Община Св. Георгия. Роман-сериал. Второй сезон

Георгий, оставшийся в кабинете, усмехнулся.

– Иди вон нового санитара в штат оформи и расскажи ему как да чего! Вместо того чтобы по лицам читать! Тоже мне нашлась, физиогномист-самоучка! И ты тоже, ухмылку сотри! – это предназначалось Георгию. – Поступаешь под начало Матрёны Ивановны. Меня будешь с сыновней нежностью вспоминать, как под ней побудешь! – гаркнула княгиня, возрастом, признаться, никак не годившаяся Георгию в матери. Скорее уж он подходил ей в старшие братья.

Рассердилась княгиня потому, что Матрёна была права. Не надо особо уметь читать по лицам, чтобы понимать: Белозерский точно что-то натворит, если за ним не проследить. Если уже не натворил… И вообще! Чего это она так разговорилась сегодня? Никак влияние профессорской должности и кабинета. Как в бессильной ярости возмущался Хохлов: «Если б не было дел, я не видел бы необходимости в существовании департаментов, но парадоксальным образом существование департаментов тормозит ведение дел и совершенно подменяет собой существование людей, ради блага которых и созданы департаменты, призванные облегчать ведение дел людских! Всё-то у нас через то самое место! Не хотелось бы мне уточнять его анатомическую локацию, всем вам отменно известную!»

Ох, грехи наши тяжкие. Всем нам хочется превзойти своих наставников. Нам кажется, что мы справимся лучше них, только поставь! Пока мы не сменяем их коренником в оглобле. И первое, что мы осознаём, будучи запряжёнными под заветной дугой: мы – тягловые животные, ошибочно полагающие себя кучерами.

Глава II

Клюква мигом была запряжена. Если Сашке Белозерскому срочная надобность – разговору нет. Иван Ильич любил барчука.

И если тому что-то надо скорее бегом, тайком от Веры Игнатьевны, то извольте. И Веру Игнатьевну покрывали, и такое случалось. Эти двое – добрые. А что шальные, так то у одного по молодости, а у другой уж до смерти, и такое бывает. Александр Николаевич-то со временем остепенится, тут достаточно на их батюшку поглядеть. Характер останется, понятно. Однако разум заосновеет. А Вере Игнатьевне не выйти из шальных, очевидно. Хотя и поглядеть не на кого. Слыхал кое-что Иван Ильич о её родителе… Ну, такое тоже не от великого смирения выкаблучивают, насупротив, от величайшей же гордыни. Другое что пущай нашёптывают под иконами мощам, а Иван Ильич жизнь знает не по писаному.

Размышления извозчика прервал молодой Белозерский, который стремительно выбежал из клиники с бледной девицей на руках. Ася, любовавшаяся новой госпитальной каретой, ахнула, заметив юбку, пропитанную кровью.

– Вы, Анна Львовна, никому ни гу-гу! – доверительно понизив голос, сказал свеженазначенный глава акушерского департамента, исчезая в недрах кареты.

Иван Ильич вскочил на козлы и рявкнул:

– Пошла!

Клюква не обратила внимание на грубость. Она знала: окрик предназначался не ей, а бестолковой сестре милосердия, с которой и прежде что-то было не так, а теперь и вовсе. Но лошадям такое неинтересно.

– Ты, родимая, мне не выдёргивай! Я всё тебе сам справлял, нигде тебе не жмёт и не трёт! А барин наш – дурак, хоть и умник. Я-то – могила, а вот Аська наша, сколько ей ни говори не гулить, однако кто поласковей али построже – найдёт, как спросить. Она и не поймёт, чего и кому ляпает. Будто сам на сам не мог мне сказать. Или что ли, Аська по клинике шарахалась, как неприкаянная? Это с ней последним временем всё чаще. Чего с ней такое?

Клюква недовольно всхрапнула и пошла рабочей рысью.

– Аккуратно иди! Понятно, чего к доктору до хором везём.

