Уинстон Черчилль. Его эпоха, его преступления

Бум черчиллианы начался сорок лет назад. С тех пор история Черчилля незаметно превратилась в историю Великобритании (или по крайней мере Англии) в целом. Мало кто помнит, что в 1965 г. все было не так. Тогда сатирики, кинематографисты и другие выступали убежденными противниками империалистических войн. Насмешливый спектакль Джоан Литлвуд «Ах, какая прелестная война!» (Oh! What a Lovely War), вал критики, обрушившийся на Первую мировую войну, аншлаги в театре «Ройал Стратфорд Ист». Фильм Ричардсона «Атака легкой кавалерии» (The Charge of the Light Brigade) разоблачил культ имперской Большой игры. Тогда вряд ли можно было предвидеть восшествие Маргарет Тэтчер, Фолклендскую войну, инструментализацию образа Черчилля, усилиями Тэтчер, Блэра и Джонсона возведенного ныне в ранг общенациональной иконы. И легенда эта сформировалась по обе стороны Атлантического океана.

Приторным запахом благовоний пропитаны бумажные святилища, в которых чтут память о Черчилле и его войнах – больших и малых. Эффективность этого культа – что бумажного, что целлулоидного – невозможно отрицать. Но чего несомненно добились молодые противники колониализма и их союзники, так это того, что новый разговор о Черчилле наконец-то начат.

1
Мир империй

 
Потомки вспомнят старый принцип,
Что был заветом стариков:
Свобода нам и нашим детям,
Ценою жизни всех врагов.
 

КИПЛИНГ. ПЕСНЬ БЕЛЫХ ЛЮДЕЙ (1899)

«Я был сыном Викторианской эры, – писал Черчилль в книге-автобиографии "Мои ранние годы" (My Early Life), – когда внутреннее устройство нашей страны казалось незыблемым, когда ее торговая и морская мощь не имела себе равных и когда сознание величия нашей империи и нашего долга по ее сохранению лишь укреплялось». В 1874 г., когда Черчилль появился на свет, Британская империя занимала господствующее положение, превосходя соперников глобальным размахом своих владений. Да, она утратила свои американские колонии, но сохранила за собой точку опоры в Канаде. Потери на американском континенте были с лихвой компенсированы завоеванием Индии. Африка была разделена по соглашению между европейскими державами.

Большинство европейцев всех социальных классов были очень похожи в своем отношении к колониям. Кто бы что ни говорил, ничто не могло сравниться с экспансией иберийских стран и их трехвековым господством над огромным континентом, расположенным по другую сторону полного опасностей океана. Это было достижение, равных которому история не знала. При этом большинство биографов Черчилля до сих пор продолжают придерживаться мнения, будто на фоне Испанской и других колониальных империй, отличавшихся жестокостью и даже варварством, господство Британии было более мягким и поэтому больше пришлось по душе тем, кого она колонизировала.

В результате Британская империя превратилась в товар номер один на ярмарке исторического наследия. Министры правительства Тэтчер в 1980-е гг., как и их наследники в кабинете Блэра, не только подвергли пересмотру казавшиеся незыблемыми принципы государства всеобщего благосостояния и задушили протестную активность профсоюзов. Они также намеревались повернуть вспять антиколониальные течения в обществе, пытавшиеся демифологизировать имперское прошлое Великобритании или остро критиковавшие его. Сам этот разворот вызвал ответную реакцию со стороны многих людей. В Великобритании приукрашенная версия колониализма совсем недавно была практически полностью опровергнута английским историком Ричардом Готтом, показавшим в своей замечательной книге масштаб сопротивления, с которым сталкивалась Британская империя. Он четко и ясно резюмировал суть проблемы:

Нередко говорится, что Британская империя была чем-то вроде образцового примера – в отличие от французов, голландцев, немцев, испанцев, португальцев и, конечно же, американцев. Существует довольно распространенное мнение, будто бы Британская империя создавалась и поддерживалась минимальным количеством насилия и при максимальной поддержке благодарного туземного населения. Этот благостный, мармеладный взгляд на прошлое далек от того понимания истории, с которым сегодня могли бы согласиться молодые люди в тех краях, что некогда входили в состав империи^{8}.

