Loe raamatut: «Стрекоза ты моя бестолковая»
* * *
Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.
© Федорова Т. Н., 2022
© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2022
* * *
На Марфу Васильевну Соболеву жалобы писали с завидным упорством. И в домоуправление, и в общественный пункт охраны порядка, и в отделение милиции, и в санэпидстанцию. Куда можно – туда и писали. И правильно делали! Мыслимое ли дело?! В однокомнатной хрущевке и одному-то человеку дышать нечем, а здесь – больше двух десятков кошек! А может, и трех. Говорят, когда эту сумасшедшую психиатрическая бригада силком из квартиры выволакивала, со счета сбились.
В общем, как только Марфу – в машину, соседи – к дверям. И давай кричать на участкового Куруськина, предусмотрительно перекрывшего вход в Марфины чертоги:
– Открывай дверь, начальник. Открывай! Мы это гнездо крушить будем. Сколько лет мучились – вонь эту терпели, здоровье теряли, нервы портили!
– Не могу, граждане! Права не имею. Вдруг – вернется, а тут все раскурочено. Кто отвечать будет? Я?!
– Ты власть – ты и отвечай! – Разгоряченные жильцы стеной пошли на участкового. – А если внутри кошки остались? От голода сдохнут – вонять начнут. Все равно милицию вызывать придется и дверь взламывать.
– И взломаем! – с готовностью пообещал лейтенант. – Санкция будет – любую дверь взломаем!
– Когда-а-а-а?
– Да откуда я знаю когда! – взвился Куруськин, но быстро успокоился и, прижав к груди кожаную папку с документами, пояснил: – Дохлая кошка – это вам не труп! Никакого преступления в ее смерти нету. Столько лет терпели, еще пару недель подождете, пока бумага из Карамзинки не придет: что так, мол, и так, оставлена ваша Марфа Васильевна на принудительное лечение до конца своих дней.
Слово «Карамзинка» на митингующих произвело отрезвляющее действие: психиатрическая больница имени Н. М. Карамзина – заведение серьезное, с ним не поспоришь. И только Нина Жданова – старшая по подъезду – грудью пошла на участкового, раздувая ноздри:
– Пока бумага из Карамзинки дойдет, как бы ты, Анатолий Сергеич, без погон не остался. Сейчас вот печать на дверь поставишь, а там – труп, потому что психованная наша здесь не только ночлежку для кошек устроила, а и всяких разных привечала, что под лавками в парках ночуют или в подвалах прячутся. Смотри, начальник!..
Немного подумав, лейтенант, не меняя местоположения – перед дверью, нерешительно переступил с ноги на ногу и нехотя предложил:
– Что ж, осматривать будем?
– Будем, Анатолий Сергеич, – блестя глазами, выдохнула Жданова и возглавила отряд столпившихся около проклятой двери соседок.
– Без понятых не положено, – участковый пытался следовать букве закона. – Понятых надо брать. Кто, граждане, пойдет в понятые?
Вместо ответа на вопрос поднялся лес рук.
– Столько понятых не бывает, – покачал головой Куруськин и, строго посмотрев на желающих, скомандовал: – Гражданка Жданова, гражданка Сидорова и вы (он обратился к управдому Гаврилову), Петр Вениаминович, пройдемте со мной…
– А мы? – заволновались ощущавшие свою причастность к происходящему соседи.
– Не положено, – отрезал участковый, распахнул дверь и шагнул через порог.
Так и есть – пушистыми брызгами врассыпную бросились кошки, схоронившиеся в квартире, пока из нее вытаскивали горячо любимую хозяйку.
«Правы, черт побери!» – вынужден был признать Куруськин, незаметно переглядываясь с печальным управдомом Гавриловым, судорожно прикладывающим к носу скомканный несвежий платок: вонь стояла страшная!
Первым замутило Петра Вениаминовича, но он мужественно сдерживался ввиду своего служебного положения. Другое дело – Сидорова. Взглянув на скорчившееся начальство, она легко ретировалась из квартиры, невзирая на возложенные на нее полномочия.
– Ну что там, Люда? – тут же окружили ее женщины: – Правда, что ль, труп?
