Loe raamatut: «Верёвка и Генералов»
Верёвка и Генералов
Повесть
Словарик для тех, кто не знает, или уже забыл
Дискач – дискотека
Беспонтово – неприятно, плохо, некачественно
Лох, баклан – простак, растяпа, человек, которого можно обмануть, потенциальная жертва
Чмо, чмошник, чмошница, чморина, чмошный – человек, не заслуживающий уважения, и производные от него
Шмотки, тряпки – одежда, модные вещи
Челночить, челноки – ездить за товарами, чаще промышленными, одеждой и обувью, в Москву и перепродавать с наценкой в своём населённом пункте; люди, которые таким способом зарабатывали на жизнь
Ботаник, ботан – отличник, заучка, зубрила
Оттопыриться, оторваться – сделать что-то от души, на полную катушку, относится обычно к отдыху, развлечениям
Музон – музыка
Тусоваться, тусовка – собираться с друзьями для времяпрепровождения; мероприятие развлекательного характера или в значении «компания»
План, колёса, салют – разновидность наркотических средств
Базар, побазарить – разговор, поговорить
Кенты, чуваки – парни
Глюки – галлюцинации
Бычить – вести себя с кем-то недружелюбно
Зашкерил – спрятал
Тормозить – туго соображать, медлить
Прибарахлиться – одеться модно, красиво, дорого
Бухать, килдырить – пить алкоголь в больших количествах
Рамсы попутать – не соблюдать субординацию, не уважать того, кто имеет авторитет
Отмазаться – найти возможность уйти от ответственности
Крыша – тот, кто обеспечивает защиту
Зуб даю – клянусь
Шмара, шалава – девушка лёгкого поведения
Отпад, отпадный – здорово, потрясающе; впечатляющий
Прикалываться – шутить
Гнать пургу – говорить неправду
Замутить тему, дело – придумать что-то незаконное
Кореша – друзья
Бабки – деньги
Кипиш – паника
Не втыкать – не понимать
Мыльница – непрофессиональный плёночный фотоаппарат
Глава 1. Подружки
После вчерашнего старшеклассница Вера Фомина чувствовала себя скверно и еле переставляла ноги в видавших виды осенних ботинках. Привычная дорога в школу сегодня давалась ей с трудом. Её подруга Галя Проступина, которую в школе называли Ступой, наоборот, вышагивала бодро. Словно вчера, в свой семнадцатый день рождения, в парке перед дискотекой и потом еще в наполненном сигаретным дымом и вонью домофицеровском туалете, вовсе и не она глотала прямо из бутылки бесцветную противную жидкость, запивая её горечь водой из-под крана.
– Не, ну этот Ваня… или Веня – как там его звали? Ну, тот, что ко мне на дискаче прицепился. Это просто катастрофа какая-то. Он так беспонтово целуется… Хотя всё-таки лучше, чем Вжик. Тот вообще кусается, дурак. Ты пробовала с ним?..
«Сейчас бы таблетку какую-нибудь и поспать еще часа три», – с досадой на болтовню подруги подумала Вера, ощущая, как усиливается головная боль.
– Эй, Верёвка, ты что, язык проглотила? – Ступа остановилась и дёрнула её за рукав. – Да ты какая-то зелёная вся, перебрала что ли вчера?..
Пришлось Верёвке отвечать.
– Я вообще дискотеку почти не помню…
– Это у тебя от недостатка опыта, – хихикнула Ступа, любуясь своими новенькими туфлями на массивных каблуках. – Ну ничего, опыт – дело наживное… Пойдем, покурим? У меня одна сигарета осталась.
Зашли в подъезд ближайшего к школе жилого дома. Ступа достала из кармана джинсовой мини-юбки зажигалку и подкурила сигарету «Честерфилд», манерно поместив её между двух вытянутых пальцев. Сделав несколько затяжек, она протянула сигарету Вере. Та скривилась:
– Не могу, тошнит…
аверху открылась, а потом захлопнулась дверь, и кто-то стал спускаться по ступенькам вниз. Верёвка забеспокоилась:
– Пойдём отсюда, а то сейчас ругаться будут. Туши скорей!