Именно в этой оптике нам следует рассматривать личность молодого империалиста Уинстона Черчилля. Он принадлежал к особой разновидности людей, порожденных Викторианской эпохой, и начальные годы его становления прошли в колониальном антураже, а именно в Дублине, где его дед занимал пост вице-короля Ирландии. Родители не уделяли мальчику достаточного внимания, и он находил утешение, играя в солдатики и слушая без конца повторяемые семейные легенды, рассказывавшие о его выдающемся предке-военачальнике – первом герцоге Мальборо. Истории о доблестях герцога по части военной тактики, которые тот демонстрировал на полях сражений во многих странах, – не говоря о его политической изворотливости, начиная с участия в Славной революции^[34], – лишь укрепляли страстное желание молодого Черчилля стать военным.

Родительской заботы не прибавилось и после того, как Уинстона отправили в школу-интернат в Хэрроу. Там он нашел утешение в школьном кадетском корпусе и начал готовиться к поступлению в военную академию в Сандхерсте, за место в которой претенденту предстояло выдержать жесткую конкуренцию. Его отец, лорд Рэндольф Черчилль, в то время член парламента от консерваторов, был не в восторге от этой затеи. Он предпочел бы видеть сына в какой-нибудь финансовой фирме в Сити (они дружили с Ротшильдом), чтобы тот смог зарабатывать деньги. Уинстон, одновременно боявшийся упрямого, бескомпромиссного и вспыльчивого отца и преклонявшийся перед ним, тем не менее настоял на своем и после двух неудачных попыток был принят в Сандхерст.

Его успеваемость была недостаточной для того, чтобы его зачислили в пехоту (где в те времена высоко ценили интеллект), и Черчилля, подобно многим представителям высшего общества, определили в более эффектную внешне, но при этом менее требовательную кавалерию. В том же 1893 г., чтобы отпраздновать свой новый статус кадета, он отправился на лыжный отдых в Швейцарию. Впечатление от каникул было резко испорчено после того, как он получил строгое послание от отца – человека, чье психическое здоровье было подорвано сифилисом и который до того момента совершенно не интересовался делами сына:

Ни разу я не получал по-настоящему хорошего доклада о твоей учебе ни от одного из тех преподавателей и воспитателей, с которыми тебе периодически приходилось иметь дело. Вечные задолженности, никаких успехов в классе, постоянные жалобы на полное отсутствие прилежания… При всех тех усилиях, которые прилагались ради того, чтобы сделать твою жизнь легкой и приятной, а твою учебу – нетягостной и необременительной, вот результат, которого ты добился, оказавшись среди второразрядных и третьеразрядных кадетов, годных только на то, чтобы их зачислили в кавалерийский полк… Больше я не буду писать об этом, и тебе не стоит утруждать себя ответом на эту часть моего письма, потому что отныне я не придам ни малейшего значения тому, что ты скажешь о своих достижениях и успехах. Заруби себе на носу, что если твое поведение и поступки в Сандхерсте будут похожи на то, что было в других заведениях, где тебе тщетно пытались дать хоть какое-то образование, то на этом моя ответственность за тебя закончится.

Нетрудно себе представить, каким психологическим ударом должно было стать такое письмо для девятнадцатилетнего юноши (хотя следует помнить, что в высшем обществе подобный стиль при обращении отца к сыну не был чем-то исключительным ни в то время, ни позже). На психологическом уровне начиная с этого момента доказать неправоту отца стало для Уинстона одной из целей всей жизни.

