Уинстон Черчилль. Его эпоха, его преступления

Через семь недель после событий в Тонипенди Черчилль оказался втянут в то, что сегодня назвали бы незначительным «террористическим эпизодом». Осада Сидней-стрит, также известная как Битва при Степни, была перестрелкой, которую устроили со столичной полицией два латвийских радикала еврейского происхождения. Со времен гугенотов лондонский Ист-Энд пользовался репутацией безопасной гавани для тех, кто искал убежища от преследований в собственных странах. Евреи были жертвами жестоких погромов в царской России и ее балтийских владениях.

Латвийские евреи пытались раздобыть денег для антицаристских движений на родине и не считали нужным отступаться от своих целей просто потому, что оказались в новой и частично демократической стране. Приблизительно за две недели до столкновения в Степни группа недавно приехавших латвийских иммигрантов, увлеченная выкапыванием тоннеля под ювелирный магазин на улице Хаундсдич, была застигнута врасплох полицейскими, которые были без оружия. В последовавшей потасовке вооруженные латвийцы, открыв огонь, убили двух полицейских и ранили еще одного, после чего скрылись.

Освещение деятельности еврейских радикалов в Ист-Энде в тогдашней прессе – антисемитской, ксенофобской и склонной стричь всех жителей округа под одну гребенку – не сильно отличалось от того, что пишут о мусульманах или иммигрантах сегодня^{41}. Полиция, что неудивительно, была решительно настроена арестовать сбежавших. Двоих из них засекли на входе в здание на Сидней-стрит. Черчилль принимал ванну, когда ему сообщили об этом. Вместо того чтобы просто отдать приказ об аресте подозреваемых, он увидел в этой ситуации возможную выгоду для себя.

О чем он думал, когда вылезал из ванной и вытирался полотенцем? Собирался ли он исполнить в Ист-Энде роль герцога Мальборо или Наполеона? Какие фантазии будоражили его разум? Готовый самолично участвовать в охоте на людей, министр внутренних дел оделся и оперативно прибыл на место событий, о которых сообщалось в первом цветном выпуске киножурнала Pathé News, а также в новостях других СМИ. Он принял картинную позу. Позднее лидер консерваторов Артур Бальфур издевательски высмеивал его в палате общин: «Я понимаю, что там делал фотограф, но что там делал достопочтенный джентльмен?^[83]» Для того чтобы схватить двух вооруженных людей, подкреплений полиции, по его мнению, было недостаточно. Черчилль приказал привлечь армию, в данном случае артиллерию, и принял непосредственное командование на себя.

Дом № 100 по Сидней-стрит вскоре был охвачен пламенем. Черчилль лично запретил бригаде пожарных тушить его. Позднее были обнаружены два обугленных тела. Событие, которое в ином случае удостоилось бы не более чем скромной строчки в бурной летописи Лондона, в результате вмешательства Черчилля стало поистине незабываемым. Мемориальная табличка на улице хранит память о «Питере Художнике», как звали одного из латвийских революционеров. Ни одна шальная пуля не пронзила цилиндр Черчилля, как о том сообщалось. Это был всего лишь «штришок», добавленный в историю для того, чтобы подчеркнуть его роль.

Вспышки классовой борьбы, начавшиеся в Южном Уэльсе и других местах, продолжались еще четыре года. Летом 1911 г. на фоне назревавшей стачки докеров в Ливерпуле и под угрозой общенациональной стачки железнодорожников правительство либералов начало игру в доброго и злого полицейских, в которой главные роли исполняли соответственно Ллойд Джордж и Черчилль. Первый, продемонстрировав свое несравненное владение искусством демагогии, выступил с предложением реформ, а второй, действуя по убеждению, озвучивал угрозы и не пытался скрыть, что вышел на тропу войны. Ему не нужна была никакая другая поддержка, кроме телеграммы от Георга V. По мнению монарха, отныне требовалось действовать безо всякой оглядки: «Донесения из Ливерпуля показывают, что ситуация там больше напоминает революцию, чем стачку». Лорд-мэр Ливерпуля и его коллега в Беркенхеде требовали прислать войска и пришвартовать военный корабль на реке Мерси. Черчилль согласился и с тем и с другим.

