Община Св. Георгия. Роман-сериал. Второй сезон

Вера остановила поток внутренней крамолы. Она любила государыню. Прекрасно относилась к государю. Уважала Евгения Сергеевича Боткина, буквально восхищалась им. Но взаимодействовать по рабочим вопросам с этими тремя не видела возможности. Для себя. Сейчас. А там… Человек предполагает, Бог располагает.

Въехали во двор Царскосельского госпиталя. Иван Ильич и Георгий вынесли носилки из кареты. Вера шла рядом и казалась немного отстранённой. На самом деле она полностью сконцентрировалась на том, как выйти из щекотливой ситуации с честью для себя и полнейшей пользой для пациентки. Понятно, что принимающий доктор осмотрит Марину Бельцеву. Как минимум – будет настаивать на осмотре. И… как же она ненавидела пользоваться статусами «княгиня» и «подруга императрицы».

Мимо её сознания промелькнуло что-то настолько давнее… давно знакомое, близкое, родное, ненавистное… Гипоталамо-гипофизарно-адреналовая ось взвилась на мгновение и… Вера поняла, кто прошёл мимо неё. Приказала себе успокоиться. Ни в коем случае не оглядываться. Тем более Марина пришла в себя. Вера сосредоточилась на Бельцевой. Они подходили к дверям приёма.

– Какой сегодня день? – строго спросила княгиня.

– Вторник.

– Знаешь, кто я?

– Нет.

Марина ответила через паузу. Совсем короткую, мимолётную паузу. Паузу, которой хватило на то, чтобы сознание Марины ясно донесло Вере: «Я всё помню, всё понимаю; я не подведу». Вера Игнатьевна сжала запястье Бельцевой.

– Я доктор. У тебя случился выкидыш. Ты потеряла ребёнка.

Она погладила молодую женщину по руке. Марина закрыла глаза, по щекам её покатились слёзы. Это не было игрой. Это было естественной разрядкой после ужасающих волнений, неестественных вторжений, чрезмерных перегрузок для тела и для души и признанием такого простого чудовищного факта: женщина потеряла дитя. Не только грех глодал сердце Марины, хотя, разумеется, и это тоже: она была воспитана традиционно. Не страшного суда она боялась. Она просто и чисто страдала лишь потому, что лишилась конкретного ребёнка.

Хорошо, что с Мариной была Вера. Она не собиралась стращать, осуждать и наказывать. Как все истинные люди, как дети божьи, Вера собиралась помочь. Как человек помогает человеку.

Как способна помочь женщине только женщина. Мать, сестра, подруга. Дочь… Проклятая влага преступно просочилась и потекла по щекам Веры. Она хотела дочь. Когда-то давно. В другой жизни. Ждала дочь. Дочь того, кто только что прошёл мимо неё.

Георгий, державший ножной конец носилок, заметил состояние княгини. На всякий случай притормозил.

– Тпру! – окрикнул он Ивана Ильича.

Тот собирался что-то едкое выдать. Но, полуобернувшись, заметил мокрые щёки Веры Игнатьевны. Покорно остановился без единого слова. Вера и Марина, княгиня и горничная, на мгновение переплели пальцы.

Врач, мужчина средних лет, княгине незнакомый, записывал со слов Веры.

– Принят вызов по телефону. Горничная Бельцева, из персонала дома, обслуживаемого клиникой «Община Святого Георгия». Жалобы на боли внизу живота. Слабость. Кровотечение из половых путей. Самопроизвольный выкидыш.

– Не замужем? – немного замявшись, уточнил у Веры Игнатьевны врач. Хотя Марина лежала на кушетке здесь же, в смотровой. Она запунцовела после такого вопроса. Вера рассмеялась.

– Я замужем, вы наверняка в курсе. Горничная – нет, – Вера резко оборвала смех и сказала серьёзно, так, чтобы доктор, человек по всей видимости добрый, проникся и не спрашивал более ерунды, о которой сам знает поболе многих. – Была бы замужем, не служила бы горничной. Пациентка осмотрена мною! – Вера со значением глянула на доктора: мол, сомневаешься в моих вердиктах? Желаешь оспорить? Или не будешь начинать эти игрища? – Остатков плодного яйца нет. Необходимые назначения: эргометрин, холод на низ живота – выполнены.