Карета выезжала со двора, когда на крыльцо вышла Вера Игнатьевна. Внимательно глянула вслед. Отошла в сторонку, прислонилась к стеночке, достала портсигар, закурила, прикрыла глаза. Несколько блаженных затяжек в тишине. Всё суета сует и всяческая суета, которая множится и множится. Теперь она не просто врач и даже не руководитель клиники. В связи с выгоднейшей – спору нет! – коалицией с Белозерским Николаем Александровичем, она тоже своего рода фабрикант, со всеми вытекающими донесениями, докладами, отношениями, предписаниями и предложениями. Княгиня приняла это. Вдруг ей вспомнилось, как всегда непоколебимо вежливый Евгений Сергеевич Боткин прикрикнул на пациента: «Не кричи, печёнка лопнет!» Это было не так давно, но словно несколько жизней назад. Это было на войне. На войне Евгений Сергеевич, способный, казалось, на конструкции исключительно «будьте любезны», «позвольте» и тому подобные, эволюционировал и приспособился к условиям военного времени. Она княгиня, чёрт возьми, и нынче обязана сообразовываться с миром.

Всего два года длилась война… Или Вера с детства на войне? Вдруг именно она сама намеренно превращает всё пространство вокруг себя в битву? Нет, она не отравлена верованиями японского принца. Просто они куда лучше легли ей на душу, чем всё, чему её с рождения учили. Учили, что бог есть любовь. Но всё, что она видела и наблюдала, вступало в вопиющее противоречие с этим уложением. Что есть бог и есть ли бог вообще? Но если бог есть, то и у бога есть путь. Это было понятно и разуму Веры, и душе Веры. Путь – вот что было по сердцу Вере.

Дверь распахнулась, и на крыльцо павой выступила Матрёна с двумя чашками чаю. Кто же так любезно придерживал створ? Ох ты, ах ты! Вера не сдержала улыбки. Ещё не так давно безногий нищий инвалид, отрицавший жизнь, кавалер Буланов собственной персоной. И Матрёна, ишь ты, раскокетничалась. Дождалась, пока Георгий раскурит папиросу, подала ему чашку, искря карим глазом. Сто лет её Вера такой не видела. Или никогда.

– Как же вы, Георгий Романыч, с тростью-то санитарить собрались?

– Сия палка, Матрёна Ивановна, почитай, больше для шику. Я так, хромаю разве слегка. Мне ноги не кто-нибудь лечил, а сама Вера Игнатьевна! – Георгий кивнул в сторону княгини и весело подмигнул ей.

Вера усмехнулась: петух ты гамбургский, не смотри, что полный кавалер Георгия!

– Сильно вам ноги ранило? – сочувственно спросила Матрёна.

Георгий молчал. Вера прислушалась. Хотя она знала, что будет дальше. Слишком уж много сочувствия было в тоне Матрёны. Сестра милосердия всегда готова сострадать. А мужчинам чаще всего нужна любовь. Или хотя бы путь.

– Пустяк. Самую малость, – равнодушно бросил Георгий.

«Ой, дурак!» – Вера позволила себе прищуриться, едва сдерживая смех.

– Ты, Матрёна Ивановна, его работой нагружай, а не чаями потчуй! – крикнула Вера.

На крыльцо выскочила сверх меры оживлённая Ася.

– Матрёна Ивановна, новое бельё привезли! Роскошное! Ой, какое знатное бельё! Такое, что и царевнам в приданое не стыдно! Идёмте, идёмте скорее разгружать, принимать.

– Что голосишь, заполошная?

Матрёна рассердилась на себя, а может, на Веру. За то, что та стала невольной свидетельницей её слабости. Слабости к мужчине. Чего Матрёна не позволяла себе давным-давно, хотя ей нравился Иван Ильич. Но нравился так, как любят бабы: прислониться. А вот при виде Георгия Матрёна вдруг вспомнила, что она женщина. Нестарая. И, помнится, привлекательная. Женщина, не баба. Чертовка Вера ей не раз об этом говорила и, получается, оказалась права. Кого же не смутит чужая правота на собственный счёт?! Но на Вере не сорваться, другое дело – Ася.

– У нас в сестринской можно курить. С чаем, – пролепетала Ася. И, внезапно слишком игриво рассмеявшись, заскочила обратно в клинику.

Что-то не так было с Асей. Вера отметила это, но не могла сказать, что именно. Лишь недоумённо переглянулась с Матрёной – и сейчас их взгляды были профессиональным разговором. Матрёна махнула рукой, мол, ерунда, зашла в клинику. Бросив на Веру Игнатьевну преданный собачий взгляд, молящий и виноватый, Георгий последовал за сёстрами милосердия.