Но Ступа и не думала ретироваться.
– Вот ещё! – встряхнула она головой, откинув назад завитые на плойку каштановые локоны. – И что ты всех боишься? Надо уметь постоять за себя!
Сверху медленно спустилась полная женщина в сером болоньевом пальто. Она недовольно посмотрела на разодетую по последней моде, в короткую кожанку, девицу, нагло выпускающую из себя дым кольцами, потом на её простоватую подругу, что прижалась к стене, и сначала промолчала, прошла мимо, но перед самым выходом из подъезда всё же дала себе волю:
– Как вы надоели, курилки! Идите в свой подъезд и дымите там, сколько хотите…
Верёвка не знала, куда ей деться, от стыда. Ступа же, напротив, чувствовала себя в подобных ситуациях, как рыба в воде.
– Чё разоралась? – огрызнулась она. – Заведи себе маленькую собачку, да и ори на неё!
– Не надо, Галя, – прошептала Вера умоляюще.
Но Ступу было не так-то просто остановить:
– Где хотим, там и стоим! Это не её личный дом и не её личный подъезд!.. Вот грымза старая…
Хорошо, что женщина, не имевшая, вероятно, желания или, скорее всего, времени продолжать перебранку, уже хлопнула входной дверью. Галя Проступина, не спеша, с видом победительницы докурила сигарету и, гордая собой, пошла на выход. Своим пошарканным ботинком Верёвка наступила на небрежно брошенный ею окурок, быстро подняла его, а на улице незаметно выкинула в урну.
До звонка было ещё минут десять. У самого школьного крыльца их сначала обогнал, а потом, открыв дверь, вежливо пропустил вперёд незнакомый парень. Он точно не был учеником их школы, потому что юноша с таким богатырским ростом не мог бы долго оставаться незамеченным.
– Ты видела? – сказала Ступа, многозначительно округлив глаза, когда они с Верой остановились у расписания.
Незнакомец её явно заинтересовал.
– Такой громадный!
Вера понимающе кивнула. Ей молодой человек тоже понравился – особенно, этот его чудной жест у дверей. Понравилось, как просто и дружелюбно он улыбнулся им с Галкой, хотя и не был с ними знаком…
Прогремел звонок – так резко, что Вера сжалась от его неприятного звука. Первой в класс вошла Ступа и отчего-то притормозила. Верёвка, шедшая следом, тоже остановилась. Елена Павловна, классная руководительница 11-го «А», представляла ученикам новенького. Вера получила от подруги локтём в бок и подняла глаза – это был не кто иной, как тот высокий парень.
– Зиновий Генералов, – необычно назвал он себя полным именем.
Выглядел новенький вполне уверенно, но детский малиновый румянец на уже бритых щеках всё же выдавал смущение парня. Лицо его было чистым, без юношеских проблем с кожей, серо-голубые глаза обрамляли длинные светлые ресницы. Прямые, жёсткие волосы цвета соломы на макушке непокорно торчали. Единственное, что не понравилось Вере в его облике – крупный, выдающийся кадык на шее.
– Садись, Зина, вот, первая парта свободна… Или нет, на первую не надо, а то за твоей широкой спиной кое-кому будет удобно списывать, – лукаво улыбнулась Елена Павловна, имея в виду Вована Чихиркина, разгильдяя и двоечника.
– Купили в магазине резиновую Зину, – не преминул подать голос Чих.
– Я лучше на галёрку, – с улыбкой сказал Зиновий и, сделав несколько больших, немного косолапых шагов, достиг последних парт.
Ступа, которая не пропускала ни одного, как она выражалась, «интересного экземпляра», заняла местечко по соседству с новеньким. А Верёвка – своё обычное: рядом с другой своей подружкой Олей Боборыкиной по прозвищу Машина, девушкой с короткой стрижкой, крупным телосложением и грубоватым голосом.
Елена Павловна вытащила из своего потёртого портфеля стопку тетрадей и принялась объявлять оценки за сочинение по «Гранатовому браслету».