Врач кивнул. Он многое понимал. Но и род деятельности обязывал его хотя бы к некоему подобию соблюдения протокола.

– Показания к госпитализации?

– Кровопотеря, достаточная для проблем при её габитусе. Слабость. Истощение организма. Физическое и нервное. А у господ – сезон балов в стадии завершения.

Господин доктор немного помедлил, затем промямлил:

– Когда не замужем и выкидыш… Мы в таких случаях обязаны…

– Вы подвергаете сомнению мои слова? Мою компетенцию? Мою честь?! – перебила Вера, изобразив грозную княгиню, героя войны с известной репутацией.

– Ни в коем случае! – с перепугу врач встал и, сколько мог, вытянулся.

Был он полон по телосложению, человек совершенно гражданский, так что вышло у него не очень, но Вера Игнатьевна оценила старание. Не дав ему опомниться, продолжила:

– Вы подвергаете сомнению слова этой несчастной девушки, которую смеете укорять в том, что она не замужем? Или… – Вера искренне ужаснулась (когда было необходимо, её театральные телодвижения были великолепны, хотя она и не любила этого). – Если я вас верно трактую, вы подозреваете несчастное бесправное забитое существо в чём похуже? В преступных намерениях?!

Вера Игнатьевна поднялась, и негодование её никто бы не назвал наигранным. Ибо оно таковым не было. Негодование было искренним, выстраданным, застарелым.

В Царскосельской больнице абсолютно все отлично были осведомлены, кто такая княгиня Данзайр, а равно о её тёплой дружбе с императрицей, и, конечно же, о том, что ею восхищается обожаемый здесь всеми Боткин. К чёрту протокол!

– Что вы, Вера Игнатьевна! – горячо воскликнул врач. – Я и сам всеми фибрами души искренне ненавижу эту бюрократию, возню эту полицейскую. Да и сами они не горят рвением подобные случаи разбирать…

– Можно же, не дай господь, и разобраться ненароком! – с насмешливым холодком перебила Вера. – Припоминаете ли вы случаи, когда хозяев судили за изнасилование прислуги, а? Вот и я не припоминаю.

Господин доктор согласно кивнул. Выдохнул. Сел. Взялся за перо. Проговорил уже в бумагу:

– Эргометрин, холод на низ, покой. Три дня.

– Пять. Пять дней полного покоя. Пропишите ей офицерский стол, – Вера Игнатьевна устремила к портрету государыни императрицы ангельский взор. Именно под патронатом Александры Фёдоровны находился Царскосельский госпиталь.

– Никаких возражений не имею.

– К слову, пациентка платная. В полном объёме выставляйте счета, не стесняйтесь. Бывший её наниматель оплатит в лучшем виде. А сейчас, будьте любезны, оставьте нас ненадолго наедине.

– Конечно, Вера Игнатьевна! – немедля вскочил врач, обрадованный уже тем, что не за больничный кошт сия щедрость.

Когда за штатным лекарем закрылась дверь, Вера Игнатьевна присела на край кушетки. Марина бросилась горячо целовать руки княгини.

– Прекрати немедленно, дурища! Я не тебя спасаю. Я себя спасаю. И молодого доктора, к которому ты явилась с закровяненным подолом. Вот! – Вера достала из кармана визитную карточку клиники. – Как выпишут, сразу приходи. Нам нужны сёстры милосердия. Жить будешь при клинике. Возьми, чтобы не пешком, – Вера протянула ей деньги.

Бельцева Марина всё-таки исхитрилась покрыть руки княгини шквалом горячих поцелуев и оросить слезами. Вера не стала снова вырывать ладони, человеку разрядка нужна.

– Спаси вас Бог, Вера Игнатьевна! Меня хозяйка со свету сживала, хозяин насильничал чуть не каждую ночь. Идти некуда… Я хотела его родить, хотела! Вот вам крест! Но как? Куда? На что жить? И где? Вырастить, воспитать.

Вера погладила Марину по волосам. Аккуратно высвободила руки. Подошла к окну. Уставилась на унылый пейзаж с неизбывной печалью.