Одуревшая от вони, Сидорова побоялась открыть рот и только отрицательно замотала головой. А потом и вовсе стремглав выбежала из подъезда на свежий воздух. И там, под высокими тополями, у нее возникло ощущение, схожее с тем, что девчонкой пережила на уроке начальной военной подготовки, когда бесшабашные одноклассники ради шутки пережали ей соединительную трубку противогаза и она чуть не потеряла сознание. «Вот уж точно! – шумно втянув в себя воздух, изумилась Сидорова. – Живем и не замечаем, дышим себе и дышим, как будто так и надо…»
Пока она размышляла о прелестях нехитрого человеческого существования, из подъезда вывалился бледный Петр Вениаминович, но до целительных тополей не добрался – стравил сразу же на клумбу, забыв, что та являлась эстетическим достоянием двора образцового содержания.
– Эк тебя, Вениаминыч! – посочувствовала воскресшая на свежем воздухе Сидорова, а потом решительно заявила: – Как хочешь, а я туда больше ни ногой. Мне моя жизнь дорога, будь там хоть два трупа…
И только управдом Гаврилов собрался сообщить, что никаких трупов в квартире не обнаружено, как его вырвало еще раз, и он мысленно поклялся запретить разведение домашних животных в квартирах вверенных ему граждан из двадцать четвертого дома на Западном бульваре, что недалеко от железнодорожного вокзала «Кушмынск-Центральный».
В итоге самыми выносливыми оказались участковый Куруськин и несгибаемая Нина Жданова, ради справедливости готовая на немыслимые жертвы.
– Брысь! – прикрикнула она на разлегшихся на диване кошек и смело потянулась к груде тряпья, которое, видимо, служило одеялом для депортированной из квартиры Соболевой.
– Не трогайте! – прошипел лейтенант, разглядевший под разномастными тряпками контуры человеческого тела. – Там кто-то есть.
– Где? – с ходу не поняла Нина Жданова и на всякий пожарный отошла от растерзанного кошками дивана в сторону.
– Там, – прошептал участковый, надел фуражку и аккуратно, двумя пальцами отогнул край тряпичной кучи. Так и есть – под ней мирно посапывал бородатый мужичонка в линялом фиолетовом трико и затрапезной майке с надписью «Олимпиада-80».
Прокашлявшись, участковый приступил к процедуре выяснения личности:
– Гражданин!
Гражданин в ответ даже не пошевелился. Куруськин нагнулся, принюхался, но, как ни странно, перегара не почувствовал. Видимо, по сравнению с устойчивым запахом кошачьих меток и экскрементов он был неуловим. Но он был! На что имелся ряд документальных свидетельств, подписанных полным составом приглашенных понятых: товарищами Гавриловым, Сидоровой и Ждановой.
– Гражданин! – повысил голос Куруськин, а преданная делу порядка Нина Жданова повторила слова участкового, но в доступной ей форме:
– Мужик, ты чё? Спишь тут, а?
Мужичонка с трудом приоткрыл один глаз и с умилением протянул:
– Ма-ань…
– Какой это тебе «Мань»? – возмутилась старшая по подъезду. – Не видишь? Мильционер это! Видали, тарщ участковый, до чего люди нажираются? Бабу от мужика отличить не могут…
– Предъявите ваши документы, гражданин, – со всей строгостью потребовал лейтенант и протянул к бородачу руку.
– Ма-ань! – заорал тот в ответ и приподнялся на локте. – Где у нас документы?
– Нету Мани твоей, – известила мужичка Жданова. – В утиль свезли вместе с кошками.
– Нет, – покачал головой бородач и точно определился в своих симпатиях: – Начальник, ты это… бабу не слушай. Маня придет…
– Не придет твоя Маня, – участковый не выдержал и прикрикнул на мужика. – Увезли твою Маню… Нету… Все!
– Как увезли? – заволновался мужичок. – Куда?
– За кудыкину гору! – вмешалась Жданова и грозно предупредила: – Оттуда, мил-человек, не вертаются.
Бородач приподнялся, спустил ноги с дивана и сел, натянув на плечи грязное тряпье.