– … Рохин – 3/3, Порядкина – 4/5, Галут – 4/3, Фомина – 5/3… Очень хорошее сочинение по содержанию, Вера, ты меня порадовала. Но русский, – она покачала головой, – очень ты невнимательна, делаешь глупые ошибки… Так, дальше: Проступина – никуда не годится, будешь переписывать, Гринёв – 4/5… Чихиркин – ты, мой друг, перекатал из критики неплохо, но я вижу, что само произведение ты не прочёл, ни страницы не прочёл…
– А зачем, Елена Павловна? – начал рисоваться Вован, развалившись на своём стуле. – Меня батя в военное училище засунет, там литература не нужна…
На задних партах кто-то прыснул со смеху, и многие обернулись на Зиновия. Это точно был он. Удивлённая усмешка на его лице говорила сама за себя. Чих, парень крепкий и задиристый, был в классе негласным авторитетом и, зная его, никто бы не рискнул над ним посмеяться. Поэтому после выходки новенького тут и там зашушукались. Но Елене Павловне было невдомёк, что только что на глазах у всех произошло оскорбление достоинства Чихиркина.
– А разве люди читают книги для того только, чтобы сдать какой-то экзамен?! – расстроилась она и даже приподнялась из-за стола. Маленькое немолодое лицо её приобрело выражение детской растерянности, тонкие брови встали домиком, сморщив лоб. – Книги дают нам возможность больше узнать о мире, в котором мы живём, заставляют задуматься о серьёзных вещах, о главных вещах, – она снова села на цветную подушечку на стуле и продолжала говорить, скользя взглядом по портретам русских классиков, развешанным по стенам. – С помощью художественного слова, Володя, мы познаём добро и зло, познаём существо, имя которому Человек. Нередко в ком-то из героев мы узнаём себя, в мыслях писателя – свои потаённые мысли, которые сами мы часто не умеем ясно сформулировать, изложить… Литература учит нас размышлять и выражать свои мысли. Мне очень грустно, Вова, что ты далёк от этого… Ребята, кто может сказать, чему вас научила повесть Куприна? Фомина, может быть, ты?..
Верёвка поёжилась, когда назвали её фамилию. Хотя история о самоотверженной любви мелкого чиновника к недоступной княгине, которой он посвятил всю свою жизнь, её и впечатлила, однако она не верила, что такое существует в реальной, тем более, современной жизни. А высказать при всех сожаление по этому поводу, чтобы стать объектом для насмешек одноклассников, нравственно освобождённых сексуальной революцией, которую принесла с собой «перестройка» – нет, решиться на такое ей было не по силам. К счастью, неожиданно пришло спасение.
– Я могу сказать, – раздалось сзади.
Новенький Зиновий, а это снова был он, встал во весь свой исполинский рост. Головы присутствующих повернулись к нему с любопытством.
– Своей повестью Куприн говорит нам о том, – уверенно начал парень, – что истинная любовь – большая ценность. Сейчас модно объяснять это чувство гормонами, флюидами, химической реакцией… и тому подобным. Но мне кажется, что так могут говорить только люди, которым не повезло встретить настоящую любовь. И поэтому они равняют её …, – он на мгновение замолк, подбирая нужное слово, – со страстью или чем-то подобным. Многие теперь считают, что любовью даже можно «заниматься»…
По классу пошёл хохоток. Зина продолжал, нисколько не смутившись, только кадык задвигался сильнее.
– Вот, например, раньше в нашей стране осуждались разводы. А теперь стало вполне нормальным выходить замуж и жениться по несколько раз. Или вступать в близкие отношения вообще без брака, а то вдруг тебе твой избранник или избранница не подойдёт, надо ведь проверить сначала… Любить, как Желтков – всю жизнь одного-единственного человека, причём без ответа, без взаимности, – на такой подвиг способен далеко не каждый, мне кажется, тем более в наше время. Людям с такими устаревшими, в кавычках, убеждениями, я думаю, придётся не сладко. Их не поймут, назовут дураками…, – Зиновий вздохнул и с шумом выдохнул. – Вот на какие размышления навела меня повесть «Гранатовый браслет».
– Очень хорошо, Зина, – сказала Елена Павловна, – я даже, наверно, поставлю тебе за этот ответ первую пятёрку.