– Это всегда очень тяжело. Чудовищный выбор, которого к тому же легально женщина лишена. Я знаю одну… Одну чудесную и замечательную женщину… По крайней мере, именно такой эта женщина когда-то была. Она родила без мужа. Но, правда, её ситуация, признаюсь, была лучше твоей. Она любила того, от кого понесла. Ей удалось вырастить сына. Не знаю, удалось ли воспитать, но вырастить удалось на отлично. Но какой ценой!

– Ей пришлось… торговать своим телом?! – вырвалось у Марины.

Видимо, этого она опасалась более всего. Что неудивительно для жертвы насилия. Вера горько усмехнулась. Моргнув, она с удивлением обнаружила, что по щекам опять побежала предательская жидкость. Нет, это слишком для одного дня! Не иначе, Бельцева со своим ещё бьющим гормоном так влияет. Вера Игнатьевна промокнула щёки тыльной стороной ладони и тихо сказала:

– Хуже. Душой.

Обернувшись, княгиня увидела насмерть перепуганный взгляд Марины.

– Господи! Не в том смысле! Вы, никак, романов Крыжановской-Рочестер^[15] начитались. Поди, в доме у хозяйки только их и держали.

Марина потешно развела руками. Вера улыбнулась. Эта Бельцева – очень сообразительная девчонка. Может выйти толк.

– Никто не рисовал пифагорейских пентаграмм, не вызывал дьявола, не писал расписок кровью. Эта женщина… Моя подруга…

Она хотела спасать других женщин. Но женщины не хотели спасаться. И она вынуждена была пойти на сделку с собственной совестью. Это и есть та пресловутая сделка с дьяволом: сделка человека с собственной совестью. Цена всегда одна: душа. В момент сделки с совестью гибнет душа человека. А на месте совести, которая не функционирует нормально без души, появляется уродливый конгломерат договоров, соглашательств, страховых обязательств, системы взаимозачётов. Мёртвая мена взамен живой совести. Она считает, что пошла на сделку с совестью ради сына. Из-за сына. Это подлое «из-за» обнуляет то прекрасное «за»… Например, умереть за Родину – это не то же самое, что умереть из-за Родины. Если ты понимаешь, о чём я.

Марина Бельцева серьёзно кивнула.

– Осмелюсь сказать, что «за» и «из-за» – антитетические утверждения, – поймав удивлённый взгляд княгини, Марина скривила губы. – Я действительно читала романы Крыжановской-Рочестер. Вы правы, только их и читала хозяйка. Хозяин же, получив нужное ему… – Бельцева подавила спазм отвращения, продолжив со злобой, – бывал в ударе и, как он это называл, образовывал мой ум.

– Вот же гадина! – прошипела Вера побелевшими от ярости губами. – Он ещё и просветителем себя мнил, тикусёмо!^[16]

– Что?

– Всё! – Вера рубанула воздух ребром ладони, будто отсекла от Марины её прошлое. – В любом случае твой исход – не худший исход. В отличие от моей подруги, ты – свободна!

– Вера Игнатьевна, отчего вы плачете?

Вера и не заметила, как по её лицу снова потекли слёзы. Она со злостью смахнула их и, направившись к умывальнику, буркнула:

– Потому что я – свободна!

Глава IV

Лариса Алексеевна, владелица фешенебельного публичного дома высшего разряда, сидела за столом в кабинете и писала письмо. Случайный наблюдатель, окажись он здесь, мог бы посчитать, что видит самую обыкновенную картинку: женщина хорошего происхождения и немалого состояния выплёскивает неисчерпаемый запас любви и нежности на бумагу Проще говоря, респектабельная матушка пишет обожаемому сыну. Так оно и было. Вне контекста сторонний наблюдатель ни за что бы не разгадал в образцовой женщине-матери хозяйку борделя.

В гостиную вошёл Яков Семёнович, штатный врач заведения. Не воображаемый наблюдатель, а непосредственный участник событий, полноправный гражданин проживаемой истории.

– Девицы осмотрены, дражайшая Лариса Алексеевна. Клёпа на удивление быстро идёт на поправку^[17]. Но к господам её ещё нельзя.

– Сама долго не захочет! – сказала хозяйка, отложив письмо. Нельзя писать любимому сыну и говорить о таком. – Клеопатра решила в порядочные женщины податься.