Его мать-американка, наследница крупного состояния Дженни Джером в своей родительской заботе была лишь чуточку лучше. Она любила Уинстона заочно. Когда тот вырос, она не стеснялась спать с самыми влиятельными фигурами в стране, если это могло как-то помочь карьере сына, а заодно пополнить ее собственный кошелек, который опустел после того, как экономический кризис в США унес с собой богатство ее семьи. Она немало походила по рукам в Белгравии и Вестминстере (и даже, по слухам, смогла забраться в постель к королю) – процесс этот начался в то время, пока ее муж умирал от сифилиса, и продолжился без какой-либо паузы после его смерти.

Какое-то время существовала возможность, что Черчилль унаследует герцогский титул, так как Санни, двоюродный брат Уинстона и наследник по прямой линии, оставался холостым. «Никак нельзя, – убеждена была герцогиня, – допустить, чтобы этот маленький выскочка Уинстон однажды стал герцогом». Поэтому она призвала на помощь толстосумов из США. В конце концов американку Консуэло Вандербильт удалось убедить выйти замуж за никчемного Санни. К богатой наследнице прилагалось единовременное приданое в сумме двух с половиной миллионов долларов и ежегодные выплаты в размере 30 тысяч долларов – недурной вклад в семейный бюджет. Спустя положенное время у пары родился ребенок. Теперь у Черчилля не оставалось ни единого шанса переехать в Бленхейм. Уинстон должен был сам позаботиться о себе.

Мог ли молодой кадет из Сандхерста надеяться когда-либо дослужиться до статуса крупного военачальника империи? Без сомнения, он очень хотел бы этого, но судьба распорядилась иначе. Пережить пару приключений, наблюдая за разными войнами, а то и участвуя в них, – вот все, что ему было предначертано судьбой. При этом у него никогда не возникало никаких сомнений в эффективности имперского правления. Гордясь своим славным предком, основателем династии Мальборо – Черчиллей, он был решительно настроен внести свой вклад в защиту империи – как в теории, так и на практике. Война была волшебным эликсиром, панацеей от скуки и тоски. Она была увлекательнее охоты, потому что здесь в качестве дичи обычно служили некие «дикари»… на каком бы наречии они ни говорили, насколько бы «примитивны» ни были, они были людьми и соперниками. Какое иное приключение могло бы сравниться с этим? Война, по собственным словам Черчилля, была самым «востребованным товаром».

Однако в возрасте двадцати одного года, будучи зачислен в 4-й гусарский полк, Уинстон пережил разочарование. Это был 1895 год, и на горизонте не просматривалось ни одной колониальной войны в интересах Британской империи. На родине он скучал, и «все [его] деньги были потрачены на поло-пони^[35]». Как можно было найти здесь «быстрый способ заслужить отличие» и «сияющий путь» к славе? Наведя некоторые справки, он обратил взор на другую сторону Атлантики. Как он позднее вспоминал,

охота была мне не по карману, [и] я занялся поисками такого места на карте мира, где можно было бы утолить жажду приключений и азарта. Всеобщий мир, от которого вот уже многие годы изнывало человечество, был нарушен лишь в одной точке земного шара. Затянувшаяся партизанская война, которую кубинские повстанцы вели против испанцев, по слухам, входила в свою самую острую фазу^{9}.

Испанская империя переживала стадию распада. В течение уже нескольких лет она прилагала усилия для подавления одновременно двух освободительных движений – на Кубе и на Филиппинах. Политическое и интеллектуальное руководство этими движениями находилось в руках Хосе Марти́ на Кубе и Хосе Рисаля на Филиппинах: первый был поэтом и публицистом, второй – писателем высочайшего класса. Жизни обоих трагически оборвались: Марти погиб в перестрелке, а Рисаль был расстрелян по приговору испанского военного трибунала.