Она опустила глаза и начала быстро листать журнал. Было заметно, что Елена Павловна невероятно рада тому, что у неё появился такой думающий ученик.
На перемене три подруги сидели на подоконнике у мужского туалета. Темой для обсуждения был новенький Зиновий.
– Не, – говорила Ступа, чавкая жвачкой, – этот дылда какой-то не такой…
– Он, наверно, голубой, – ввернула Машина и сама засмеялась над своей любимой шуткой.
– Во-во, одно имя что стоит…
– Нормального мужика Зиной не назовут, – брызнула слюной Машина, и обе они покатились со смеху.
– Я и пуговки на блузке расстегнула, и коленку выставила, и лыбилась ему, как дура, а этот лох на меня – ноль внимания, – жаловалась Ступа, комично кривляясь и утирая слёзы. – А уж когда муть свою начал проповедовать…
– Зато наша-то Елена Несчастная, как оживилась, – ухмыльнулась Машина, – она уже, небось, втюрилась в новенького по самые помидоры. Ты видела, как она покраснела, когда он про любовь распинался?
– Она не поэтому покраснела, дубинушка, просто у неё у самой рыльце в пушку. Ты знала, что она с нашим с физруком крутит?
– С этим золотозубым дедом? – выпучила Машина глаза от удивления.
– Да, со Злато, – захохотала Ступа.
Не смешно было только Верёвке, которая слушала диалог подруг невнимательно, пропуская большую его часть мимо ушей. Она прислонилась лбом к холодному каменному откосу окна и надеялась, что это облегчит головную боль. Но голова продолжала немилосердно трещать. «И как это можно пить день за днём?» – подумала Вера, искренне удивляясь возможностям некоторых человеческих организмов.
Глава 2. Родители
Время заполночь, в маленькой двухкомнатной квартире наконец-то тихо. Ещё минуту назад Григорий Иванович, отец семейства, громко бранился и гремел посудой, а теперь он уже крепко спал – прямо за кухонным столом, обняв рукой недопитую бутылку. Как незаметно ушли из жизни домашний уют, интерес к жене, смех детей, успехи на работе, уважение в коллективе, планы на будущее. Всё это было когда-то, теперь же осталась только она – водка…
Вере не спалось. Как бы она ни легла – всё было неудобно, да и тоскливые мысли не давали покоя. «Почему моя жизнь начинается именно так?» – в отчаянии спрашивала она кого-то невидимого. Если бы ещё пил только отец… Они бы тогда с мамой могли держаться вместе, и как-нибудь переносили бы это общее несчастье. Но ведь и она, мать двоих детей, стала догонять отца в этом безумном соревновании, на глазах опускаясь всё ниже и ниже. Как она постарела, подурнела за последнее время – а ведь и сорока ещё нет! Нервы расшатаны, настроение почти всегда угнетённое, в потухших глазах хандра и вялость. А что впереди? «Полная деградация личности», как в учебнике по анатомии… Безразличные, брезгливые слова. А попробуй-ка жить с этим рядом, наблюдая за тем, как с каждой выпитой бутылкой что-то умирает в твоём родном человеке, как этот самый близкий и любимый своими руками загоняет себя в могилу. Сколько раз пыталась Вера вразумить её, устыдить, напугать – все бесполезно. А Петька ещё такой маленький! Что с ним-то будет? Как уберечь его от судьбы беспризорных бродяжек и малолетних преступников, которых с каждым днём становится всё больше?.. «Быстрей бы школу закончить и на работу куда-нибудь устроиться, – всё чаще думала Вера, – Может быть, общежитие дадут – и будем мы жить с ним вдвоём…»
Петя грустно вздохнул во сне со второго яруса кровати, а Вера тихо заплакала. Во время запоев родителей, которые продолжались обычно больше недели, она плакала почти каждый день: от жалости к себе и брату, от стыда за отца с матерью, от страха перед тем, что ждёт впереди… Со стороны кухни послышалось шевеление и потом бормотание. Звякнула посуда. Через некоторое время раздался недовольный писк потревоженного баяна, несколько неуверенных аккордов – и потекли расхлябанные вариации мелодий отцовской молодости.