– А и слава богу! – с ехидной готовностью подхватил Яков Семёнович. – Вы-то уж точно не будете служить препятствием к оставлению последнею борделя. И вовсе не из-за «Правил содержательницам борделей»^[18], а по велению вашей души-с! Так и представляю Клёпу сельской учительницей. Хотя бы и сестрой милосердия. Чем не роль? Отчего, к слову, все эти соблазнённые господами горничные и бонны, изнасилованные мастерами фабричные – тут же направляются на панель, а?

– Вот станешь, Яша, соблазнённой горничной и изнасилованной фабричной девчонкой или сиротой деревенской, тогда и поговорим про отчего да почему! – зло зашипела на него Лариса Алексеевна.

– Молчу, молчу! – доктор примирительно поднял руки. – Только ты и сама знаешь, любезная моя Ляля, кто уж в это ремесло попал – другой жизни не захочет и с пути этого не свернёт до самой помойной канавы. Как бы тяжко ни было, чтобы торговать телом, это надо сбой иметь здесь, – Яков Семёнович покрутил пальцем у виска. – И здесь! – приложил он руку к сердцу.

Наткнувшись на суровый взгляд Ларисы, решил сменить тему:

– Как сынок?

– О! Прекрасно! – о сыне Лариса Алексеевна могла говорить часами. Жаль, в основном с Яшей. Но говорить с Яковом Семёновичем об этом, увы, было всё одно что говорить со стеной. – Первый ученик на курсе! Уж русский забывать стал. Пишет с ошибками. Вот выучится окончательно, к нему поеду.

– И чем займётесь, Лариса Алексеевна?

– Внуков буду растить.

– Это хорошо бы, Ляля! Но внуков тех ещё иди-знай, когда получишь. И получишь ли вообще. Стала бы ты этим заниматься, если бы не сын? Которому, ишь, надо самое лучшее, потому что он у тебя какой-то особенный. Что, правда, никому неведомо: в чём. Разве в потрясающем эгоизме. Это, безусловно, тоже талант: таковое очищенное отношение к матери как к поставщику денежных сумм в наличных и чеках.

Пока они разговаривали, Яков Семёнович сварил кофе на спиртовке, подал Ларисе Алексеевне и расположился в кресле с чашкой.

– Не стоит метать в меня молнии, Ляля. Я отсырел давно, не возгорюсь. Ты же не со мной разговариваешь. Не в меня мечешь. Я просто озвучиваю твой внутренний монолог. Ты более страшного суда боишься, что твой драгоценный сынок, Андрей Андреевич твой ненаглядный, плевать на тебя хотел. И не вздумай сейчас подойти и дать мне пощёчину. Погоди, пусть кофе остынет. Не ровён час ошпарюсь.

Лариса Алексеевна тяжело вздохнула, достала портсигар, раскурила папиросу и принялась за кофе.

– Ты чего вдруг Андрюшку по имени-отчеству назвал? – она насторожилась. – Я же надеюсь…

– Лариса Алексеевна! – привычно играя обиду, перебил её Яков Семёнович. – Вашу тайну знают только присутствовавшие на родах: я и Вера Игнатьевна. За княгиню Данзайр поручаться не надо. Что до меня… Может, я и не такой уж чести человек, но испытываю невероятное удовольствие все эти годы наблюдать всезнающего самодовольного великолепного Андрея Прокофьевича, понятия не имеющего, что у него есть сын. Не просто какой-то там сын, ненужный сын, так себе сын, осложнение неосмотрительности, проявленной во время полового акта. А его сын от единственной женщины, которую он единственно же любил, как умел. И любит, как умеет. Если к нему вообще применима эта категория – любовь.

Начав ёрнически, завершил Яков Семёнович тираду на высокой трагической ноте. Никогда нельзя было понять, злую ли буффонаду представляет сей персонаж или же в этом отчаянном скоморошестве захлёбывается кровью его добрейшее сердце. Не понять стороннему наблюдателю, мистически возникшему из ниоткуда, из первоприродной материи, над которой сломали головы умнейшие мужи и порвали нервы чувствительные дамочки. Лариса Алексеевна была проще первых и сильнее вторых. Она встала, подошла к Якову Семёновичу, опустилась перед ним на колени и обняла его ноги.

– Мне разуться? Омоешь миром? – спокойно вопросил он, отпив кофе.

– Тьфу ты! Старый дурак! Богохульник! – весело ответила Лариса, положив голову ему на колени.