Накануне стачки железнодорожников Черчилль приказал держать войска в боевой готовности. Лондонский Гайд-парк, как и вокзал в Манчестере, стал напоминать армейский лагерь. По мнению Manchester Guardian, это было уже чересчур, и ее учредитель и главный редактор Ч. П. Скотт, ранее поддерживавший Черчилля, решил дистанцироваться от него. Разрыв газеты с Черчиллем, министром внутренних дел от либералов, стал болезненным, но, по мнению редакции, необходимым шагом. Интересы Либеральной партии и правительства были важнее любого отдельно взятого политика и его одержимости войной.

Хорошо помня социальные и политические волнения XVIII и XIX вв., либеральные правительства после 1906 г. отдавали себе отчет в том, что для того, чтобы сохранить существующее положение в целом, нужно изменить кое-какие элементы. Хотя партия лейбористов с 1906 по 1914 г. была не более чем коляской, прицепленной к ревущему мотоциклу либералов, более проницательные лидеры последних смогли рассмотреть в новой партии потенциальную угрозу. Мистагоги^[84] калибра Ллойд Джорджа были решительно настроены сохранить контроль над политическим пространством, которое занимала оппозиция тори. В этом смысле надежды возлагались на серию реформ:

1906 г. – обеды для школьников из нуждающихся семей;

1907 г. – медосмотры школьников;

1908 г. – первые пенсии по старости;

1909 г. – первый Закон о торговых советах и установление минимальной заработной платы в отдельных отраслях промышленности;

1911 г. – запуск общенациональной программы страхования здоровья и страхования от безработицы.

Такие серьезные реформы, как эти, обладают собственной диалектикой. Они одновременно и успокаивают, и возбуждают те социальные слои, которым адресованы. Кто-то испытывает удовлетворение и становится сторонником постепенности реформ, а кто-то полагает, что реформ недостаточно, – и требует идти дальше. Притом что большинство парламентариев от Лейбористской партии поддержало меры 1911 г., левое крыло партии, представленное Джорджем Лэнсбери, Филиппом Сноуденом, Кейром Харди и некоторыми другими, голосовало против этих мер. Они руководствовались принципом, что социальные реформы всегда должны оплачиваться теми, кто лучше всех способен нести бремя расходов. Сноуден обвинил правительство в том, что оно уклонилось от решения вопроса о серьезном перераспределении богатств, возложив часть финансовых издержек обратно на плечи бедных.

Любое правительство, занятое проведением реформ, действует в рамках этих параметров – точно так же, как и его внепарламентская оппозиция. Стоит особо подчеркнуть, что в течение этого периода не было сделано никаких политических уступок женщинам. Общество по-прежнему было устроено по модели патриархата. Но борьба за предоставление женщинам избирательных прав начинала принимать ультрарадикальные формы. И в конце концов женщины добились права голоса, потому что сражались за него на улицах, в тюрьмах и на беговых дорожках. Свою роль сыграла и Первая мировая война.

Что касается Черчилля, то некоторые пункты программы реформ он поддержал, но его энтузиазм был направлен на другое. В парламенте, защищая свои действия на полях сражений и в промышленности, он нарисовал мрачную картину текущей политической конъюнктуры: «В этом гигантском промышленном четырехугольнике, от Ливерпуля и Манчестера на западе до Халла и Гримсби на востоке, от Ньюкасла до Бирмингема и Ковентри на юге… можно быть практически уверенным в том, что продолжение железнодорожной стачки приведет к быстрой и гарантированной деградации всех средств, всей структуры – как социальной, так и экономической, – от которой зависит жизнь людей»^{42}. В этом было, конечно, гротескное преувеличение – но и крупица реальности тоже. Поднимавшийся рабочий класс столкнулся с правящим классом. И насилие для Черчилля всегда служило стимулятором.

Тем временем между европейскими странами, договорившимися о разделе Африки, нарастали трения. Премьер-министр Г. Г. Асквит полагал, что Хоум-офису необходим более уравновешенный руководитель. Черчилль, убежденный в скором начале новой войны, был вполне доволен тем, что его понизили до должности первого лорда Адмиралтейства. Военно-морской флот уже долгое время был его особой страстью. Без флота не было бы империи. Черчилль был уверен в своих способностях военного лидера, где бы ни находился враг – внутри страны или за рубежом. Валлийские шахтеры, еврейские радикалы были не более чем пустяком. В письме матери, написанном за два года до этих столкновений, он признавался:

Знаешь, мне бы очень хотелось попробовать себя в деле управления крупными соединениями. Я достаточно уверен в своих суждениях, когда моему взгляду ничто не мешает, но, кажется, ни в чем ином я не чувствую суть лучше, чем в тактических комбинациях… Я убежден, что во мне сидит корень этого ремесла, но, боюсь, при этой жизни у него не будет шансов распуститься ярким алым бутоном.