– Ну чё, протрезвел? – усмехнулась Нина и покосилась на участкового. – Ты вообще, мужик, чей? Не Марфин ли сожитель?
Бородач отрицательно помотал головой и передвинулся к краю дивана.
– Гражданин! – Куруськин вернулся к своим прямым обязанностям. – Вы это… вставайте и пройдемте со мной для выяснения личности.
– Подожди-ка, Анатолий Сергеич, – процедила старшая по подъезду и, по-гренадерски вытянувшись вверх, рявкнула: – Так, мужик, слушай меня. Ты кто? Не помнишь? Щас вспомнишь! Щас тебя в бобик засадют и куда надо отвезут. Здесь не общага – без паспорта жить! Шевелись давай, пьянь!
Бородач свесил ноги с дивана, попытался встать, но тут же завалился назад на грязную кучу.
– Шатает, – добродушно усмехнулся он и предпринял еще одну попытку занять вертикальное положение.
На какое-то мгновение ему это удалось, но стоять ровно на одном месте все равно не получалось: бородач раскачивался, как маятник. И когда об ноги страдальца потерся вынырнувший неизвестно откуда кот, мужичонку вновь опрокинуло назад.
– Ой, никак что-то, – застеснялся он, обескураженно заморгал и переключился на кошака, вьющегося возле ног. Увидев, что тот поднял хвост трубой и мелко-мелко им завибрировал, бородач разулыбался и похлопал себя по коленке. – Кузя, Кузя…
Кузя поднял треугольную башку, сощурил глаза и извлек из себя нечто похожее на мерзкий скрежет.
– А ну иди отсюда, дрянь такая! – замахнулась на кота Жданова, вызвав в мужике заметное сопротивление.
– А ну! Не моги! – грозно произнес он и почесал бороду. – Манька узнает, больше не пустит. Нельзя!
– Я и тебя, и твою Маньку, и кошек этих сраных в гробу видала! Вставай давай, выматывайся, чтоб духу твоего здесь не было! Ни твоего, ни тварей этих, пока отравой здесь все не засыпала.
От крика Ждановой мужичонка поморщился и как ни в чем не бывало поинтересовался:
– А Маня-то моя где?
Участковый с тоской посмотрел на Нину и буднично огласил итоги осмотра квартиры Марфы Васильевны Соболевой:
– Следов преступления не значится. Можно опечатывать. А этого – на улицу, пусть идет куда хочет. Толку от него никакого.
– А где мой паспорт? – неожиданно поинтересовался бородач и шмыгнул носом.
– А это тебе в милиции, мил-человек, скажут, – успокоила его Жданова и легко приподняла мужика за шиворот. – Иди давай… Паспорт!
Вытащив беспаспортного за дверь, старшая по подъезду проволокла его по лестнице и силком усадила на лавку около подъезда.
– Сиди давай, пока не протрезвеешь, – приказала Жданова и вернулась в Марфину квартиру, откуда несчастный Куруськин выгонял подзадержавшихся котов и кошек. – Все, что ли?
– Вроде все, – неуверенно ответил участковый и стащил с головы фуражку.
– А ты, Сергеич, и впрямь печати наклеишь? – вкрадчиво поинтересовалась Жданова, радея за дело – освободить подъезд от смердящей скверны.
– Положено, – уклончиво ответил Куруськин и рукой показал преданной Нине на дверь.
– Ты бы, лейтенант, людей уважил! – Она, похоже, не теряла надежды. – От того, что мы здесь порядок по-соседски навели, большой беды бы не случилось. Чай, у всех дети, не щенки. Скрозь эту вонищу столько лет ходили! В подъезд войти было страшно. А ты: «Не положено!»
– Не положено, – повторил участковый и двинулся на Жданову строевым шагом.
– А подписать?! – напомнила ему старшая по подъезду и смиренно застыла возле раздолбанного косяка.
– Подпишем, – обнадежил ее Куруськин и буквально выдавил свою помощницу из квартиры.
Увидев, что участковый приготовился к опечатыванию двери в жилище Марфы Васильевны Соболевой, женщины, толпившиеся в подъезде, зароптали и двинулись на Куруськина, словно на врага.