Она знала, что нет на свете человека преданнее. Она всегда любила других мужчин. Сперва – возлюбленного. Затем – сына от возлюбленного. А Яков Семёнович всегда любил её. Им не надо было об этом говорить, они оба это знали. Стоило побубнить о чём-то не менее известном, но более актуальном, навязшем в зубах. Понудить.

– Избаловала ты сына, Ляля. Страшно избаловала. Ни в чём отказу не знал. К сожалению, он слишком умён, слишком хорош собой и невозможно нарциссичен. Весь в папашу. Как бы беды не вышло. Надо что-то предпринять. Не снабжать безлимитно. Учёба, довольствие – ладно. Хотя мог бы и подрабатывать уроками. Но хочет курортов – пусть изволит заработать.

Яков Семёнович знал, что говорит в пустоту. Любовь Ларисы Алексеевны к сыну была безграничной и бесконечно болезненной. Она считала себя перед ним виноватой за то, что родила вне брака. Он эту материну слабость вычислил ещё совсем мальчишкой и бессовестно пользовался. Вот и сейчас Лариса моментально привела привычный контраргумент в этом давно обиходном споре.

– Юноша и должен быть умён, красив и эгоистичен. Вон Сашка Белозерский? Что? Не таков? И никаких бед! Не каркай! – Лариса Алексеевна трижды поплевала через левое плечо.

Яков Семёнович посмотрел на Лялю, на свою ласточку Лялю, с неизбывной печалью.

– У наследника императора кондитеров не сбоит здесь! – он приложил руку к сердцу.

На задний двор клиники «Община Святого Георгия» вышел покурить мастеровой Матвей Макарович, чьи глаза не давали покоя Александру Николаевичу. Не стоило и сомневаться: следом за ним немедленно выскочил и молодой ординатор, получивший нынче повышение. Другого бы плотные содержательные события дня сбили бы с толку, заставили копаться в себе, но только не младшего Белозерского. Матвею Макаровичу был приятен молодой доктор, но к медицине в целом, надо признать, он относился с высокомерным пренебрежением квалифицированного рабочего.

– Перекур? Хорошее дело! – Александр прикурил от папиросы Матвея Макаровича, сделал несколько затяжек. И снова-здорово завёл свои куплеты, начавшие изрядно раздражать мастерового. – Давайте я вас осмотрю. Считай, две папиросы выкурили вместо одной. Это небольно и бесплатно!

– Да что ж вы до меня, доктор, прицепились, как репей до собаки! – скорее весело, нежели зло, рявкнул Матвей, могучий мужик ближе к шестидесяти. Из таких, что до ста двадцати доживают и непременно удостаиваются сфотографироваться с государем императором как участники и очевидцы… чего бы то ни было. Ни разу не случилось в России таких ста двадцати лет, чтобы и сфотографироваться не о чем было. – Говорю ж вам в который раз: здоров я! Толку от вашего сословия, а?! У меня доктора племяша зарезали, вот что! Только был живой, так они – чик! – и нет больше племяша.

– Это как так?! – изумился Белозерский.

– А вот так вот! Как есть зарезали! Лечили-лечили неделю. А после, уж как надоело лечить, так они его хрясь по горлу! – рабочий полоснул себя по шее ребром ладони. – И помер! – глубоко затянувшись, он делано равнодушно пожал плечами.

– Это очень печально! – с грустью сказал Александр Николаевич. – Сочувствую вашему горю. Но позволю себе усомниться в вине докторов. Тем паче, в злом умысле. Осмелюсь предположить, что у вашего племянника был дифтерит. Вероятно, плёнками забило дыхательные пути, и доктор выполнил трахеотомию…

Белозерский и не заметил, как разозлил Матвея Макаровича. Тот перебил доктора:

– Не знаю, что там позволю, да осмелюсь, да вероятно, однако к вечеру племяш отмучился стараниями вашей братии. Благодарю покорно!

В Сашке стала закипать медвежья кровь, он собрался прочитать гневную проповедь о недопустимости… Но тут очень вовремя во двор заехала госпитальная карета. Из салона выпрыгнула Вера и пружинисто пошла к крыльцу, доставая портсигар. Глянув на рабочего, она сказала:

– Ведь и правда, Матвей Макарович, у тебя анизокория.