– Вот, зараза, сейчас всех разбудит, – про себя выругалась Вера и нырнула головой под подушку, пытаясь совладать с нарастающим, рвущимся наружу гневом на отца.
– Танька, эй, где ты там, дрыхнеш-ш-шь? – противный хрипловато-визгливый голос, который ничем не заглушить, не забить, словно звучал прямо в голове у Веры. – Опять мои папиросы выкурила? Ух ты, курва!.. Ладно, иди сюда… иди, говорю, стопочку налью…
Каждый раз в такие моменты Вера с ужасом ощущала, что в душе у неё живёт ненависть к собственному отцу, но ничего не могла с собой поделать. Еле сдерживала себя, чтобы не вскочить, не побежать сейчас же не кухню и не вцепиться в остатки волос на его лысеющей голове. Хотелось хлестать это животное по обросшим одутловатым щекам, изо всех сил колотить в дряблую грудь, бить, бить, бить…
К пьяной фальшивой игре присоединилось сиплое, надрывное пение: «Мы по всей зе-мле ко-чу-ем, на по-го-ду не гля-дим…» Вера села на кровати, склонив голову к коленям, сжатыми, так что впились ногти, кулаками сдавила уши и стала судорожно повторять, как учила её покойная уже бабушка Валя: «Боженька, помоги мне, Боженька, помоги…» Но злость на отца всё сильнее одолевала её, так что уже невыносимо было терпеть. Ударив себя несколько раз кулаками по голове, она заревела навзрыд, но сразу же задушила свои рыдания подушкой, чтобы не встревожить брата.
Десять лет назад Григорий Иванович Фомин не был алкоголиком. Выпивал, конечно, как все, по праздникам, но меру знал. На работу никогда не опаздывал, это для него было святое. Пошёл он по стопам отца, который в конце 1957-го года, покинув свою бедную деревушку, записался в одну из строительных бригад, чтобы прокладывать по здешнему болоту первые бетонные дороги, возводить здания и сооружения для секретного в то время стратегического объекта. Пришлось Ивану Никифоровичу, как он выражался, поморозить ж… в палатках да землянках, а как построили первые щитовые дома – приехала жена с двухлетним Гришей и грудной Ниночкой. Военный посёлок, ставший им домом, постепенно превращался в уютный маленький городок, к чему немало труда приложил и выросший в нём Григорий. Окончил он строительный техникум, отслужил срочную, и вернулся к родителям в М. – дома новые возводить. Сначала бригадой руководил, через несколько лет прорабом поставили. Когда Вера была маленькой и воспитательница вела их группу куда-нибудь за пределы детского садика, девочка всегда показывала своим подружкам на растущие, как грибы, панельные дома и горделиво приговаривала: «Это строил мой папа!»
Григорий Иванович любил дочку. Когда она была маленькой, они часто оставались вдвоём – жена, Татьяна Владимировна, работала медсестрой в госпитале, ходила в дневные и ночные смены. Григорий Иванович всюду брал свою Веруньку: на репетиции самодеятельного ансамбля, в котором он играл, на футбольные и хоккейные матчи, на выборы и демонстрации. Он любил гулять с ней в детском парке, катать её по озеру на лодке. Вместе они ходили летом в лес собирать землянику, чернику, грибы, а осенью – бруснику и клюкву. Их сближала любовь к неяркой северной природе, к этому скупому на хорошую погоду краю, чьи небольшие милости были особенно дороги и достаточны им, родившимся здесь. И хотя во время отпуска Фомины всегда выезжали из городка в Волгоградскую область, где жили родители Татьяны Владимировны, – не было для отца с дочкой желаннее момента, чем возвращение домой в последних числах августа.