«Мне-то что! – усмехнулась Вера в закрытую дверь. – Сам вляпался, сам и выворачивайся. Ты – взрослый пёс. Мне и молодого щенка под патронатом – во!» – Вера Игнатьевна ребром ладони резанула себя по горлу ровно тем самым жестом, что и городовой Василий Петрович, как-то спасший Георгия от греховного исхода.

Вера Игнатьевна оказалась у особняка Белозерских скорее, чем Александр Николаевич успел наделать глупостей самостоятельно. Глупости только тогда к пользе, когда совершаются в сговоре со старшим опытным товарищем.

Зная, что дверной молоток Василий Андреевич предпочитает звонку (к тому же именно сейчас верный слуга зорко сторожит входную дверь), Вера Игнатьевна от души несколько раз ударила по дубовому полотну кольцом, зажатым в львиной пасти. Вера представила, как преданный батлер окорачивает себя, дабы добиться максимальной естественности. Дверь скоро распахнулась. Перед княгиней предстал Василий Андреевич собственной персоной, перегородив проход и слегка кося.

– Пятый угол ищешь, дружище? – Вера Игнатьевна чмокнула его в щёку, чем вынудила невольно посторониться. – Здравствуй, Василий Андреевич!

Когда тебя целует человек, тебе не безразличный, а точнее сказать, приятный донельзя, быть истуканом непросто. Но Василий честно попытался:

– Вера Игнатьевна, никого нет дома…

– А ты что же? Мебель?

Вера запросто вошла в холл особняка.

– Княгиня, не велено…

– Поговори мне ещё! – рыкнула Вера Игнатьевна. – Знаю, что дурака этого ты любишь больше, чем меня. Но я его тоже люблю. Возможно, меньше, чем ты. Но уж точно не желаю ему зла, которое он собрался сотворить в великой юродивости своей.

Она на ходу скинула Василию на руки пальто – он тут же отругал себя последними словами за непростительное: не помог княгине! – куда катится мир, если идеальный дворецкий забывает о таком, если мужчина не помогает женщине освободиться от верхней одежды!

– Вера Игнатьевна! – умоляюще воскликнул Василий Андреевич. – Обозлится на меня Сашка-то!

Вера остановилась, обернулась к преданному старому слуге:

– Ты ему попку мыл, азбуке учил, к коленке подорожник прикладывал. Не обозлится. Разве на меня. Так это не впервой.

К тому же, считай, сейчас я к его заднице крапиву приложу. Василий Андреевич! Я могу кому-нибудь в этом доме навредить?!

Дворецкий искренне мотнул головой, но испуг из его глаз никуда не делся.

– Хуже бабы, ей-богу! – проворчала Вера, рванув по лестнице, перепрыгивая через две ступени.

Меньше чем через минуту она колотила в дверь домашней клиники Александра Белозерского. Клиники, на которую он не имел законного права, но имел щедрые средства.

– Я же просил не беспокоить!..

Увидав Веру, Саша прикусил язык. Резким жестом пригласил её войти, сопроводив движение руки красноречивым выражением лица. Оглядев коридор, закрыл дверь и запер на ключ.

– Ася наябедничала?

– Саша, ты не представляешь, насколько ты – открытая книга. Ася мне ничего не говорила. Мне хватило твоего поведения в кабинете. И ботинка в краске. Смотрю, ты так его и не сменил. Притом, что ты в фартуке и закатал рукава. Значит, дело срочное.

Вера проследовала в смотровую, совмещённую с операционной.

Перепуганная девчонка, белая как полотно, в сознании – едва теплющемся, но и то слава богу, – лежала на операционном столе. Справа у ножного конца стола стоял инструментальный столик с полным набором профессионального абортмахера высочайшей хирургической квалификации.