3
«Великая» война

 
Четыре года длился бой,
А мир не наступал.
Солдат махнул на все рукой
И смертью героя пал.
 

БЕРТОЛЬТ БРЕХТ. ЛЕГЕНДА О МЕРТВОМ СОЛДАТЕ (МАЙ 1918)^{43}

Восемьсот восемьдесят восемь тысяч двести сорок шесть фарфоровых маков, символизирующих общее количество солдат Великобритании и ее колоний, погибших в Первую мировую войну, рассыпались со стен лондонского Тауэра и заполнили собой его ров в 2014 г. Это была художественная инсталляция, которую увидели миллионы. Большинство из них никогда не прочтут ни одной критической монографии о той войне. История подается как образ. Так же как обожествление Черчилля всерьез началось в постфолклендский период правления Тэтчер, натужное увековечение и восхваление «Великой войны» развернулось в год ее столетия^{44}.

Вызвали ли пропагандируемые государством образы какие-либо критические вопросы? Чтения стихов военных поэтов на состоявшихся в тот год литературных фестивалях были гораздо полезнее, чем официальный спектакль. Тем временем историческое объяснение причин конфликта, которое звучало из уст Дэвида Кэмерона и членов его правительства, повторяло версию, бывшую в ходу во время самой войны, но в последующие десятилетия изъятую из обращения за негодностью. Согласно этой версии, Великобритания вступила в войну, чтобы защитить отважную маленькую Бельгию. Или, как вариант, в связанных друг с другом коридорах Уайтхолла и Би-би-си появлялся призрак ужасного гунна^[85], а газеты Мёрдока захлебывались шовинизмом, внушая молодым поколениям мысль о том, что война началась целиком по вине Германии. Некритично повторять этот вздор в XXI в., как поступили большинство крупных СМИ, было просто позором.

Главной причиной войны была имперская жадность. Британская элита не могла удержаться от вступления в войну, так как эти люди откровенно захватили или еще каким-то образом контролировали самое большое число колоний и экономических бастионов на земном шаре. Они были не готовы чем-либо делиться с немцами. Центральные органы управления всех участвовавших в войне империй – за исключением отчасти турок-османов и японцев – находились в Европе. Именно европейские государства-нации разделили мир на колонии и правили ими. Германия и Италия, припозднившиеся с созданием собственных национальных государств, были настроены насмерть грызться в этой волчьей стае за то, чтобы урвать себе кусок планеты пожирнее.

Эта конкуренция и породила конфликт. Каждый из участников выбирал свою сторону исключительно на основании собственных национальных интересов, будь то экспансия или всего лишь сохранение колониальных владений. К демократии все это не имело практически никакого отношения. Соответственно были выстроены обе империалистические банды. В Тройственной Антанте состояли англичане, французы и русские, у всех были свои собственные колонии. Одну за другой эта компания привлекла на свою сторону Сербию, Португалию, Японию, Румынию, Китай, Италию (перебежавшую в их лагерь в 1915 г.), Бразилию, Перу и, что имело решающее значение в 1917 г., Соединенные Штаты – после того, как в ходе Февральской революции в России свергли царя и Восточный фронт оказался дестабилизирован. Из Центральных держав главными были Германия и Австро-Венгрия, к которым позднее присоединилась Османская империя.

В событиях, которые привели к началу войны, прослеживается четкая структура. С первого же десятилетия XX в. ощущалось решительное движение истории – первые толчки землетрясения, которые почувствовали как те, кто готовился воевать, так и противостоящий им европейский рабочий класс и социалистические партии. Самые разные люди – либеральный историк Гобсон, русский большевик Ленин, английские социалисты Брейлсфорд, Кейр Харди и Рамсей Макдональд, немецкие социал-демократы Люксембург, Либкнехт и Каутский, а также многие другие – уже отметили назревавший конфликт между соперничающими европейскими империями. В 1912 г. социалисты Второго интернационала были настолько уверены в том, что война вот-вот разразится, что единогласно одобрили антивоенную резолюцию, предложенную Лениным и Люксембург, особо оговорив, что с началом конфликта они организуют общеевропейскую стачку, которая парализует военную машину. Рабочие не станут умирать за капитал и империю.