Утром в поезде Вера вскакивала с постели раньше всех и прилипала к окну, радуясь бедному, но такому родному для неё пейзажу. Шожма, Шалакуша, Лепша, Ивакша – эти шепелявые названия маленьких придорожных посёлков, каждое из которых приближало к дому, казались ей нежными, ласкающими слух, похожими на шелестящий звук опадающих листьев, на шёпот ветра. И чем меньше оставалось времени до прибытия поезда на станцию, от которой до городка нужно было ехать пятнадцать минут на автобусе, тем сильнее в груди Веры всё трепетало от предчувствия встречи с домом. С озерцами на въезде, что до середины заросли нежно-зелёными ладонями кувшинок, с невысокими типовыми домами, с пышными ёлочками и по-северному раскидистыми тополями. Здесь для неё сам воздух, чистый и влажный, в сравнении с пылью и духотой больших городов, имел свой особенный, родной запах…
А вот Татьяна Владимировна, напротив, не любила городок, куда приехала по распределению совсем ещё зелёной девчонкой, после медучилища, и не очень-то была привязана к своему домашнему очагу. Она с тоской глядела сквозь вагонное стекло на размытое, неопределённого цвета северное небо, на серые покосившиеся постройки, рано порыжевшие леса, и заранее поёживалась, предчувствуя холод, которым снова встретит это неприютное место, куда занесла её судьба.
Климат на севере непредсказуемый – уже в сентябре может и подморозить, и наснежить. Разве об этой «ссылке» мечтала она в юности? Конечно, нет. Она хотела быть врачом–реаниматологом, людей хотела спасать. Но, как это бывает, не сумела сразу поступить в институт, пошла в медучилище. А тут кадры подбирали в военный госпиталь где-то далеко, в Архангельской области, на краю света. Звучало заманчиво, но родители ни в какую не соглашались отпустить свою единственную дочку. Да разве её можно было удержать? Пошла против их воли и почти сбежала из дому. Приехала в строящийся городок, полгода поработала, пожила в общаге с крысами – захотелось вернуться в солнечный Волгоград, но гордость не позволила. И вдруг на танцах познакомилась с Гришей… Чернявый, кудрявый, заводной, анекдоты травит, смешит, на деньги не скупится. Потом узнала, что строитель – значит, квартира будет. Через три месяца сыграли свадьбу…
Любила она его? Тогда – быть может. И ещё несколько лет после свадьбы, когда родилась дочка и всё было впервые. А потом новизна прошла, чувства поблекли, развеялись ветрами повседневных забот, утомительным бытом, обманутыми ожиданиями. Совместное проживание с нелюбимым человеком через несколько лет стало Татьяне Владимировне настолько ненавистно, что она даже собиралась расстаться с ним. Но Григорий Иванович на развод не соглашался. Начались каждодневные скандалы, слёзы и кратковременные примирения за рюмкой.
Рассорившись с женой в очередной раз, Григорий Иванович сбежал из дома в выходные на рыбалку, с ночёвкой. Была зима. Весь день в субботу выл ветер, густо сыпал снежный порошок. В такую погоду, говорят, собак на двор не выгоняют. А он уехал. Татьяна Владимировна металась по дому сама не своя. Порезала ножом палец, суп посолить забыла, когда подавала дочери тарелку, расплескала половину на стол – руки не слушались.
Вера безмолвно хлебала невкусную жидкость, боясь ещё больше расстроить мать. Когда та заперлась в ванной и долго не выходила, девочка припала ухом к щелке между косяком и дверью, пытаясь подслушать, что мама там делает, но ничего не услышала – шумела включённая вода. Когда мать вышла, лицо у неё было покрасневшим, а под глазами набухли подушечки. Обычно во всём аккуратная, она напялила на себя старую выцветшую футболку, спортивную кофту с растянутыми рукавами. На ногах у неё были шерстяные колготы в гармошку на коленях и прохудившиеся на пятках вязаные носки. Не расчёсанные волосы висели сосульками. Встретившись с Верой взглядом, она тут же отвела глаза, словно застыдилась чего-то. Потом накинула пальто, меховую шапку, бросила «я скоро» и куда-то ушла. Вере показалось, что должно случиться что-то плохое, и она с большим трудом заставила себя не плакать, а просто сидеть и ждать. К счастью, вернулась мать действительно быстро. Лицо её приобрело выражение жёсткое и решительное. Не раздеваясь, только смахнув с головы формовку, она начала вытряхивать из шкафов свою и Верину одежду и запихивать всё это в большую дорожную сумку.