Куба и Пуэрто-Рико оставались последними владениями Испании в Америке и были одними из самых слаборазвитых колоний. Открытие месторождений золота и серебра на материке и относительный дефицит человеческих и минеральных ресурсов, доступных для эксплуатации на Кубе, обрекли этот остров на роль незначительного, главным образом военного и административного, центра в системе Испанской империи. С 1720 по 1762 г. кубинская экономика была настолько маломощной, что для торговли с Европой хватало в среднем пяти или шести торговых судов ежегодно. Плантационная система, опиравшаяся на большое количество захваченных в Африке рабов, возникла довольно поздно и смогла по-настоящему развернуться лишь после Гаитянской революции^[36]. Движение за независимость также появилось с задержкой. К 1825 г. вся континентальная часть Латинской Америки была свободной от испанского владычества, но на Кубе оно продлилось вплоть до 1898 г. В 1895 г., когда Черчилль прикидывал, к какому варианту собственного будущего ему склониться, Испания предприняла последнее отчаянное наступление на позиции кубинских патриотов.

Черчилль никогда не медлил при виде открывшейся возможности, и здесь она была просто идеальной. Он добился в полку, чтобы ему дали отпуск, намереваясь попробовать себя в роли военного репортера и своими глазами увидеть колониальную войну. Получив после смерти отца в начале года скудное наследство, он нашел в журналистике средство одновременно проявить себя и заработать какие-то деньги. Поиски газеты, которая согласилась бы направить его на испано-кубинскую войну в качестве корреспондента, вскоре увенчались успехом. В компании еще одного офицера Черчилль через США отправился в Карибский бассейн.

Черчиллю было необязательно много знать о выбранном театре военных действий. Инстинктивно он встал на сторону испанцев по очень простой причине: это была имперская держава, которая пыталась утопить в крови восстание туземцев.

Он прибыл в Гавану в ноябре 1895 г. На острове свирепствовали тиф, оспа и холера. Распространялся массовый голод, и любой журналист, поезди он хоть чуточку по Кубе, не мог не заметить огромных страданий ее населения. Тем не менее Черчилль старался преуменьшить масштаб ужасов, которые были прямым следствием колониальной войны. В одном из своих первых писем домой – перепутав почти все, подобно тем журналистам, которые, сидя в пятизвездочных отелях, сочиняют репортажи с колониальных войн более недавних времен, – он писал:

[Гавана] не демонстрирует никаких признаков мятежа, и дела повсюду идут обычным порядком. Правда, строго проверяют паспорта и тщательно обыскивают багаж на предмет наличия пистолетов или другого оружия. Когда мы переправлялись из Тампы на лодке, было много пугающих сообщений о ситуации в Гаване. Говорили, что повсюду свирепствует желтая лихорадка, а в гарнизоне зафиксировано более 400 случаев заражения. На самом деле болезнь не так уж и распространена, а подтвержденные случаи ограничены нижней частью города^{10}.

Даже когда Черчилль уже не мог игнорировать разворачивавшиеся события и понял, что Кубинская революционная партия пользуется всенародной поддержкой, он был не в состоянии верно оценить перспективы ее бойцов, не говоря о том, чтобы отдать им должное. Испанцев же он понимал прекрасно. Для них Куба была тем же, чем Ирландия для англичан.

В репортажах Черчилля, как и в его книге «Мои ранние годы», Хосе Марти не удостоился ни единого упоминания. В апреле 1895 г. Марти письменно обратился к британскому министру иностранных дел, умоляя, чтобы Великобритания не вмешивалась в конфликт. Через три недели он погиб: испанцы застрелили его в бессмысленной стычке. Трагедия с участием самого выдающегося лидера кубинских патриотов к моменту приезда Черчилля была у всех на слуху, но у него на уме было только одно – насколько счастливее была бы Куба, если бы в 1763 г., после одиннадцатимесячной оккупации Гаваны, британцы не обменяли ее на Флориду:

Может статься, что после того, как эти страницы истории будут перевернуты, Кубу ждут более яркие перспективы и более счастливые времена. Может статься, что в грядущие годы остров будет таким, каким он был бы сейчас, если бы Англия не потеряла его: Куба свободная и процветающая, живущая под сенью справедливых законов, управляемая патриотами, распахнувшая свои порты для торговли со всем миром, посылающая своих пони в «Херлингем»^[37], а своих игроков в крикет – в клуб «Лордс», обменивающая гаванские сигары на ланкаширские хлопчатобумажные ткани, а сахар с плантаций в Матансасе – на столовые приборы из Шеффилда.