В Великобритании возглавляемое Асквитом либеральное правительство включало трех ключевых игроков: Ллойд Джорджа в казначействе, Уинстона Черчилля в адмиралтействе и сэра Эдварда Грея в министерстве иностранных дел. До этого Черчилль поддержал предлагавшиеся либералами реформы системы социального обеспечения, запущенные после выборов 1906 г., а также выступил в поддержку Ллойд Джорджа во время конституционного кризиса 1911 г., когда палата лордов с одобрения короля попыталась заблокировать реформы. Двумя годами ранее он вместе с Ллойд Джорджем отверг предлагаемую сумму расходов на военно-морской флот, но очень скоро пересмотрел свою позицию. Визит германского военного корабля в марокканский порт Агадир в июле 1911 г. стал сигналом того, что и так становилось все яснее для каждого. Берлин намеревался устроить провокацию и произвести впечатление на французов, которые ранее направили войска в сердце этого арабского государства. Отнюдь не собираясь бросать вызов французскому экспансионизму, руководители Германии требовали территорий для собственной неоперившейся империи.

Этого было достаточно, чтобы подтолкнуть Черчилля к действию: Германия явно что-то задумала. Он оказал давление на Ллойд Джорджа, чтобы тот включил в свое выступление в Мэншн-Хаузе^[86] перед собравшимися финансистами и их друзьями – аудиторией, в которую также входили торговцы смертью, производители вооружений, богатевшие с каждой новой войной, – нижеследующий пассаж. Канцлер подчинился. После ритуальных реверансов насчет мира во всем мире он произнес следующее:

Но если нам навяжут ситуацию, когда сохранить мир можно будет лишь путем отказа от того великого и благодетельного положения, которого Великобритания добилась веками героизма и подвигов, и позволят себе обращаться с Великобританией в сферах ее жизненных интересов так, будто на собрании наций она не обладает никаким весом, – я со всей решительностью заявляю, что мир такой ценой был бы невыносимым унижением для столь великой страны, как наша.

В Магрибе у Великобритании не было прямых интересов, но ее тревожило растущее торговое и военно-морское соперничество с Германией. Кроме того, Великобритания была решительно настроена блокировать все усилия Германии по установлению торговых связей с разбросанными по всему свету британскими колониями и полуколониями. Несмотря на это, немцы постепенно расширяли собственный территориальный охват, совершая прорывы на юго-востоке Европы, на Балканах и на территории теперь уже очень больной Османской империи. Символом франко-германского экономического соперничества стали огромные месторождения железа во Франции и массивные угольные залежи в Рурском бассейне Германии. Объединение угля и железа было мечтой промышленников и представлявших их политиков по обе стороны границы. По этому вопросу симпатии Великобритании были на стороне французов.

Цифры говорили сами за себя. Великобритания, будучи «мастерской мира», совершенно не желала, чтобы в этом качестве ее сменил кто-то другой – и уж точно не эти немецкие выскочки. Однако, притом что она по-прежнему могла похвастать своим огромным преимуществом в протяженности колониальных железных дорог (на площади вчетверо большей, чем площадь германских колоний), на собственно промышленном фронте немцы уже догнали и перегнали англичан. В 1892 г., как не уставал подчеркивать Ленин, производство чугуна в Германии составляло 4,9 миллиона тонн – меньше, чем у Великобритании с ее 6,8 миллиона тонн. К 1912 г. перевес немцев уже нельзя было отрицать. Ленин вежливо задавался вопросом: «Спрашивается, на почве капитализма какое могло быть иное средство, кроме войны, для устранения несоответствия между развитием производительных сил и накоплением капитала, с одной стороны, разделом колоний и "сфер влияния" для финансового капитала – с другой?»

Учитывая экономические структуры капиталистической системы, война и захват были единственными способами объединить минеральные ископаемые под одним флагом. Франция и Германия были в равной степени воинственны, и именно их взаимная враждебность определила природу военных союзов, которые формировались для предстоявшей долгой (с 1914 по 1945 г.) «европейской гражданской войны»^[87]. Цели царского правительства включали в себя обретение контроля над проливами, связывающими Черное море со Средиземным, а также устранение австрийского влияния на Балканах – под лозунгом панславизма.

