Loe raamatut: «Господин исполнитель»

Font:

По клавишам судеб

Всегда говорил, что та проза хороша, в которой автор создаёт мир, где комфортно чувствовал бы себя сам. Роман Татьяны Гржибовской «Господин исполнитель» абсолютно соответствует этому моему представлению.

В наше время замахнуться на крупную форму – стоический подвиг. Ведь роман – это не только объём текста, это ещё множество линий, разброс мест действия, диалектика персонажей. Всё это в романе Гржибовской есть.

Он устроен гармонично, как те произведения, которые упоминаются в нём. Он устроен напряжённо, как развивающаяся крупная музыкальная форма.

О чём он? Вы, наверное, уже догадались, что он о музыкантах. Но брендировать его только подобным образом было бы слишком прямолинейно. Он о тех невероятных коллизиях, которые происходят в жизни талантливых людей, об их битве со временем, с мировой энтропией. Писатель умеет в кратких словах определить решающие чёрточки эпохи:

«Кто хочет слушать классику, у того денег нет, а у кого деньги есть, тот хочет балдеть и ни о чём не думать. Жизнь у нас такая, не до высоких материй».

Горькая, но очень точная черта.

В центре повествования – пианист Владислав Кречетов. Формально начальным толчком для развития сюжета стал его провал на конкурсе Чайковского, но вскоре мы понимаем, что дело не только в этом из ряда вон выходящем событии, а в самой личности музыканта. Сама личность является поводом для написания такого объёмного текста. И здесь подход автора ясен: невероятно интересно исследовать под писательским микроскопом человека внутреннего, живущего музыкальными страстями, не пускающего в себя грубость мира ни под каким видом.

Такие личности очень хрупки, и общество обычно не способно это понять, что и рождает конфликт. В первых главах романа мы видим, как после необъяснимой умопомрачительной неудачи на конкурсе Чайковского Кречетов начинает ломаться. Идёт последовательное описание того, как от его личности отслаиваются её важнейшие сегменты. Алкоголь и малодушие постепенно побеждают в нём всё остальное: от голливудского красавца, любимца концертных залов мало что остаётся. Эта тема, очень модная в шестидесятые-семидесятые (достаточно вспомнить «Серую мышь» Виля Липатова), потом несколько ушла из фокуса, уступив место показу пороков человека не как его страданий, а чуть ли не как добродетелей. Гржибовская возвращается к традиции гуманистического реализма и показывает мельчайшие детали человеческой катастрофы. Написано это мастерски, без излишнего нажима: «Просыпался в холодном поту, разбитый, часов около одиннадцати утра. Пытался прийти в себя, стоя под горячим душем, потом разводил кофе, курил сигарету. Наблюдал из окна, как спешат озабоченные пешеходы и лихачат автомобилисты».

Гржибовская очень грамотно расставляет вокруг Кречетова других персонажей: и его друга детства и одноклассника по музыкальным учениям Лёню Беленького, и семью Ольшанских с талантливой юной пианисткой девочкой Алей, и его жену, холодную и расчётливую Юлю, и прежнюю его девушку Катю, и его профессора с говорящей фамилией Добрышев. Все они как планеты крутятся вокруг солнца и ничего не могут поделать с тем, что солнце постепенно гаснет.

Однако ближе к середине романа выясняется, что далеко не все хотят, чтобы это солнце светило. Жена Юля подаёт на развод, разочарованная неудачами мужа, и Беленький вовлекает его в тёмную стихию шаманской музыки, играющей на низменных инстинктах, но выгодной в финансовом плане. Да и сам Кречетов в этих условиях демонстрирует далеко не лучшие качества своей натуры. Автор беспощаден к герою. В каждой части, в каждой сцене описаны ситуации, с одной стороны, типичные, с другой – точно подстроенные под характеры героев. Дорогого стоит, как эмоционально, правдиво и совсем не книжно описана сцена неудавшегося соблазнения в поезде Кречетовым Веты, замужней женщины, матери его ученицы Али.

Гржибовскую интересует, как уживается в человеке чёрное и белое, из сюжетного романа постепенно вырастает психологический, где уже не так важны поступки персонажей, как причины, побуждавшие их совершать.

Постепенно в жизни Кречетова всё становится подменным. Понятно, какой здесь зашифрован смысл: предав классику ради музыкального шаманства, он теперь живёт в череде предательств. Он не находит в себе достаточно любви, заменяет её ловеласничеством, и это разрушает его. Так, отношения с Ксюшей, его студенткой, которые могли стать целительным союзом, заканчиваются скандалом.

Автор умело погружает читателя в плотное марево жизненных перипетий. Ожидание развязки становится почти таким же напряжённым, как в остросюжетной литературе. Читая роман, вы почувствуете это напряжение на себе. Гржибовская создала таких живых героев, так ловко и органично соединила в них добродетели и недостатки, что поневоле сочувствуешь им, как своим знакомым.