– Мама, что ты делаешь? – удивилась Вера.
– Я написала заявление на работе… мы с тобой уезжаем к бабушке… прямо сейчас…
– Зачем, мама? А как же школа? – Вера ещё не понимала.
– Будешь там ходить. Прекрасная школа, два шага от дома, – мать продолжала остервенело заталкивать вещи.
– Нет, – прошептала Вера, у которой от осознания происходящего вдруг пропал голос. – Нет! – выкрикнула она с силой. – Я не поеду, я убегу!
Это был не выбор, а лишь протест против разъединения дорогих ей людей и разлуки с кем-либо из одинаково любимых. Но Татьяна Владимировна восприняла реакцию дочери по-своему.
– Ах, так!.. – она застыла с какой-то очередной тряпкой в руках и задышала тяжело и часто. Через мгновение крупные слёзы брызнули у неё из глаз и, схватившись за голову, она с рыданиями убежала в детскую.
Вера бросилась за ней:
– Мама, не надо, мамочка, – плакала она, гладя её, повалившуюся на кровать, по спутанным, вспотевшим волосам, по меховому воротнику пальто, – мне папу жалко, мамочка, как же он будет без нас?
– А меня тебе не жалко? – выла мать, – предательница ты… предательница… плохая ты мне дочь…
Тогда всё осталось на своих местах: Фомины не развелись, и Татьяна Владимировна никуда не уехала. Скорее всего, она бы не сделала этого, даже если бы дочка и поддержала её в скоропалительном решении. Успокоившись и поразмыслив, она поняла, что ехать-то ей, собственно, некуда. Возвращаться в родительский дом – стыдно, неудобно, да и не смогла бы она жить по чьей-то указке. К тому же зарплата у медсестры и на севере-то невелика, а уж на юге… Не иждивенкой же быть? В общем, утихомирилась она понемногу, смирилась. И вскоре родила мужу сына, а Вере брата – толстенького большеголового карапуза. С его появлением жизнь начала налаживаться, наполнилась радостными заботами, нежными взглядами и улыбками не только по отношению к малышу, но и друг к другу. Это для Фоминых было, наверное, самое счастливое время…
Потом начались девяностые, развал страны и устоявшейся жизни набирал силу. Поначалу перемены не особенно пугали. Выйти из партии Григорий Иванович не спешил, но, заражённый всеобщей лихорадкой, от корки до корки читал разрешённые теперь «Большой террор» Конквеста, «Сталин: путь к власти» Такера и «ГУЛАГ» Солженицына, бурно обсуждая прочитанное с приятелями и женой. Зияющая чистота магазинных прилавков, длиннющие очереди за самым необходимым, талоны на продовольствие, розыгрыши между членами профсоюза элементарных промтоваров – всё это настораживало, но всё-таки воспринималось как временные, неизбежные при сломе государственной системы, перипетии. И каждый день, выходя во внешний шатающийся мир, Фоминым хотелось поскорее вернуться туда, где запахи и звуки создавали их домашний уют, равновесие и уверенность в том, что скоро всё будет хорошо.
Но время шло, а лучшее будущее никак не наступало. Дух разрушения властно захватывал отношения даже между самыми близкими людьми. В семье Фоминых началось с того, что Григорий Иванович рассорился с отцом, непримиримым врагом перестройки и гласности, и перестал ездить к родителям, которые к тому времени вышли на пенсию и вернулись в родную деревушку – к земле, как говаривал дед Иван. Она, мол, родимая, завсегда, в любые времена, прокормит.
Внешнее оставаясь спокойным, Григорий Иванович сильно переживал в душе. Этот семейный разлад мучил его, но помириться с отцом не давала гордость. Когда с бабушкой Валей случился смертельный удар, дед Иван сыну и невестке об этом не сообщил. Только через полтора года Григорий узнал, что матери нет в живых. После этого он помрачнел, перестал играть с сыном Петей, интересоваться Вериными делами, почти не общался с женой.
