор.

Особой болью была та ночь, когда Катю разбудил лёгкий шорох:

– Да спит она! Иди сюда, милый! – Нелин голос шелестел в темноте. – Тесно тут в спальнике, иди на пол.

В Катин сон ворвалось частое дыханье и причмокивающий звук долгих поцелуев, переходящих в постанывания. Приподняв голову, в бледном свете луны, падающем сквозь узкое окно палатки, Катя увидела очертания совершенно раздетой парочки, лежащей на войлоке между раскладушками. Когда глаза привыкли к тусклому свету, Катя разглядела сплетённые в объятиях руки и раскинутые ноги, и услышала то замирающее, то догоняющее шумное дыхание. Вскоре палатка наполнилась запахом разгорячённых тел и каким-то странным волнующим сладковато-кислым ароматом.

Катька лежала, как скованная, пылая от непонятного возбуждения. Колины, белеющие в сумраке, голые плечи были так близко, что она едва сдерживала желание коснуться их.

Остаток ночи Катька прометалась как в бреду, а на рассвете бросилась в лес, чтобы вволю наплакаться. Она зарылась в густую траву, рыдая. Внезапно кудрявый лист шершаво уткнулся в её щёку. Бешень-трава. Вспомнились рассказы бабы Стёпы. «Расти-расти, травка! – всхлипывая, прошептала Катя. – В конце лета я тебя сорву. Ты будешь мой, Коленька! Хоть с бесами – да будешь, иначе не вынести мне этой боли!»

Отгорело сибирское лето, отшуршала и осень. Живой, хрустящий воздух зимы принёс новые заботы жирного и пушистого охотничьего сезона. Но каждый вечер, засыпая, Катя вспоминала летние вечера и любимого. Это наваждение ловким зверем всюду ступало по её следу.

Однажды на каникулах январским утром краснощёкая Светка, покрытая морозной пылью, ввалилась в избу бабы Стёпы с посылкой в руках.

– Вoт! Неля с Колей из Иркутска прислали. С Новым годом поздравляют. Конфеты, всякое тут… И письмо тоже. Неля в командировку в Новосибирск уезжает, на две недели.

Слушая Светкину болтовню, Катя вспыхнула дерзкой мыслью: «Один он, один в городе! Моё время настало!»

– Я в Иркутск собираюсь пока каникулы. Узнаю всё про институт. Может, книги какие куплю, – выдохнула она тихо. – Бабуль, хочешь чего-нибудь передать?

Вечером, взглянув на небо, Катя обомлела: полная луна огромным шаром заглядывала в окно. Вот она судьба! Самое время сейчас… Достав спрятанный мешочек с сухой травой, Катя быстро вскипятила воду. Пузырьки варева танцевали в такт её шёпоту: «Нигде бы ты меня не забывал, Коленька, в еде не заедал, в питье не запивал, во сне не засыпал…»

Коля

– О! Катюха! Какими судьбами?

Коля приветливо встретил Катьку на пороге.

– А Неля-то в Новосибирске! Ну я найду, чем тебя угостить. Проходи.

– Я вот приехала в институт зайти. Посмотреть что и как, – как бы оправдываясь, объяснила Катя.

Она, оглядываясь, зашла в двухкомнатную хрущёвку, погрузившись в декорации жизни своего любимого. Всё здесь ей казалось уникальным, освящённым его прикосновениями. И скромный коричневый диван, и торшер, и полки с книгами, и в беспорядке лежащие образцы минералов. В коридоре, снимая пальто, Катя взяла с вешалки Колин шарф, прижала его к лицу, до головокружения упиваясь волнующим запахом.

Они накрыли стол вдвоём, так естественно болтая и расставляя посуду. Катя, досадуя, не могла избавиться от мысли, как было бы здорово вот так быть с ним каждый вечер, окунаясь в тёплое счастье. Видеть его, просто чувствовать рядом. Поставив на стол привезённые таёжные соленья, Катя открыла плоскую бутылку.

– А это что?

Коля раскладывал еду по тарелкам.

– Это? – Катька замялась. – Да… баба Стёпа настойку приготовила. Зимой она хороша. Попробуй вот.

Она налила полный стакан, и Коля выпил, похвалив удивительный вкус.

Засиделись допоздна. Николай рассказывал весёлые истории о прошлой студенческой жизни. Катя, даже кожей вдыхая его запах, млела от Колиного голоса. Ей казалось, что каждая её клетка отзывается манящим пением, которое она девочкой слышала в тайге. Тогда, вздрогнув от трубного крика сохатого, она с удивлением взглянула на отца и услышала его ответ: «Это он самку зовёт. Тоскует. Гон у них…»

– Я тебе в спальне постелю, а сам тут, в зале.

Коля разложил диван и пожелал спокойной ночи.

Катька разделась, ощупывая своё пылающее тело и шепча, как в бреду: «Забыть, забыть! Он со мной как с ребёнком! А ведь всего на шесть лет старше. Вырвать его надо из сердца, как колючий сорняк!»

Она долго смотрела в темноту. Часы на стене показали полночь. Терзаемая и желанием, и страхом, она решительно встала: «Уеду! Прямо сейчас уйду. Вокзал тут рядом. Первая электричка в два ночи. Не могу больше терпеть. Только вот гляну на него одним глазком на прощанье». Катя накинула халат и тихо прошла в комнату.

Слушая ровное дыхание, Катя присела рядом и долго глядела в полумраке на лицо любимого. Неожиданно Колины ресницы дрогнули, и он, сонно приподнявшись, уронил руку на её колени. Застыв, растерянная, оцепеневшая, Катя следила за этими движениями, молча гладя его жёсткие волосы.

– Катюша… – он прижался ближе, увлекая её на постель.

Вьюга ледяными пальцами стучала в окно, уличный фонарь, скрипя, моргал тревожным мерцанием. Под эту музыку ночи душа «таёжной царевны» вырывалась из груди и возвращалась вновь. Катя, привыкшая видеть совокупление животных, лишь телесное, порой грубое, впервые встретилась с человеческой страстью. И с восторгом поняла наслаждение близости тела любимого мужчины.

Колёса электрички глухо стучали по замёрзшим рельсам. Катя через подёрнутое инеем окно вглядывалась в проплывающие пейзажи. Она, упиваясь сладким страданием, видела в морозных искрах весь минувший день: утреннее пробуждение рядом с любимым; его смятение, бесконечные извинения и терзания укорами совести, когда он, пряча глаза, скомкал испачканную простыню; их прощание на вокзале, оборванное торопливым поцелуем и робким объяснением.

– Прости, Катенька. Не знаю, что на меня нашло. Как не в себе был.

И её ответное:

– Не кори себя, Коля! Я тебя с первой минуты как увидела, полюбила. Вины твоей тут нет, и тайна эта только наша. Никто не узнает.

Заколдованная бешень-травой ночь, жаркая, липкая, стонущая, теперь постоянно жила с Катей. И вместе с той ночью к ней пришло что-то новое. Чувство притупленного стыда и азарта, как у карманной воровки, впервые заполучившей чужое и желанное. И ещё – всезатмевающая любовь, от которой она уже не страдала, а наслаждалась как чем-то своим, естественным. Так любуются отражением в зеркале повзрослевшие девочки, тайно радуясь своему превращению и восхищаясь мягкой выпуклостью линий тела, ранее плоского и угловатого.