– Вера! Это, в конце концов, частная собственность! – скорее по инерции, чем желая эффекта, продолжил Александр Николаевич. Запнулся. Вздохнул. Недолго помолчав, доложил деловито, как ординатор профессору: – Я уже выполнил внутреннее исследование. Матка объёмиста, мягка, дрябла, лежит низко, зев смотрит вперёд, очень близко от входа во влагалище. В наружном зеве большие неровности – свежие надрывы. Вследствие сильных болей точно проследить контуры матки мне не удалось. Выяснил: вся матка притянута немного вправо, подвижность ограничена; в левом и заднем сводах твёрдый экссудат, слева простирающийся на три пальца выше пупартовой связки. Наружный зев свободно пропускает палец, канал шейки расширен, поверхность полости канала имеет какие-то неровности, но палец безо всякого усилия проходит на уровень внутреннего маточного зева в полость, наполненную – на ощупь – сгустками крови. В левой половине этой полости палец наткнулся на твёрдое тело, край которого напоминает щепку в изломе, с колющейся неравномерной поверхностью.

Вера внимательно слушала, надев фартук и отправившись обрабатывать руки. Девчонка, насмерть перепуганная, подала слабый голос:

– Я не умру?

– Непременно умрёшь. Но не сегодня.

Александр даже укоризненного взгляда на княгиню не бросил, он привык к её манерам. Она кивнула, и он продолжил:

– Желая определить размеры и направление этого тела, я стал осторожно обводить его пальцем, но почувствовал, что тело ускользнуло и погрузилось глубже. Но первоначальное ощущение твёрдого тела было для меня несомненно, я только недоумевал: что бы это могло быть?

– Веретено! – сказала Вера, посмотрев на пациентку: мол, подтверди, видишь, господин доктор мучается неизвестностью.

Та кивнула. У Саши глаза чуть не вылезли из орбит.

– Веретено? – растерянно прошептал он.

– Такому в академиях не учат? – притворно изумилась Вера. – Вы, Александр Николаевич, раз уж взялись за дело спасения в подобных случаях, изучили бы ремесло подробнее. Не бойся, бога ради! – обратилась она к молоденькой женщине. – Мы тебя в полицию не сдадим. Тебе-то только от четырёх до шести лет – всего лишь исправительных работ. А вот ему, – Вера кивнула на Александра, – благодетелю твоему! Ему – каторжные работы до десяти, ссылка в Сибирь, лишение состояния и практики! – последнее княгиня яростно проорала Саше в лицо.

– Я-то чего?! – опешил он.

– В таком-то статусе если застанут у тебя на дому… Догадайся! Ты ж её из клиники к себе приволок, желая спасти от наказания! Вы разве ничего не слышали и не читали о процессе доктора Пиотровича, малолетний вы долбо…б?! – Вера употребила слово, испокон веку на Руси определяющее хронических придурков, из раза в раз повторяющих тупейшие ошибки, берясь за глупое дело снова и снова. – Ах, простите, вы тогда были ещё совсем короткоштанным разгильдяем и учились в гимназии!.. Продолжай доклад, – резко сменив тон, распорядилась профессор Данзайр, приступив к выполнению наружного исследования.

Сглотнув обиду, ординатор Белозерский продолжил:

– Я стал выводить палец, но на уровне внутреннего зева нащупал отверстие, через которое попал в другую полость – без сомнения, на сей раз в полость матки. На стенке полости матки, как и на стенке шейки, имелись неровности в виде разрывов, идущих в глубь маточной ткани. Получалось тактильное ощущение проткнутых чем-то… теперь я знаю, чем… ямок, слизистая оболочка и мускульный слой продырявлены в разных местах до серозного покрова. Никакого содержимого в полости матки я не обнаружил. Выводя палец, я мог уже точно определить, что первоначальное отверстие, ведшее в упомянутую полость, помещалось в верхней части канала шейки слева, тотчас под внутренним зевом. Края этого отверстия рваные.

– Всё не так ужасно. Повезло дуре малолетней. Дай ей морфия, я вычищу как следует. И… как третье лицо, участвующее в деянии, получу всего лишь каких-то три года в исправительном доме. Возможно, в том же, куда отправится наша пациентка! Потому что доверия к таким у меня нет. Горничная?

Несчастная кивнула. Губы её скривились.

– Не вздумай расплакаться! – прикрикнула на неё Вера. – Вы, оба! Запомните: аборт по неосторожности наказанию не подлежит. Вводи уже ей морфий, что таращишься!