Эти конфликтующие интересы стали причиной череды кризисов, которыми были отмечены пять лет до начала войны в 1914 г. Мир уже разделился на государства, которые давали в долг, и те, которые брали займы. Англичане поддерживали свою гегемонию в Африке и Азии благодаря системе, в которую входили как непосредственные колонии, так и полуколонии. Там, где выдавались кредиты, – в Китае, Египте, Аргентине – высшей и последней судебной инстанцией был британский военно-морской флот. При этом для британской торговли было жизненно важно сохранить эти страны открытыми для себя. Если Германия станет доминирующей державой в Европе, вся система рано или поздно окажется под угрозой.

Руководители Британской империи вполне могли сохранить нейтралитет. Но, как всегда, – и подобно всем прочим империям – Великобритания на первый план ставила свои собственные интересы, независимо от используемых методов или отрицательных последствий. Вопросы о жизни и смерти в колониях редко становились предметом серьезных обсуждений в официальном политическом дискурсе имперских элит Лондона. Либеральная партия, а позднее и лейбористская фракция в парламенте шли в ногу с империей. Голоса несогласных были едва слышны, и в критические моменты большая их часть также замолкала.

Что касается приоритета британских интересов, то Черчилль всегда образцовым для политика образом заботился о нем – независимо от того, находился ли он в тот момент у власти или был от нее временно отлучен, восседал ли он на передней скамье у либералов или пребывал в задней каюте у тори. Призрак надвигавшейся войны гальванизировал его энергию. Черчилль, его старый приятель виконт Холдейн в военном министерстве и глава МИД Эдвард Грей – при поддержке коварного Асквита и чуть менее резкого Ллойд Джорджа – были решительно настроены на конфликт. Грей, прославившийся своей фразой «Свет гаснет по всей Европе», сам был гасителем фонарей и ярым империалистом. Черчилль никогда не ладил с ним на личном уровне, но при этом не испытывал никаких сомнений, чью сторону занять по вопросу о том, какими должны быть следующие шаги Великобритании.

Дуглас Ньютон в своей замечательной книге, посвященной истории июльских дней 1914 г. в Великобритании и опубликованной накануне столетней годовщины тех событий, проливает свет на масштаб противоречий внутри кабинета Асквита. Министры, выступавшие за ту или иную форму нейтралитета, угрожали выступить публично и подать в отставку, если правительство будет слепо настаивать на гарантиях союзникам по Антанте. 27 июля Льюис Харкорт, министр по делам колоний, похвастался, что эту позицию разделяют одиннадцать из девятнадцати членов правительства, образуя «партию мира, которая в случае необходимости сможет распустить кабинет в интересах нашего неучастия»^{45}.

В течение последующих семи дней выяснилось, что все это не более чем пустая болтовня. Великобритания объявила войну. Кабинет сохранился в целости. Почему это произошло? У Ньютона дана хронология событий, которые привели Великобританию к вовлечению в бойню, готовую вот-вот захлестнуть континент. Три породистые ищейки Асквита – Черчилль во главе, а за ним Холдейн и Грей – были заняты вынюхиванием наилучших путей, ведущих к войне, на которую кабинет еще не дал согласия.

Это история хитрых уловок и упреждающих решений. Черчилль, например, привел военно-морские силы в боевую готовность своим «приказом держаться твердо» от 26 июля, объявил об этом прессе на следующее утро и поставил кабинет перед свершившимся фактом. Он приказал Королевскому военно-морскому флоту занять боевые посты, вновь не посоветовавшись с кабинетом, – чтобы тот, как он выразился, по ошибке не расценил это как «провокационные действия».