– Вот, – ткнула его Жданова в бок. – Видал? Я ж говорила: народ уважить надо. Пожалеть надо народ-то. Чай, это человек, а не так себе – мусор. У нас ведь и дети, и старики, в общем, все этот смрад нюхали. А там, можа, и зараза, и не знай что еще! По-человечьи бы надо, лейтенант.
– Уважаемые женщины! – торжественно обратился участковый и строго сдвинул светлые брови, отчего стал похож на молодого актера, загримированного под старика. – Квартира будет опечатана. Товарищ Гаврилов сделает заявку в санэпидстанцию. Гигиенисты все обработают, очаг инфекции будет ликвидирован. А пока – расходитесь, женщины, по домам. Расходитесь по-хорошему. Без этих, как его, «инциндентов». Просто расходитесь по своим квартирам, к своим детям и престарелым родителям…
– Да-а-а?! Расходитесь, говоришь? А говно это кто убирать будет? Санэпидстанция твоя? Так она, кроме как тараканов морить, ничего больше и не умеет. Придут – прыснут и назад на станцию, а нам тут опять эту вонь нюхать?!
– Хватит! – бойко выкрикнула вернувшаяся с улицы Люда Смирнова и воинственно затрясла кудельками, покрывавшими ее несоразмерно маленькую по сравнению с туловищем голову.
– Гражданка Смирнова! – официально произнес участковый, стараясь не смотреть на ее выдающуюся грудь. – Вы это… перестаньте подстрекательством заниматься. А то ведь тут и до административной ответственности недалеко. Прямо-таки бабий бунт какой-то устроили! Митинг! Говорю, не положено, значит, не положено.
– Ну… не положено так не положено, – неожиданно миролюбиво протянула Жданова и хитро подмигнула разволновавшимся соседкам. – Раз начальство говорит, значит, так надо.
Почувствовав крепкое и, как ему показалось, надежное плечо старшей по злополучному подъезду, молодой лейтенант воспрял духом и приступил к опечатыванию квартиры. За спиной у представителя власти только и остались что преданная делу охраны порядка Нина Жданова и вероотступница Люда Сидорова. Управдом Гаврилов так и не рискнул подняться к соболевским дверям и остался сидеть на лавочке у подъезда, периодически шумно вдыхая чистый воздух.
Завершив процедуру опечатывания, лейтенант Куруськин в окружении дородных Ждановой и Смирновой покинул подъезд и мгновенно зажмурился от бившего в глаза солнца. После катакомб зловонной Марфиной квартиры мир казался ослепительно-белым, и по белому проскальзывали какие-то радужные всполохи. «Прям северное сияние!» – подумал несчастный участковый и пришел в хорошее расположение духа. День близился к полудню, задача номер один была выполнена: дом № 24 по Западному бульвару очищен от мяукающей заразы во главе с придурковатой Марфой Васильевной Соболевой.
Впрочем, лично ему, Анатолию Сергеевичу Куруськину, сама Марфа не сделала ничего дурного. Всегда тихая, сомнамбулически улыбавшаяся беззубым ртом, всякий раз при встрече торопившаяся сделать какой-то немыслимый «реверанс»… Шут его разберешь, откуда его взяла! Вроде говорили – из деревни сама-то. А по документам – из Охотничьей. Так это какая деревня? Железнодорожная станция: перрон, два двора. Значит, ни из какой Марфа не из деревни! Жданова вот – из деревни, не перепутаешь. Кулак как арбуз. Плечи – сажень. И лицо уж больно грубое, как у каменной бабы в степи. Когда под Донбассом служил, таких видел. А эта… В кости узка, глаза плошками на пол-лица, и ходит все время словно танцует. Балерина, е-мое.
Перед глазами очумевшего от запаха молодых тополей участкового как-то совсем не вовремя поплыли зеленые всполохи. «Ба-а-а-а, – огорчился Толя Куруськин. – Чего это со мной? Не иначе как отравление. Нечего было этих баб слушать. Бац – печать на дверь, и дело готово. Иди себе в отделение, завтракай». Мысли о еде вызвали у лейтенанта приступ тошноты, и он присел на лавочку возле подъезда, на которой все еще восстанавливал свои силы управдом Гаврилов.