Вера была несправедлива. В ней всё ещё бушевал санитарный поезд. Саша всё приготовил и только ждал команды.

– Теперь ноги ей держи!

Вера подвинула винтовой табурет к ножному концу операционного стола, ловко подвинтила его и взяла в руки маточный зонд.

– И кто бы тебе ассистировал?! Василия Андреевича кликнул бы? Старика, тебя вырастившего, под монастырь бы подвёл!

Саша покорно удерживал ноги пациентки. Он молчал, понимая справедливость слов Веры. Но весь он был воплощение обиды.

Тщательно проведя ревизию, Вера Игнатьевна расслабилась.

– Синяков бы ей наставить надобно. Хоть один чтобы натуральный.

– Зачем?!

– Ты правда не понимаешь трактовку словосочетания «аборт по неосторожности»? За то, что мы поколотили горничную, отделаемся штрафом. Как чистенькие господа. А то и вовсе пожурят. Она же и проболтаться может. Подруге. А подруги так часто ссорятся. Или ещё кому.

– Что ж она, враг себе?!

Вера Игнатьевна тяжело вздохнула и бросила красноречивый взгляд на пациентку на операционном столе. Несчастную. Бледную. Прерывисто дышащую. Вера воздела руки, окровавленные по середину локтя.

– Ну что ты, Саша, какой же она себе враг?! Просто дура.

Через полчаса Вера Игнатьевна и Александр Николаевич пили чай в приёмной домашней клиники. Молодая женщина лежала на диванчике, постепенно приходя в себя.

– Завари ей крепкого сладкого чаю! – распорядилась Вера. Саша бросился исполнять. – Фамилия и как звать? – спросила Вера у пациентки. Сейчас она казалась ей совсем не дурой. Так что это был своего рода тест.

– Бельцева Марина, – после секундного колебания ответила та.

– Ты зачем в клинику явилась, Бельцева Марина?

– Думала, скажу: кровь сама пошла…

– А доктор, разумеется, законченный идиот и не сообразит про «щепку в изломе, с колющейся неравномерной поверхностью»! – едко процитировала она из внутреннего осмотра Белозерского. – Оно ж всем известно, откуда из бабы веретено произрастает! Сама догадалась или надоумил кто?

Марина Бельцева молчала.

– Врачу приходится не только распутываться в трудных ситуациях, но ещё играть в следователя, подозревать обман. И счастлив тот, кому удаётся сыграть эту роль лучше злосчастного доктора Пиотровича, на которого такая же неблагодарная дурёха, которой он спас жизнь, всё свалила! С больной головы на здоровую! Благо у нас и общественное мнение, и даже суд легче становятся на сторону бедной-несчастной страдалицы, имея вечно готовое предубеждение против врачебного звания. К тому же любой самый недобросовестный человек имеет в руках прекрасное оружие: доктор должен сохранять тайну больного. На чём Пиотрович и погорел!

Александр Николаевич поднёс Марине чай.

– Пообещайте мне, господин Белозерский, что вы поднимите подшивку журнала «Акушерство и женские болезни», орган акушерско-гинекологического общества, который вы, смею надеяться, выписываете. Поднимите подшивку за годы вашего голубого гимназического отрочества и прочитайте о незаслуженно осуждённом докторе Пиотровиче, который со всем профессионализмом и со всей лекарской честью вытащил из лап смерти бабу, подобную нашей Марине. А ему потом вменили «преступное участие» в выкидыше. Сдать «умелицу» страдалица не захотела, а прокурорскому надзору дай только напасть на врачей вообще и на некоторых в особенности, хоть бы они были героями, их объявят преступниками, лишат всего и…

Вера Игнатьевна внезапно замолкла. Слишком гневно. Слишком пафосно. На кого направлено это извержение? На горемычную Марину? На Сашку чистого и доброго, действительно искренне стремящегося помочь бедной женщине в труднейшем положении? Чего она так раскипятилась не по адресу?

– Марина, вы понимаете, что аборт в Российской империи приравнен к умышленному детоубийству?

Александр вовремя принял чашку из рук Бельцевой, у той хлынули слёзы из глаз, и она закрыла лицо ладонями.