Параллельно с этим кризис в отношениях четырех европейских держав – Франции, Германии, России и Австрии – двигался к точке невозврата. 29 июля Австрийская империя^[88] объявила войну Сербии. Царская Россия при полной поддержке Франции объявила всеобщую мобилизацию, которая фактически уже скрыто началась четырьмя днями ранее. У немцев был союз с Австрией. Теперь они столкнулись с войной на два фронта. Они заранее готовились сражаться с Францией. Германское верховное командование предусматривало быстрое продвижение к Парижу через Бельгию. Но Россия представляла собой проблему – как в геополитическом, так и в военном смысле. Немецкий канцлер Теобальд фон Бетман-Гольвег – высокоинтеллектуальный государственный чиновник, происходивший из семьи ученых, и один из ближайших советников кайзера – рекомендовал пойти на уступки Великобритании, чтобы та сохранила нейтралитет. Было направлено следующее предложение: если Великобритания останется нейтральной, а Франция будет разбита, немцы не станут аннексировать никакие территории в Европе. Бельгия останется нетронутой, но Германии достанутся все заморские колонии Франции. Предложение было категорически отвергнуто Асквитом и Греем, которые не посчитали нужным отвлекать кабинет столь незначительными деталями. Предложение назвали «бесчестным», и дальше говорить было уже не о чем.

Но Грей слегка встревожился из-за того, что радикалы в кабинете могут поднять неподобающий шум: накануне войны это было бы крайне нежелательно. 31 июля, не посоветовавшись с коллегами, он отправил телеграммы в Париж и Берлин, требуя от обоих пообещать, что в случае войны нейтралитет Бельгии не будет нарушен. Германский посол в Лондоне встретился с Греем и задал ему неудобный вопрос: если Германия пообещает уважать бельгийский нейтралитет, а также не нарушать территориальную целостность Франции и ее колоний, то есть если она будет сражаться только на Восточном фронте, воздержится ли Великобритания от вступления в войну?^[89]

Гаситель фонарей ответил напрямик. Великобритания не останется нейтральной, даже если Германия не будет вторгаться в Бельгию и Францию. «В тот день, – писал Дуглас Ньютон, – до Берлина была доведена непреклонная позиция Великобритании: решение Германии уважать бельгийский нейтралитет не принесет ей самой ни уважения, ни пользы. В случае войны Великобритания, вероятно, все равно поспешит на помощь Франции и России»^{46}. На следующий день Грей пошел на попятную, проинформировав немцев, что Великобритания может остаться нейтральной в случае, если между Германией и Францией не будет боевых действий, а вся война, по сути, будет вестись на востоке. Французы были в ярости. Их позиция по Сербии часто оказывалась еще более воинственной, чем у русских. Георг V был возмущен. Грея вызвали во дворец и устроили головомойку, потребовав дезавуировать его послание, что он и сделал.

Между тем в тот же вечер, после дружеского ужина в компании Асквита и царского посла на Даунинг-стрит, Черчилль распорядился полностью мобилизовать резервы флота, практически не оставляя сомнений в том, что Великобритания готовится к войне. «Сообщническое» поведение Асквита за ужином было (совершенно верно) истолковано как согласие. Это шло вразрез с принятым ранее решением кабинета отказаться от такого рода действий. Но если и монарх, и премьер-министр решительно выступают за войну, зачем парламентской демократии беспокоиться о министрах или парламенте? Много написано об узости правящего в Германии круга, который придал политической системе страны институционально застывшую форму. Это было справедливо, но британская система, пусть и более эластичная с виду, также управлялась группой, которая принимала ключевые решения без каких-либо консультаций с предполагаемым источником демократической политической власти – палатой общин.

Через пару дней Грей сообщил палате общин, что в случае нарушения бельгийского нейтралитета у Великобритании не останется другого выхода, кроме как вмешаться. Судьбоносное решение о вступлении в войну было принято не на совещании кабинета и не в результате парламентского голосования. Большинство министров даже и мельком не взглянули на ультиматум, который был направлен Германии 4 августа, после того как ее войска пересекли бельгийскую границу. Точно так же никто не спросил их мнения при официальном объявлении войны, которое вскоре последовало. Это было решение, принятое под покровом тьмы на заседании Тайного совета, состоящего из трех пэров и монарха. Вот и вся парламентская демократия.

Большинство британских историков склонны преуменьшать значение этих дипломатических игр и кунштюков. Уже сам факт того, что приходилось прибегать к подобным хитростям, говорит о том, что антивоенная оппозиция внутри кабинета была отнюдь не надуманным препятствием. Партия войны была уверена, что добровольные отставки обрушат правительство и, как следствие, приведут к политическому хаосу в том случае, если оппозиция решит начать общенациональную политическую кампанию в поддержку своей точки зрения. Однако ж, задается вопросом Александер Зевин, насколько сильна была эта оппозиция в составе правительства либералов?