– Душно что-то, – не поворачивая головы, пожаловался Петр Вениаминович.
Куруськин молча кивнул.
– Может, гроза или что там…
– Дождь обещали, – нехотя выдавил из себя участковый, побледневший от накрывшей его разом мутоты.
– Я, может, не про то, – промямлил Гаврилов, – но женщину, товарищ лейтенант, жалко. – Управдом покосился на не мытые годами окна квартиры Марфы Васильевны.
– Жалко, – быстро согласился с ним Куруськин и стряхнул с форменных брюк рыжий кошачий волос.
– Оно, конечно, антисанитария там и запах, но уж сама-то Марфа – божий человек, дурочка, одним словом, – продолжал Гаврилов свою покаянную речь. – Почто мы, участковый, ее так?!
– По заявлению, – официально ответил лейтенант и вздохнул: – Разве ж это от меня зависит?
– А от кого? – все так же, не поворачивая головы, поинтересовался управдом.
– А хоть бы и от вас, – неожиданно строго заявил Куруськин и, как на допросе, задал вопрос: – Заявление от жильцов дома подписывали?
– Подписывал, – подтвердил Петр Вениаминович, и лоб его покрылся испариной.
– Ну, а что хотите-то?
– Нехорошо мне как-то, – признался Гаврилов, буквально еще утром грозившийся разворошить это кошачье логово.
Куруськин с пониманием посмотрел на управдома, но о своих чувствах не сказал ни слова, постеснялся, можно сказать, так как был при исполнении и лицо официальное. Да и что он мог сказать расстроенному управдому? Ни-че-го. Да и вообще – не его это дело. Его дело, чтобы порядок на вверенной территории, чтоб соблюдение паспортного режима, чтобы пресечение хулиганства и мир во всем мире. «А остальное – увольте!» – захотелось заорать молодому лейтенанту, перед глазами которого стояла Марфа Васильевна Соболева. Точнее, не стояла, а кружилась, как тем ноябрьским утром, когда пошел первый снег и он, участковый Анатолий Сергеевич Куруськин, следовал к месту службы, поеживаясь от особой предзимней зябкости. Запрокинув голову и открыв рот, блаженная Марфа, приплясывая, кружилась на месте, плавно взмахивая руками.
– Взлететь собираетесь? – неловко пошутил тогда молодой участковый, чем напугал завороженную вращением женщину.
Замерев на минуту, та внимательно посмотрела на улыбавшегося ей человека в форме и, широко открыв рот, засунула в него палец.
– Что? – растерялся тогда Куруськин и покраснел, не зная, как быть дальше.
А Марфа, быстро сообразив, что в намерениях участкового не было ничего угрожающего, улыбнулась ему беззубым ртом и с упоением вновь начала вращаться.
– Каша, – прошептала Соболева и, откинув голову назад, тоненько засмеялась: – Каша… Ешь… Вкусно.
Куруськин вслед за Марфой посмотрел в низкое серое небо – на лицо упали снежинки.
– Каша, – причмокнула она и доверчиво потянулась к лейтенанту. – Ешь…
Изо рта женщины пахнуло гнилью, лейтенант отшатнулся и, не удержавшись, вытер лицо.
– Е-е-ешь, – снова предложила Марфа Куруськину и, словно в секунду забыв о нем, возобновила свой одинокий танец, передвигаясь к центру двора, то поднимая, то опуская гибкие руки.
Когда лейтенант покидал прилежащую к двадцать четвертому дому территорию, блаженная стояла на детской деревянной карусели, широко расставив ноги и не двигаясь. «Снежинки ловит!» – догадался участковый и вспомнил себя за тем же занятием. Воспоминание отбросило его на лет пятнадцать-двадцать назад, в не устающее удивляться первому снегу детство. «Ну уж нет! – с усилием выдернул себя из нахлынувших воспоминаний. – Где я? А где она, эта сумасшедшая», – пробормотал он и решительно встал с лавки, чтобы отправиться к делам насущным и важным.