Белозерский состроил ей лицо: я же тебе говорил!

– Отказывается он обследоваться, Вера Игнатьевна. Говорит: мы его по горлу хрясь! – и поминай, как звали!

Вера глянула на одного, на другого. Два мужика были уже готовы на кулаках выяснить, кто из них прав.

– Чего это вы как два шипящих самовара?!

– Да ну вас! Пошёл я своим делом заниматься. А вы, господа хорошие, своими занимайтесь!

Сплюнув под ноги, Матвей Макарович зашёл в клинику.

– Гусь! – возмутился Саша.

– На себя в зеркало давно смотрел? – рассмеялась Вера. – Вы с этим Матвеем одного поля ягоды.

Тем временем с козел спустился Георгий, слишком медленно, как показалось Ивану Ильичу. За что госпитальный извозчик одарил его жалящим взглядом.

– Как он? – кивнув на инвалида, тихо спросил Саша, забыв, что Вера только что фактически обозвала его упрямым бараном.

– Ничего, ничего. У него с головой всё в порядке. В отличие от тебя и нашего славного Матвея Макаровича. Причём у Матвея Макаровича с головой сильно не в порядке.

– Так я же тебе и говорю! И ему говорю! – воскликнул Белозерский.

– Саша! К такому же, как ты, но другому барану по имени Матвей Макарович нужен особый подход. Пошли продемонстрирую мастер-класс от ведущих европейских светил психоанализа и тибетских махатм по материализации духов и раскрытию тайн реинкарнации сознания и души!

Вера направилась в клинику. Белозерский потрусил за ней, ворча:

– Ага! И это у меня не всё в порядке с головой?!

Обнаружили Матвея Макаровича в коридоре. Он как раз выговаривал подсобнику за что-то, яростно вращая ручку пакетного выключателя. Подойдя, Вера Игнатьевна властно обхватила голову Матвея Макаровича, повернув к яркому свету, – на финальное «щёлк» как раз засияли все ряды ламп в светильнике.

– Отвяжитесь, господа! Здоров я! Чего вы там разглядеть хотите через глаза?! Душу мою? Или голову? Здоров я и головой, и душевно не хвор. Этот мне тоже… – вывернувшись из рук Веры – впрочем, она удостоверилась в том, что заметила и прежде, при естественном освещении, – мастеровой кивнул на Александра Николаевича. – Балаболит всё что-то, руками машет без толку. Я руками соображаю получше него, поди! Много получше, чем эти ваши после университетов, в тужурках форменных. Будто мундир чего-то сюда добавить может, – Матвей Макарович выразительно постучал костяшками пальцев по лбу.

– Ни добавить, ни убавить, справедливости ради. Убавить мундир тоже не может, – рассеянно, будто отвечая своим мыслям, сказала Вера. – Слушай, Матвей Макарович, – деловито обратилась она к рабочему. – Ты человек мастеровой, с инженерным складом ума. Совет твой нужен. Мы тут с одной штукой никак не в силах разобраться, – Вера незаметно подмигнула Александру Николаевичу – Молодой доктор всю ночь бился, сестру милосердия на помощь призвал, а ничего не вышло. Как думаешь, справишься?

– Всю ночь с сестрой милосердия бился? – добродушно хрюкнул Матвей Макарович. – Это оно, конечно! А со штукой окажу всякое содействие, – помимо воли он весь раздулся от гордости. Профессор, княгиня, а не брезгует помощи у простого человека попросить, уважает квалификацию, а не нашлёпки на мундирах. – Это хорошо! Это мы всегда пожалуйста, с огромным нашим удовольствием! Со штуками, с ними управиться можно. У штук, у них горла нет! – сверкнул он глазами в Александра Николаевича. Тот, было, рыпнулся, но получил от Веры кулаком в бок.

Завела Вера Игнатьевна в рентген-комнату Матвея Макаровича как дорогого гостя, долгожданного специалиста. Сзади плёлся Александр Николаевич, сообразивший, что ему выпала роль восторженного подмастерья, и сыграть он обязан пристойно.

Зря Саша надеялся, что рентген-аппарат поразит мастерового. Матвей Макарович со скепсисом оглядел шедевр технологии, исполненный по всем канонам декоративно-прикладного искусства.