На работе стали задерживать зарплату, появилось много нового, непонятного, неприятного. Григорий Иванович никак не мог смириться со сложившимся в пореформенной России, странным для нормального человека, несправедливым, но поразительно легко и быстро принятым всеми положением вещей. Теперь для того, чтобы получить свои честно заработанные, небольшие, и притом на глазах дешевеющие, деньги, нужно было идти с поклоном к бухгалтеру, кассиру, канючить перед ними и унижаться, а после – подобострастно благодарить спиртными напитками за проявленное милосердие. Сделать именно это – выпросить отпускные, чтоб дали не когда-нибудь потом, после возвращения из отпуска, а заранее, как положено, – умоляла его жена. Она хотела вывезти Веру и Петю, который постоянно простужался, на юг, к родителям, и давила на то, что в прошлом году они и так никуда не выезжали, а лето на севере было дождливым.
– Да не могу я, Таня, – сказал он ей при детях, чуть не плача, – понимаешь, не могу. Противно это, тошно!
Татьяна Владимировна продолжала настаивать:
– Ну, прогнись ты один разок! Ну, что тебе стоит?..
– Да кому я должен руки целовать? – Григорий Иванович начал выходить из себя. – Лёшке Пискунову? Перед этим скунсом мне на коленях ползать?.. Да никогда, слышишь, никогда я не буду ползать! Он у нас в роте стукачом был, ж… командирам лизал, и ты хочешь, чтобы я ему теперь полизал?!.– он так вдруг разорался, что Петя, который тогда еще был дошколёнок, забился от страха под журнальный столик.
И всё-таки Григорий Иванович получил в тот раз отпускные, переступил через себя, и жена с детьми отправились отдыхать – самому ему на билеты денег уже не хватило. А следующим летом в Волгоград уже не поехал никто, слишком это стало накладным. Зато Григорий помирился с отцом, и детей отправили в деревню к деду.
Когда в М. начали замораживать стройки и задержка зарплаты перевалила за полгода, Григорий Иванович стал ещё злее. Он не мог спокойно относиться к тому, что начсклада продаёт «налево» материалы и детали от техники, что каменщик Савельич, которого Григорий уличил в краже двух мешков цемента, бессовестно не признаётся в своём преступлении. Было обидно и больно смотреть, как то, что годами создавали и накапливали общими усилиями, с такой стремительностью теперь рушилось и расхищалось. «Воры, хапуги, – мрачно бурчал он, – всё тащат, тащат, как муравьи… только те в одну общую кучу, а эти – в разные стороны, по норам…» Бывшие приятели мгновенно превратились во врагов. С Витькой Волчковым, однокашником, который раньше часто бывал у них в доме, за то, что тот ворованными кирпичами выложил себе гараж, Григорий даже здороваться перестал. Всё чаще приходил он теперь домой «на рогах», напившись на работе «халявного» технического спирта, которого тогда ещё было вдоволь.
Вскоре Григорий Иванович попал под сокращение. Должность его не нужна стала, ведь ничего в городе не строится – только мозолят глаза своими пустыми окнами-дырами незавершённые объекты: школа, гостиница и новая хирургия. Стал он мыкаться туда-сюда по халтурам. Что заработает – то и пропьёт. А Татьяна Владимировна поначалу держалась, духом не падала, сама деньги пыталась заработать. Из госпиталя она ушла, стала с Галиной Боборыкиной, бывшей коллегой, развивать челночный бизнес – тащили с московских рынков большие баулы со шмотками, а в городке у себя перепродавали. У Галины дело бойко пошло, а у Татьяны почему-то плоховато, товар долго лежал – нет, видно, у неё торговой удачи. Плата за место на рынке всё увеличивалась, а прибыли не было. Хотела вернуться в свою «травму», но там уже работала другая медсестра. Пришлось Татьяне Владимировне идти к начальнику госпиталя и умолять его хоть о каком-нибудь месте, ведь, как-никак, столько лет добросовестно проработала. Начальник пошёл навстречу, но смог предложить только второе терапевтическое отделение, где зарплата была почти вдвое меньше. А Григорий Иванович продолжал всё в том же духе, да ещё и руки начал распускать.