Черчилль прекрасно понимал, каковы были неизбежные следствия империализма. Разве мог он не знать о том, что именно за короткий период британской оккупации в 1762 г. на Кубу было дополнительно ввезено более десяти тысяч рабов, чтобы обеспечить процветание плантационной экономики?^{11}

В декабре 1954 г., в самом начале последнего десятилетия своей жизни, Черчилль внимательно выслушал одного заезжего белого поселенца из Кении, который живописал ему свои горести и объяснял, что жестокость, допущенная в ходе подавления восстания Мау-Мау, была совершенно необходима. Черчилля главным образом беспокоило то, как это может сказаться на положении Великобритании в мире. Он вспоминал свою собственную поездку в эту африканскую колонию в 1907 г., когда кикуйю^[38] были «такими счастливыми, голыми и очаровательными людьми». Но сейчас, писал он, в общественном мнении все будет выглядеть так, как будто «мощь современной нации используется для убийства дикарей. Это весьма ужасно. Но дикарей ли? Да нет, не дикарей. Это дикари, вооруженные идеями, и поэтому иметь с ними дело гораздо сложнее»^{12}.

На Кубе тоже имелось множество «дикарей». В 1895 и 1896 гг., когда повстанцы расширили свою базу поддержки, их генералы Антонио Масео и Ма́ксимо Гомес контролировали почти всю территорию острова и держали Гавану в осаде. Афрокубинец Масео был без преувеличения самым выдающимся руководителем партизанской войны в XIX в. Испания и ее сторонники пребывали в панике. Черчилль описывал повстанцев как «недисциплинированный сброд», состоящий «по большей части из цветных». Если революция увенчается успехом, беспокоился он, «Куба станет черной республикой». Он не увидел здесь никакой связи с тем, что Великобритания сама завозила рабов, увеличив их численность на острове сверх того количества, которое уже было накоплено Испанией за предшествующие два века^{13}.

Сознательная амнезия всегда была отличительной чертой империалистических лидеров и их идеологий. Страх перед появлением в регионе еще одного Гаити постоянно присутствовал и в США. Гровер Флинт, американский журналист, сопровождавший армию Гомеса, писал в своих репортажах, что «половина набранных в нее солдат – негры», а кроме них имеются и другие зловещие типы: «китайцы (те, кто выжил при перевозке рабочих-кули из Макао)… коварные востроглазые монголы, совсем не похожие на мирных работников прачечной^[39]»^{14}.

В 1886 г. испанцы пошли на отмену рабства на Кубе, но, опасаясь самой идеи преимущественно черной республики, они поощряли массовую миграцию с полуострова на остров. С 1882 по 1894 г. на Кубу, население которой в то время составляло менее двух миллионов человек, приехала четверть миллиона испанцев. Одним из них был каталонский анархист Энрике Ройг, который в скором времени связался с Марти. Приток белых иммигрантов не оправдал надежд Испании. Две трети новоприбывших не умели писать и читать. В массе своей это были крестьяне и рабочие, среди которых каталонцы составляли большинство. Многие стали автоматически ориентироваться на Марти и Масео. Вот как писал Бенедикт Андерсон:

В сочетании с плавной, постепенной отменой рабства эта демографическая трансформация дала возможность Марти окрасить свой революционный проект в националистические цвета и преодолеть тем самым – по крайней мере внешне – расовую проблематику. Кубинские мужчины – белые и черные – должны были, так сказать, заключить друг друга в объятия (метафорически или на поле боя) как равные в борьбе против имперского гнета. Постепенное исчезновение «Гаити» и крах сахарной «аристократии» постепенно сокращали количество фанатических сторонников Мадрида. Таким образом, начиная с 1888 г. национализм широкого толка в стиле Рисаля быстро распространился почти во всех слоях общества^{15}.