– Знаком мне этот агрегат, – с прохладцей мастера, знающего себе цену, заявил Матвей Макарович. – В девяносто шестом году мы в Кронштадтском госпитале работали. Так я инженеру Попову аккурат такой помогал собирать. У вас тут хоть и буквочки заграничные, – Матвей Макарович подошёл поближе, совершенно по-свойски, – и декор побогаче. А так: точь-в-точь^[19].

У Александра Николаевича отвисла челюсть.

– Попову?! Александру Степановичу?!

– Ему.

– Почётному инженеру-электрику, ректору Санкт-Петербургского императорского электротехнического института Александра Третьего? Статскому советнику Попову?!

– Что ж вы, доктор, заголосили, не иначе как на поминальной службе? Ему, батюшка, ему! Кому же ещё? Он человек простой, не кичился, что знает всё про всё! – зыркнул он в Белозерского. – Я с ним знаком с тысячу восемьсот восьмидесятого. Он парень был совсем, моложе вашего. Денег у него не было, чтобы учёбу продолжать, так он подвизался объяснителем на электротехнической выставке. Господам праздношатающимся про всякие чудеса рассказывал. Очень смышлёный. Я его там и приметил, мы выставку-то монтировали, и к себе в «Электротехник» монтёром пристроил^[20]. Так он меня не забыл, и если чего не понимал, всегда запросто нашу-то артель и звал. Благодарный простой человек, понимать надо! Не запамятовал, как я ему, мальчишке, помог. Не зачванился ни кандидатом, ни профессором, – Матвей Макарович тайком смахнул слезу. И скорее чтобы скрыть искренний сентиментальный порыв, нежели действительно выговорить Белозерскому, наворчал на него: – Без вашего вот этого… про то, что мы в организме, ишь, не понимаем. Электротехника – это вам не ножичками тыкать!

Вера Игнатьевна еле сдерживала смех. Ошарашенный Белозерский опустился на табурет, невзирая на присутствие дамы.

– Вы поспособствовали молодому Попову! – восхищённо выдохнул он. – Вы добрый человек, Матвей Макарович.

Памятуя о роли, прописанной ему княгиней, молодой ординатор не стал ничего говорить вслух, но про себя поклялся, что теперь он уж точно обязан разобраться с анизокорией Матвея Макаровича и помочь ему, с чем бы это ни было связано.

– А то ж, не дурной! – мастеровой заслуженно насладился триумфом. Но и перегибать палку не стал. Добрый мужик, он и меру знает во всём. – Что вам, господа хорошие, не ясно с этой штуковиной?

Последовало минут сорок подробных разъяснений, весьма дельных, ибо Матвей Макарович действительно знал аппарат Рентгена – Попова как свои пять пальцев. И не без удовольствия, признаться, повозился с устройством заграничной модели. Сам предложил стать объектом испытаний. Чего, собственно говоря, Вера и добивалась.

– Я вам шайтан-машину наладил – на мне и пробуйте, – Матвей Макарович снова впал в амплуа простоватого русского умельца, хотя очевидно, что образован был будь здоров! Впрочем, и в образе недовольного мужика он нисколько в себе не сомневался. Но поболтать после на совесть устроенного – любил. – Вот всё у нас так: кто дело делает, тому и ответ держать. А ничего не делай – и будешь всегда правым и безо всякой за то ответственности! – наигранно ворчал он, устраиваясь на столе.

– Се ля ви! – поддакнул Белозерский.

– Отож! – подтвердил Матвей Макарович. – Или, как говорится по-нашенски, жить широко – хорошо, но и уже – не хуже!

– Я вас оставлю, господа, – сказала Вера. – Ты, Матвей Макарович, часика полтора отдохни. Александр Николаевич при тебе побудет. Ты не шевелись…

– Да знаю я процедуру! – весело перебил княгиню мастеровой. – У меня от Александра Степановича уже есть сувенир: скелет моей руки. Тёща, древняя колода, страсть боится. Чуть ли не жила у нас, хотя я ей домик справил. А как я из Кронштадта фото костяной кисти привёз – так только по большим праздникам! А уж как я череп на стену водружу в рамке – так и вовсе, поди, перекинется. Хотя куда там! Девяносто шесть годов, а как разговеется – мужикам на зависть! – не без гордости сказал Матвей Макарович. – Вы идите, Вера Игнатьевна. Мне и Александр Николаевич без надобности. Пущай щёлкнет тумблером и отправляется по делам, коли они у него есть.