Именно на них сослался и управдом Гаврилов, кряхтя поднявшийся со скамейки:
– Ну, Анатолий Сергеич, делу – время, потехе – час, – произнес он, абсолютно не вдумываясь в истинный смысл приведенной пословицы.
– Хороша потеха, – буркнул Куруськин, – обхохочешься…
– Я не то имел в виду, – покраснел Петр Вениаминович. – Намеревался сказать: хватит сидеть на солнышке греться, пора и честь знать. Дел невпроворот.
Куруськину захотелось спросить: «Каких?» – но вместо этого участковый расправил плечи, взял под козырек и решительно зашагал в сторону детской площадки, где на краю песочницы расположился выдворенный из Марфиной квартиры бородач.
Заприметив приближающегося милиционера, мужичок вытянул ноги и скрестил руки на впалой груди, приняв позу отрешенного мыслителя, задумавшегося о закономерностях бытия. Весь его вид говорил о том, что все вопросы житейского характера – ничто по сравнению с думой, его посетившей.
– Документы, – протянул руку лейтенант, и в голове пронеслось: «А зачем мне его документы? Спрашивал ведь уже. Все равно не покажет».
В ответ бородач, не меняя позы, поднял на участкового щедро исчерченные красной сосудистой сеткой глаза и с недоумением посмотрел.
– Спрашивали уже. Нету. – Он почесал заросшую щетиной шею и развел руками.
– А были?
Мужичок кивнул.
– Ну и куда тогда делись? – без протокольной интонации поинтересовался Куруськин, испытав острое желание сесть на край песочницы и вытянуть взопревшие в форменных ботинках ноги.
– А кто ж его знает? – искренне удивился бородач. – Может, Маня взяла. А может, выронил где. Разве ж вспомнишь?!
Участковый переступил с ноги на ногу, но сесть не решился.
– Сидай, лейтенант. Чё стоять? В ногах правды нет, – доверительно сообщил беспаспортный, словно почувствовав тайное желание Толи Куруськина.
Участковый повертел головой по сторонам, пытаясь определить, как будет воспринят акт его доброй, демократической воли, если он присядет рядышком с тем, кто во всех смыслах нуждается в административной опеке. Похоже, до лейтенанта никому не было дела: управдома Гаврилова и след простыл, а у подъезда Марфы Соболевой, кроме огромной Ждановой, застывшей над оскверненной Петром Вениаминовичем клумбой, никого не наблюдалось.
– Давай, – мужичок похлопал ладонью по деревянному бортику песочницы. – Не бойся, не запачкаешься, – пообещал он и со свистом подул на деревяшку, чтобы с той слетели все песчинки. От такого отношения к себе Куруськину стало неловко, и он, подтянув брюки на коленях, аккуратно приземлился рядом с бородатым соседом. – Цветков, – представился мужичок и протянул милиционеру руку: – Аверьян Юрьевич.
– Лейтенант Куруськин, – представился участковый и хотел было по привычке взять под козырек, но вспомнил, что фуражка – под мышкой.
– Это, мил-человек, звание у тебя такое «лейтенант», а по-человечески если?
Что значит «по-человечески», милиционер понял не сразу. Равно как и не сразу определил, что тон в разговоре задает не он сам как представитель власти, а этот – с безумным доисторическим именем Аверьян, панибратски протягивающий ему испачканную в масляной краске руку, пожать которую участковый так и не решился. Обладатель всклокоченной бороды с недоумением посмотрел на свою повисшую в пустоте руку и вытер ее об линялое фиолетовое трико.
– Это краска, – объяснил он, заподозрив, что лейтенант боится испачкаться. – Не отмывается. Растворителя нет, Маня куда-то задевала. Вот придет – даст.
– Не придет. – Задрав голову вверх, Куруськин втянул в себя нагретый солнцем воздух.
– Приде-о-от! – заверил его Цветков и тоже посмотрел вверх. Ничего примечательного там не было: только небо и на нем солнце. – Куда денется!
– А вы ей, гражданин Цветков, кто? Сожитель?
При слове «сожитель» бородач зажмурился и отрицательно замотал головой.
– Тогда, может, родственник? – Лейтенант не терял надежды определить степень близости Марфы Соболевой и откопанного в ее квартире найденыша.