– Я… я не могла оставить… ребёнка. У меня мужа нет! Я…

– Но кто-то же его тебе сделал! Я не про аборт! Я про ребёнка! Не от святого же духа, ей-богу! Надо было…

Вера не закончила, словно обессилев. Что «надо было»? Бессмысленная пошлая риторика. Княгиня сокрушённо покачала головой:

– Пустое. Прости, Бельцева Марина. Отлежишься здесь часок-другой. И… адрес этот забудь! Помни только, что этот человек тебя спас, – Вера кивнула на Александра, – и от погибели, и от наказания. Рискуя собственной глупой молодой шкурой. И если ты хоть когда-нибудь, не приведи господь, в пустом ли разговоре с любовником, с подругой, с кем угодно – хоть что-то хоть кому-то!..

– Нет-нет, что вы! Я всё понимаю! У меня… у меня нет ни любовников, ни подруг. Меня…

Эта чёртова девчонка всё-таки разрыдалась. Александр Николаевич тут же бросился утешать её, всё же кинув на Веру Игнатьевну взгляд, исполненный укоризны.

– Марина, успокойтесь! Вам надо отдохнуть! Располагайтесь! Вы вольны провести здесь столько времени…

– Нет-нет, я не могу, мне надо идти.

– Уколи ей уже, бога ради, чего положено! – не то приказала, не то умолила Вера.

Расположившись в курительной, Саша и Вера пили огненный крепчайший кофе. Княгиня устроилась на диване. Александр сел в кресло, хотя весь его вид свидетельствовал: «Хочу быть как можно ближе к тебе». Сейчас это Веру Игнатьевну не забавляло.

– Поведать тебе историю Марины Бельцевой?

– Откуда ж вам её знать?! У каждого человека своя история, – постаравшись быть максимально надменным, бросил Александр Николаевич.

– У каждого человека своя, а у горничных – одна на всех, дружочек. Ты ж не забыл ещё Катеньку?

– Кто способен такое предать забвению?! – вскочив, воскликнул Александр и стал вышагивать туда-сюда под насмешливым, неуместным по его глубочайшему убеждению, взглядом Веры. – Катенька, царствие ей небесное, была ментально убогой. У Бельцевой совсем другая история…

– Ментальность разная, – перебила княгиня. – История одна. Не то хозяин, не то его вошедшие в возраст наследники, прости господи. Прекрати мельтешить!

Саша шлёпнулся на диван рядом с Верой и уставился в стену, раздражённый скорее её правотой, чем невозможностью что-либо изменить.

– Надо подавать в суд! – буркнул он.

– За что и на кого?

– За изнасилование!

– И как это доказать? А если и насилия никакого не было? Нет такой статьи, дорогой барчук: совокупилась с сильным мира сего, в силу неумолимых обстоятельств. Другое дело – твой случай, мой дорогой. Ты понимаешь, что сами инструменты эти на дому держать преступно?! Как давно к тебе Лариса девочек посылает?

Саша подпрыгнул и снова принялся вышагивать, горячо защищая Ларису Алексеевну, хозяйку борделя, волею судеб подругу как Веры Игнатьевны, так и его самого:

– Лара не в курсе! Они сами! Как я могу отказать?! Они же тоже… Или сами будут пытаться вытравить, или к бабке пойдут. Вы знаете, княгиня, сколько в Российской империи гибнет…

– Поболе тебя знаю, щенок! – рявкнула Вера. Не дав ему времени на обиды, она продолжила командным тоном: – Ты больше этим заниматься не будешь! Набор профессионального абортмахера я изымаю у тебя для нужд клиники! – чуть смягчившись, добавила: – Ты и представить себе не можешь, каков везунчик! Ещё никто на тебя не донёс.

– Да кто же донесёт? – с искренним недоумением невинности пролепетал Александр Николаевич.

– Любая из девок, которой ты помог. Не со зла, а по отсутствию… – Вера постучала костяшками пальцев по лбу. – Или из ревности. Или ещё почему. Это же проститутки, Саша! Проститутки, господин хороший! Так что ты вместо этого промысла лучше ходи с револьвером по улицам и в детишек стреляй. Это для наших законов равнозначные деяния.