Ох, попал ординатор Белозерский мужику на зуб, не скоро выпустит.

– А я подремлю. Я умею спать по стойке «смирно!» Доводилось. – Матвей Макарович закрыл глаза.

Спустя положенное время Вера Игнатьевна и Александр Николаевич рассматривали у неё в кабинете пластину со снимком головы Матвея Макаровича. Двух мнений быть не могло.

– У него гигантское новообразование правой половины и основания черепа.

– Безо всяких признаков нарушения мозговых функций! Он интеллектом и крепостью членов многим фору даст.

– Что будем делать? – Белозерский уставился на Веру, как мальчишка, ожидающий чуда.

– Ничего, Саша, – она развела руками. – Ничего.

Взяв у него снимок, она подошла к столу, взяла перо, обмакнула в чернильницу и каллиграфически вывела надпись:

Матвею Макаровичу Громову от главы университетской клиники «Община Св. Георгия», профессора Данзайр, с благодарностью за помощь в техническом обслуживании аппарата Рентгена – Попова.

Поставила дату и летящую подпись.

– Как ничего?! – растерянно бормотал Белозерский, застывший у окна. – Как ничего?! – неожиданно он воспрял духом и продолжил с энтузиазмом: – Когда уже в тысяча восемьсот сорок четвёртом году профессор Харьковского университета Тито Ванцетти удалил подобную опухоль…

– И больной скончался на тридцать вторые сутки от инфекционных осложнений, – перебила Вера, охлаждая пыл неопытности.

– Но асептика и антисептика с тех пор значительно продвинулись! Вера Игнатьевна, накоплен опыт…

– Ординатор Белозерский! Матвей Макарович Громов – живой человек, а не полигон для твоих изысканий. У него семья. Жена. Дети. Внуки. Тёща девяноста шести годов. Если бы твой глаз не был так остёр и не приметил бы разницу зрачков при реакции на свет… Бог его знает, Саша, сколько он живёт с этой опухолью. И бог знает, сколько ещё проживёт.

– Но как же!..

– А если мы, ординатор Белозерский, полезем с пилой к нему в башку, он в лучшем случае умрёт, а в худшем – станет глубочайшим инвалидом, не могущим себя обслужить. Останови скачку идей! Как профессор ординатору: приказываю!

– Но почему же?..

Он всхлипнул или ей показалось? Нет, показалось. Не настолько он… Он не Ася, в конце концов!

– Саша, мы даже говорить ему ничего не станем. Испытания аппарата прошли успешно. Снимок в подарок тёщу отпугивать.

– Но зачем же мы тогда знаем?! – в каком-то детском отчаянии воскликнул Белозерский. – К чему тогда все эти чудеса техники, аппараты и приспособления, если мы ничем не можем помочь? Как же мы, зная, даже не попытаемся? Пусть бы тогда всё оставалось тьмой и тайной!

Княгиня встала из-за стола, подошла к нему, ласково взяла за плечо. Нет, не плачет, слава олимпийским богам! Не то это уже слишком. Она с ним время от времени разделяет постель. Плачущий мужчина, что может быть отвратительней!

– Саша… Даже если мы поставим в известность нашего славного прораба, электротехника и на все руки мастера, необходимо его согласие на операцию. А он его не даст. Откажется. И будет жить, зная, что у него в голове огромная опухоль. Возможно, он в это не поверит. Но и не веря, уже будет знать. А хуже мук сомнения только муки знания, как ты и сам догадался. Сомнения, возможно, единственный дар знания. Сомнения оставляют право на ошибку. Ошибка – это не всегда плохо. Иногда ошибаться приятно. Не поверишь, но есть такие ошибки, которые делают человека счастливым. – Она немного помолчала. Её унесло не туда. Надо сосредоточиться. – Саша, мы оставим Матвею Макаровичу его веру. Веря в то, что он здоров, он проживёт, возможно, долго и уж точно – счастливо. Преподнеси ему пластину со всем уважением и благодарностью. С аппаратом-то, стоит признать, он нам помог разобраться лучше, чем инструкция.