– В смысле, что родная душа? Тогда – родственник. По-другому и не скажешь.
Однако ответ Куруськина не удовлетворил, а поэтому он для окончательного выяснения ситуации вопрос переформулировал:
– Что вы делали в квартире Марфы Васильевны Соболевой в то время, пока ее отправляли на принудительное лечение в психиатрическую больницу?
– Спал, – честно ответил Аверьян Юрьевич. – Ты ж видел. Отдыхал после рабочего дня. Вот, – протянул он участковому свои перемазанные краской руки. – Маня может подтвердить.
Очередное упоминание о Мане ввергло Куруськина в уныние. Он внимательно посмотрел на перевернутые ладони Цветкова, потом строго взглянул в его спрятавшиеся за кустистыми нависающими бровями глаза и заподозрил своего визави в умственной отсталости. Бородач категорически отказывался принимать во внимание многократно повторенную информацию о том, что хозяйка квартиры Марфа Васильевна Соболева, 1938 года рождения, была сегодня, 31 мая 1983 года, отправлена на принудительное лечение в психиатрическую больницу имени Н. М. Карамзина в сопровождении узких, так сказать, специалистов. «Как бы еще раз вызывать не пришлось!» – опечалился лейтенант и незаметно отодвинулся от Цветкова в сторону.
Поразительно! Дело не стоило выеденного яйца, а завершить его не получалось: все время что-то мешало. То кошки, то бабы, то неопознанные личности, нарушающие паспортный режим. Участковому стало обидно: об этом ли он мечтал, поступив на заочное отделение юридического института города Кушмынска?! С самого детства Толика Куруськина манил романтический образ благородного следователя по особо важным делам, составленный им по фильмам «Рожденная революцией», «Место встречи изменить нельзя», «Петровка, 38» и другим. Благодаря отечественному кинофонду Анатолий Сергеевич легко представлял себя то в роли пропахшего дымом и кожей Жеглова, стреляющего из окна ревущего «Фердинанда», то в облике дослужившегося до звания генерал-лейтенанта Николая Кондратьева, то в амплуа проницательного майора Костенко. Допросы, очные ставки, погони, благородный риск и стрельба из табельного оружия – вот что должно было составлять ежедневный «рацион» Анатолия Сергеевича Куруськина! Но вместо этого молодого участкового ожидали непрекращающиеся кухонные войны, бытовое пьянство, рукоприкладство, нарушение паспортного режима и анонимные послания самого разного толка по поводу и без.
– Что, лейтенант, горюешь? – как-то очень проникновенно полюбопытствовал Аверьян Цветков, искоса наблюдавший за присевшим рядом представителем власти.
– Душно, – не глядя на собеседника, ответил Куруськин и оттянул форменный галстук. Показались сизые резинки, сползший вниз узел обнажил пару пуговиц и вернулся в прежнее положение.
– Сними гаврилу-то, – посоветовал бородач и для пущей убедительности крючковатым пальцем потянул вниз растянутый ворот футболки: показалась покрытая курчавыми волосами впалая грудь.
– Не положено, – выдавил лейтенант и вытер тыльной стороной ладони покрывшийся испариной лоб.
– А ты забудь про то, что положено, делай, как душа просит, – продолжал соблазнять участкового Цветков. – Вон смотри, ворона ходит, никого не спрашивает, положено – не положено.
– Это галка, – поправил Куруськин и тоже стал наблюдать за птицей, деловито вращающей головой. – Если каждый будет жить, как душа просит, это что будет-то тогда?
– Рай будет.
– Не положено, – отверг участковый предположение собеседника и добавил: – Вот Марфа… Васильевна… жила по своим правилам и что?
Аверьян молча уставился на лейтенанта.
– И то! – сам себе ответил Куруськин, расстроился, почувствовав за собой какую-то невнятную вину, и неожиданно рассердился: – Теперь по другим жить будет!
– Маня-то? – сквозь бороду усмехнулся Цветков. – Маня не будет. У ней свой устав. Куда хочу – туда лечу.
– Вот и долеталась, – съязвил участковый.
– Это ты про дурку-то? – уточнил Аверьян и строго посмотрел на Куруськина. – Тоже мне новость! Так не в первый раз!