[Ф]актом остается то, что из одиннадцати министров, которые, по утверждению Харкорта, были решительно настроены против вмешательства, все, за исключением четверых, смирились с ним, а из этих четверых, подавших в отставку, двое вернулись после слезливых бесед с Асквитом, а двое других – биограф Гладстона Морли и Бёрнс, единственный рабочий в правительстве, – не издали ни единого писка возражения на публике. Их поведение было никак не связано с немецким вторжением в Бельгию. Все четыре прошения об отставке, отозванные или оставленные в силе, были протестом против поддержки Великобританией Антанты, начавшей действовать 2 августа, после того как Грей уговорил своих коллег пообещать Франции помощь британского флота в случае, если германский флот войдет в Ла-Манш, – решение, которое, по словам Бёрнса, «равносильно заявлению о том, что мы участвуем в этой войне». Но как только война была объявлена, антивоенная оппозиция мгновенно рассыпалась. Горстка радикальных депутатов-заднескамеечников выступила с критикой правительства, но никто не голосовал против предоставления ему военных кредитов^{47}.

Таким образом, война не имела практически никакого отношения к защите отважной Бельгии. Расчленение этой «доблестной» страны на самом деле стало бы огромной услугой для Центральной Африки и всего человечества. К 1914 г. ни у кого в Великобритании не было причин не знать о варварстве бельгийцев в Конго. Но в тот момент ни одна из готовившихся вступить в войну держав не осудила Леопольда II за устроенный им геноцид. Этого не сделали даже бельгийские социал-демократы, которые закрывали глаза на преступления империи до тех пор, пока те не оказались несовместимыми с претензиями на «белое пальто» европейской цивилизации.

Более серьезным, но от этого не менее ошибочным аргументом, которым оправдывали конфликт, было то, что германский милитаризм представлял собой угрозу этой самой цивилизации. Германию, которая была опаснее и безответственнее других европейских держав, необходимо было обуздать. Это была война во имя демократии: парламент против режима кайзера. Ни Великобритания, ни Германия не были подлинно демократическими странами: право голосовать на выборах и там и там было ограничено; но если проанализировать различия в политической культуре и интеллектуальном разнообразии, вывод будет однозначен: Германия находилась впереди по обоим пунктам.

Социал-демократическая партия Германии (СДПГ) была основала в 1875 г., через четыре года после предоставления Бисмарком всеобщего избирательного права для мужчин. Лейбористская партия в Великобритании была основана в 1900 г., а согласие на неограниченное избирательное право для взрослых мужчин будет дано лишь в 1918 г. К 1914 г. германская СДПГ насчитывала чуть более миллиона членов. Лейбористам еще только предстояло стать массовой партией, и большинство рабочих еще несколько десятилетий после «Великой войны» будут, как и прежде, выбирать между либералами и тори^{48}. Уже к 1890 г. СДПГ стала крупнейшей партией Германии, завоевав 110 мест в рейхстаге. Благодаря этим успехам структура СДПГ, ее пропаганда и ее лидеры – в частности Карл Каутский и Август Бебель – стали образцом для всего континента, включая оба крыла российской социал-демократии. Великобритания была отрезана от этих прогрессивных процессов.

И все же никакие социал-демократы – ни передовые, ни плетущиеся в хвосте – не смогли предотвратить стремительное сползание к войне. Все было готово для начала массовых убийств на полях Западной Европы. В 1961 г. Алан Кларк, ставший в дальнейшем депутатом парламента от консерваторов, выдвинул резкое обвинение в адрес партии войны в своей книге «Ослы» (The Donkeys). Название книги было навеяно следующим диалогом двух немецких генералов:

Людендорф: Англичане сражаются как львы.

Гофман: Как мы знаем, этими львами руководят ослы.

Кларк точно обозначил масштаб катастрофы: бойня – в промышленных масштабах – британской армии при Нёв-Шапель, при Лоосе и во «2-й битве при Ипре» в 1915 г. За первые два часа одной только битвы при Лоосе погибло больше британских солдат, чем потеряли обе стороны во время высадки в Нормандии в 1944 г. Кларк обвинял ослов – и в частности верховного осла генерала Дугласа Хейга, командующего Западным фронтом, – в преступном небрежении к своим обязанностям.