В 1896 г., оказавшись на грани катастрофического поражения, испанцы прислали на остров нового генерал-капитана, который должен был исправить положение. На эту роль за свою беспощадность был выбран генерал Валериано Вейлер, известный мадридской публике тем, что людям он предпочитал животных. Сам он был смесью того и другого. В Мадриде он финансировал приют для лошадей, где с ними хорошо обращались и вдоволь кормили овсом. На Кубе им была создана сеть концентрационных лагерей, в которых повстанцев изолировали от населения. Последствия были катастрофическими: это не только разлучало семьи и заставляло женщин и девочек заниматься проституцией, но и привело к тому, что в некоторых кубинских городах умерло до пятидесяти процентов узников этих лагерей. Всего от болезней и голода погибло как минимум 170 тысяч подвергшихся интернированию гражданских лиц – на тот момент около десяти процентов всего населения Кубы.

В годы Гражданской войны в США Вейлер служил военным атташе посольства Испании в Вашингтоне и был большим поклонником генерала Шермана и его тактики выжженной земли, которую тот продемонстрировал в походе на Атланту. Теперь Вейлер задумал применить подобную тактику на Кубе и уже приступил к ее реализации. Она не принесла ожидаемого успеха, и в результате сложилась своего рода патовая ситуация. Главные политические и военные лидеры с обеих сторон – Масео на Кубе и призывавший к войне до победного конца премьер-министр Антонио Ка́новас в Испании – были мертвы.

Последний в июне 1897 г. был убит барселонским анархистом-итальянцем Микеле Анджиолилло в отмщение за казнь анархистов в Барселоне. Изначально он планировал устроить покушение на кого-нибудь из представителей испанской королевской семьи, но от этого его отговорил один темнокожий сторонник кубинской борьбы за независимость из Пуэрто-Рико. Он убедил Анджиолилло в том, что Кановас будет лучшей мишенью. Ликвидация премьер-министра по-настоящему поможет кубинцам, доказывал он, и в качестве дополнительного аргумента передал убийце 500 франков. Выпущенные Анджиолилло «три пули, – писал Ричард Готт, – сделали для кубинского движения за независимость столько же, сколько три года вооруженной борьбы»^{16}. Смена режима в Мадриде привела к власти правительство реформистов, которое пообещало предоставить Кубе самоуправление. К тому времени Соединенные Штаты объявили Испанской империи войну и вторглись на Филиппины. Вооруженная интервенция США на Кубу в 1898 г. закончила испано-кубинскую войну.

По иронии судьбы превращение Кубы в основного производителя сахара и кофе (как и запоздалое обретение ею независимости) явилось следствием революции 1790 г. на Гаити^[40], после которой этот некогда крупнейший производитель названных товаров исчез с мирового рынка. Черная республика Гаити превратилась в призрак, который отныне постоянно возникал в воображении империалистических кругов США и грубо использовался американским руководством в пропаганде. Одним из первых шагов, предпринятых Соединенными Штатами после интервенции на Кубу, было разоружение и роспуск Кубинской революционной армии. Вооруженных темнокожих повстанцев в непосредственной близости от материковой территории США следовало обезвредить до того, как их пример стал бы заразительным. Только после того, как американцы установили в стране нужный им режим, они вывели свои войска с острова, за исключением залива Гуанта́намо, где США сохранили фактический контроль в форме военно-морской базы, – проклятие, которое тяготеет над островом и поныне.