Откинувшись, Вера глубоко затянулась. Александр Николаевич, следуя переменам в настроении возлюбленной, почувствовал эдакое… мужское, естественно возникающее при виде желанной женщины. Княгиня посмотрела на него насмешливо:

– Серьёзно?! Сейчас? После такой процедуры и подобной беседы ты мне хочешь сказать что-то элегическое или, того хуже, страстное? Дитя ты и есть дитя великовозрастное! Эх, жаль у вас с Асей ни черта не выйдет, как бы вы оба ни постарались.

– Почему Ася? Зачем Ася? Вот сейчас, ты считаешь, очень уместно невинную девочку упоминать?

– Твоя невинная девочка – эмоциональный инвалид, как и ты. Только, в отличие от тебя, терзают меня сомнения, не подсела ли она на возбуждающие вещества. Слишком восторженная последнее время.

– Анна Львовна и всегда была восторженная. Это ты от ревности говоришь, да? Я помню, ты как-то сказала мне, что ревнуешь к Асе.

– Шутила, наверное. Или длину поводка проверяла.

– Вера…

– Всё, пошёл! Пакуй свою статью с конфискацией, в ящики заколачивай. Попроси Василия Андреевича запрячь, сама отвезу. А ты дома посидишь, с Бельцевой понянчишься.

Александр Николаевич бросился на диван и схватил Веру.

– Не хочу ни с кем нянчиться, хочу тебя! Раз уж ты ревнуешь к Асе, так и знай – мои чувства к ней исключительно дружеские. Хотя мы как-то с ней вместе провели целую ночь на дежурстве…

Вера легко вывернулась из объятий младшего Белозерского, более всего напоминавших борцовский захват. Он своим неразвитым чувством хватался за гипотетическую ревность княгини, как за спасательный круг.

– Я полагал, кто-кто, но вы, княгиня, даёте право на дружбу мужчине и женщине!

– Я-то? – Вера охотно подхватила его ёрничанье. – Я-то да! Да не все женщины, дорогой мой кобелёк, дают мужчине это право. Наша юная Анна Львовна точно не из таковских, и ревную я или нет – тут дело десятое. Если вообще дело.

Саша снова ринулся на неё с объятиями в порыве отчаяния. Отчаяния сладострастия. Они с ней занимались этим, бог ты мой, сколько тому назад! Отчего же она…

– Вы более месяца испытываете моё терпение!

– Ой, болван! Я не проститутка, Саша. Много других забот, не до того. Я не желаю. И пока я естественным образом не возжелаю… И потом, ну не здесь же.

– Папа в отъезде.

Вера Игнатьевна встала, отряхнув с себя Александра Николаевича. Глянула презрительно:

– Кобелёк ты и есть, ничего более. Это ты горничным шепчешь? Как и нашей незаконной пациентке какой-то барский сынок шептал.

Александр был оскорблён в лучших чувствах, что и постарался в полной мере изобразить на физиономии. Вера лишь усмехнулась.

– Никак у тебя в голове не соединится, да? – с сочувствием глянула она. – Потому что это не в голове, Саша. Это здесь, – Вера прикоснулась к его груди. – И здесь, – рука её передислоцировалась в область его солнечного сплетения. – И много где ещё. Но только не в голове и не между ног. И ты никак не поймёшь, почему не попадаешь в унисон. У тебя получится. Со временем, со временем… Не форсируй. Эта музыка не будет вечной, но пусть она не будет скоротечной.

Разозлившись, он выскочил за дверь.

Вера налила себе коньяку из хрустального графина. Присела на диван. Грустно усмехнулась, отсалютовав дровам в камине:

– Твой отец сперва бы разжёг огонь. Он знает, что такое унисон. И оттягивает момент неизбежности исполнения. А ты, Саша, просто милый болван. Как жаль… Как жаль, что я не такой же щенок, как ты. Я была бы счастлива. С тобой.

Пока Александр с Верой лясы точили, полагая, что их несчастная пациентка слишком слаба, чтобы унести ноги… Да и по факту рождения, вследствие воспитания, характера были не теми людьми, кто предполагает в подобных ситуациях сделать что-нибудь, не заручившись позволением или, как минимум, не поблагодарив и не попрощавшись. Так вот… Бельцева Марина унесла ноги.