– А в какой? – опешил участковый, заступивший на должность всего-то два года тому назад.
– В какой – не помню. Полежит месячишко на вольных хлебах, на всем готовом и выпишется. Она там долго не сможет, кошек-то у нее, видал, сколько? Их же кормить надо. Маня сама пожрать забудет, а тварям этим даст. Ладно, лето, тепло. Жратва под ногами так и бегает. А если бы зима?! – с пафосом спросил бородач. – Зимой, я тебе скажу, лейтенант, холодно. По себе знаю.
Куруськин мысленно согласился с собеседником, но вида не подал, промолчал.
– Если бы не Маня, – поведал участковому Цветков, – я б помер. Замерз бы, на хрен. Иногда по этому делу (бородач хлопнул себя ладонью по шее) и упасть придется. А зимой-то, сам понимаешь, в кустах не переночуешь, околеешь. Спасибо, патруль подберет: какой-нибудь жалостливый возьмет да вызовет. А не вызовет – пиши пропало. Лежишь и себя не помнишь, так спать хочется. Только и думаешь: был Аверьян – и нет Аверьяна. Никто не вспомнит, так под номером и похоронят за казенный счет.
– А что ж, родных у вас разве нет? (Куруськин периодически спотыкался, обращаясь к Цветкову то на «вы», то на «ты».)
– Почему нет? Есть. Точнее – были. – Цветков криво улыбнулся. – Были да сплыли. Вот к Мане прибился: и угол, и харч, и скотина домашняя. Вот теперь где буду?
– Без документов-то? Понятно где. Если, конечно, делом не займешься. Ты сам-то по профессии кто?
– Маляр.
– А говоришь, «где буду»! Специальность нужная – в любой стройконторе примут.
– Ага! Без паспорта?! Ну если только грузчиком, и то – не факт. Все места-то уже расписаны, новичков, брат, не любят.
– Да не такой уж ты и новичок, как я посмотрю, – прищурился лейтенант. – Так всю жизнь, наверное, и перебиваешься. До лета работаешь, потом – гуляешь, а осенью – на постой встаешь… Знаю я вас. Без паспорта, конечно, ни в одной конторе с тобой валандаться не станут. Надо заявлять.
– Не надо, – отказался Цветков и, завернув трико до колен, запрокинул голову. – Жарко… Маня вернется, отдаст. Месяц бы перекантоваться.
– А не вернется?! – начал раздражаться участковый, неприлично долго и заинтересованно беседующий с лицом без определенного места жительства.
– Вернется, – уверенно произнес бородач и бросил в галку маленьким камешком. – Ты смотри, – удивился он, – наглая какая! Ничего не боится: подпрыгнула и дальше пошла.
Настроение у Куруськина испортилось окончательно еще и потому, что уже битых полчаса он сидел рядом с маргиналом, не находя в себе сил принять какое-либо решение: то ли призвать бродягу к порядку, то ли отпустить на все четыре стороны. С точки зрения должностных обязанностей подходил первый вариант. А вот со стороны занывшей совести – разумеется, второй. Цветков в сознании участкового превратился в укоризненное напоминание о событиях сегодняшнего дня, поэтому выбросить его из сердца вон хотелось так же сильно, как и забыть трепыхающуюся в руках у санитаров худенькую Марфу, испуганно озиравшуюся по сторонам. Ну вот зачем это ему?! Эти бабы! Бородатые мужики! Беззубая Марфа! Кошки, галки, анонимки!
Лейтенант вскочил как ошпаренный, водрузил на голову фуражку и, склонившись к самому уху Цветкова, горячо прошептал:
– Шел бы ты, Аверьян, как тебя там по батюшке, Юрьевич, отсюда! Пока доброжелательные граждане мне на тебя жалобу не отстучали. И тогда я приму меры и взыщу с тебя по всей строгости и за нарушение паспортного режима, и за тунеядство, статья 209 УК РСФСР, и за распитие спиртных напитков в общественных местах… – Куруськин перевел дух, выпрямился и совсем уж свирепо произнес: – А за неповиновение лицу при исполнении…