Пребывание Черчилля на Кубе – где в поисках приключений он, помимо журналистской работы, иногда выполнял мелкие военные поручения испанцев – продлилось всего несколько месяцев. Он не застал процесса разоружения революционной армии, но нет ни малейшего сомнения в том, что он всецело поддержал бы такой исход войны. Вновь проявилась его одержимость расовым вопросом. По возвращении домой он писал: «Кубинские повстанцы пытаются выдавать себя за героев, но на деле они – брехуны и фанфароны». Вопреки рассказам большинства других наблюдателей, он подчеркивал, что восставшие «не умеют ни храбро сражаться, ни эффективно пользоваться своим оружием»^{17}.

После возвращения с Кубы в 1896 г. молодой искатель приключений загорелся желанием немедленно отправиться на Африканский континент, к тому времени целиком колонизированный европейцами. Назревали войны, и казалось, что карьерных успехов можно достичь без особых усилий. Но вместо этого вышестоящее начальство решило, что в составе своего полка ему надлежит отправиться в командировку в Индию. Черчилль пытался оспорить это решение, задействовав для этого своих знатных друзей и родственников, но безуспешно. В отчаянии он решил перевестись в 9-й уланский полк, который должен был отправиться в Матабелеленд в Южной Африке. «Мы обсудим это в пятницу, – писал он матери, – но, дорогая мама, ты не представляешь, как мне хотелось бы уже в ближайшие дни мчаться под парусами навстречу волнующим и рискованным приключениям – в места, где я мог бы получить опыт и извлечь для себя хоть какую-то пользу, а не в эту скучную Индию, где мне не светят ни радости мирного времени, ни шансы, которые дает война».

Отправка в Индию в составе своего «невезучего полка»… была «крайне непривлекательной» перспективой. Не поехать на войну в Матабелеленд означало упустить свой «золотой шанс». После того как этот план провалился, «я чувствую, что из-за недостаточных усилий совершил глупость, о которой буду жалеть всю свою жизнь». За несколько месяцев, проведенных в Матабелеленде, он мог рассчитывать заслужить медаль за службу в Южной Африке, а также, «по всей вероятности», звезду Британской Южно-Африканской компании^[41]{18}.

Р. Киплинг. Песнь Белых людей (1899)

 
Та чаша, что Белая раса испьет,
Что за стремление к правде будет наградой,
Животною злобой уста обожжет,
Пахнёт яростной битвы страдой.
Об пол пустую мы бьем чашу,
Пусть будет горек наш удел,
Сама природа нас направит,
Чтоб воин Белый миром владел.
Тяжелый Белым уготован путь:
Огонь зарниц осветит небосклон,
Ветра лихие будут дуть,
Рисуя наяву кошмарный сон.
Нелегок марш навстречу цели,
Что дарит силы нам заряд,
Но даже звезды ярче заблестели,
Увидев строй шагавших в ряд.
Потомки вспомнят старый принцип,
Что был заветом стариков:
Свобода нам и нашим детям,
Ценою жизни всех врагов.
Мы не нарушили традиций,
Погибших души не дадут соврать,
И солнце ярче воссияет,
Когда наш строй начнет шагать.
 

Б. Брехт. Каледонский рынок (1934)

 
«О, Запад есть Запад, Восток есть Восток!» –
Кричал их наемник-поэт.
Но я с любопытством смотрел,
Как через пропасть наводят мосты,
И я видел, как огромные пушки катятся на Восток
И как весело их чистят солдаты.
А в это время с Востока на Запад, в обратную сторону,
Катится чай, пропитанный кровью, катятся раненые и золото.
И Виндзорская вдова, вся в черном,
С улыбкой берет деньги, кладет их в карман,
Похлопывает раненых по спине
И отсылает их на Каледонский рынок.
Их походка утратила былую прыть, но они все равно
Ковыляют вдоль прилавков, выискивая
Подержанный деревянный протез для ноги,
Который подошел бы к такой же деревянной голове.