Она довольно быстро пришла в себя. Боль, ею испытанная, и нервное возбуждение нивелировали действие наркотика скорее, нежели предполагал Александр Николаевич, исходя всего лишь из массы тела. Прислушалась. Тишина. Наскоро привела себя в порядок – благо добрые доктора, кто бы они ни были и какими побуждениями ни руководствовались, позаботились и об этом. Рядом с диванчиком на стуле была аккуратно сложена одежда, безукоризненно соответствующая всем параметрам. Василий Андреевич занёс её, полагая, что женщина, придя в себя, не сможет покинуть дом в своей прежней окровавленной. А Василию Андреевичу очень хотелось, чтобы горемычная покинула особняк Белозерских как можно скорее.

Бельцева отлично ориентировалась в устройстве подобных домов и потому безошибочно обнаружила людскую и тихо постучала. Вышел сам Василий Андреевич, поскольку решил провести совещание-обучение, вынести выговоры и раздать поощрения именно сейчас, чтобы прислуга не шлялась по дому. Велев всему штату оставаться на месте и ждать его, он выскользнул за двери.

– Прошу прощения, господин камердинер! – Василий Андреевич невольно поморщился. Он не был личным слугой кого-либо из Белозерских, он служил семье. Но бедная девочка не виновата! Он тут же ободряюще улыбнулся. – Вы не могли бы меня выпустить через чёрный ход?

Василий Андреевич кивнул и повёл Бельцеву на выход. Его разрывало от жалости к девчонке. И от опасений за своего ненаглядного Сашу. Как это совместить сейчас?

– Ты это… Если в доме, где служишь, балуют – уходи!

– Куда же уходить? – Марина подняла глаза, мигом наполнившиеся слезами. – Это моё первое место. Куда я пойду без рекомендаций?

Василий Андреевич чувствовал себя чудовищно. Нелепым жестом он всучил горничной кредитные билеты, заранее приготовленные. Злясь на себя, рявкнул на девчонку:

– Куда-куда! Не кудыкай, счастья не будет! Куда-нибудь да можно!

Бельцева горько усмехнулась, будто лет ей было на тридцать-сорок больше, чем на самом деле, и решительно вернула Василию Андреевичу деньги.

– Спасибо, не надо! Мне в этом доме и без того помогли. Вы думаете, я совсем глупая и ничего не понимаю?! А баре и барчуки везде балуют. И не они одни. Управляющие тоже хороши бывают. Вы и сами, поди, горничных зажимаете! Вон здоровый какой, видный! – Марина специально говорила зло, чтобы не расплакаться из-за того, что здесь её жалеют. – Откажешь, так со свету сживёте или в краже обвините, – прошипела она, стараясь быть змеёй. Но вышло – несчастным ужиком.

Василий Андреевич посмотрел на неё так ласково, так мягко, что раскаяние тотчас накатило на Марину: этого она точно обидела зря. Но нельзя позволять себе расслабляться. Толку-то, что этот не таков?! Есть хорошие люди, есть! Да, видно, не про её честь! И тут тоже нельзя Бога гневить.

Она дотронулась до руки Василия Андреевича, стараясь вложить в жест то, чего не выскажешь словами.

– Благодарствую. Пойду я. Вечером у господ бал. Как бы у хозяйки нервного припадка не стало! – последнее она произнесла язвительно, отдёрнув руку от Василия Андреевича. Поди, и он своих песочит почём зря!

Старый батлер выпустил юную горничную, перекрестив напоследок. В спину. В лицо не посмел. Она ни разу не оглянулась.

Вера Игнатьевна и Александр Николаевич спускались по лестнице и не подумали заглянуть в клинику – слишком мало времени прошло, чтобы беспокоиться о пациентке. Многострадальная матка её сократилась хорошо – организм человеческий полон резервов, особенно молодой и здоровый; и чего тревожить лишний раз, пусть сил наберётся.

– Приходи ко мне вечером, – запросто сказала Вера. – Голова чуть разгрузилась, да и твои плотские фортеля даром не прошли.

Несмотря на её насмешливость, Белозерский вспыхнул от радости. Он так легко переходил от обиды к обожанию, что иной раз и не захочешь, а простишь, что «лужу в углу сделал или корешок у книги зубами обтрепал».