Не буду развязывать все сюжетные и несюжетные узлы. Это вы сделаете сами, прочитав книгу. Скажу лишь одно: Влад Кречетов всё-таки выбрался из липкой паутины пошлости и мещанства, но выбрался самым неожиданным образом.

Роман Гржибовской сочетает в себе черты остросюжетной беллетристики, психологического романа и мелодрамы. Синтез жанров получается выдающимся, он делает роман объёмным и притягательным для тех, кто воспринимает литературу как глубокое погружение в смыслы.

Максим Замшев

Прелюдия

Музыка… глубоко проникает в… сознание и легко меняет нравы и обычаи…
Сюнь-Цзы

Музыка заставляет… забывать себя… под влиянием музыки кажется, что… чувствую то… чего не чувствую, что… понимаю то, чего не понимаю, что могу то, чего не могу.
…Музыка так страшно, так ужасно иногда действует… Разве можно допустить, чтобы всякий, кто хочет, гипнотизировал бы один другого или многих и потом делал с ними что хочет.
Лев Толстой, «Крейцерова соната»

На скамейке лежал человек. В самом центре Москвы, на Тверском бульваре. Был предрассветный час июньского утра начала «нулевых».

Дворник Кирим неторопливо подметал дорожки, поглядывая на лежащего. Когда он доковылял до скамейки и наклонился к незнакомцу – обнаружил, что это молодой мужчина. До подбородка тот был укрыт светлым плащом. Под русой головой лежал чёрный кожаный портфель, под щекой – сложенные ладошки: так укладывают детей в тихий час в детском саду. Мужчина спал и ворочался во сне. При этом на его лице возникало болезненное выражение: узкое пространство деревянной скамейки не позволяло бедняге пристроиться поудобнее. Он вздыхал, сомкнутые веки с белёсыми ресницами нервно подрагивали – сон был беспокойный.

Рядом с лавочкой валялась раскрытая газета. На развороте крупным шрифтом выделялся заголовок статьи. Кирим, запинаясь, прочитал: «Музыка может управлять людьми». В недоумении поднял газету, повертел в руках. Постоял в нерешительности – бросить газету в мешок с мусором или оставить на чемодане, тут же возле скамейки.

Из-под плаща высунулась нога в чёрном носке и джинсовой штанине. Кирим покачал головой: надо же, разулся, культурный, значит. Тут только он заметил чёрные кожаные туфли с удлинёнными носами, засунутые глубоко под скамейку. Кирим ещё раз окинул взглядом незнакомца. Непохоже, что пьяница какой-то или бомж. Спящий плотнее натянул плащ и свернулся калачиком на манер его внука, как большой ребёнок. А скамейка жёсткая. Кирим знает. Самому не раз приходилось на лавке ночевать. Потом месяц рёбра ноют. Дворник положил газету на чемодан. И тут взгляд его привлекла фотография седого мужчины с печальными глазами и аккуратной бородкой на первой странице. «Чай-ков-ский», – по слогам прочитал Кирим и удовлетворённо крякнул. Знакомая фамилия. Вчера по телевизору в новостях говорили про него, что музыку любил больше всего на свете и даже сам сочинял. Достойный человек, значит. Кирим тоже музыку любит и подобрать умеет песню на гиджаке. Только сейчас ему надо деньги зарабатывать, а то дома кушать нечего будет. А музыка – это хорошо. Она жить помогает.

Так, разговаривая с самим собой и перебивая себя же народными мотивами «Чину-чина» и «Бухороча», Кирим не спеша подчищал дорожки Тверского бульвара. До открытия метро оставалось полчаса. И тогда хлынет народ.

* * *

В то время, когда первые пассажиры заспешили по эскалаторам столичной подземки, в доме на тихой улице центра старой Москвы прозвенел звонок. Нет, не радостная трель будильника от «Первого часового завода» и не победная – от завода «Слава». Подобные простачки не прижились бы у продвинутой хозяйки элитной квартиры с «евроремонтом». Здесь всё согласно её вкусу – дорого и гламурно. Юлия открыла глаза и нажала изящным пальчиком кнопку навороченного мобильника. Назойливая мелодия оборвалась. Телефон подмигнул хозяйке сонным зелёным глазом и погрузился в дремоту. Так рано хозяйке не звонят. Разве что разбушевавшийся вчера супруг? Интересно, где он ночевал? Ведь ему сегодня играть на очередном туре музыкального конкурса.

Юлия тоскливо поглядела в натяжной потолок, вспоминая вчерашний вечер. Невидимый обруч давил на виски и затылок. Молодая женщина сидела неподвижно, приняв «позу лотоса» и обхватив красивыми руками голову. Тупо рассматривала чёрный лак на ногах и думала о том, что хвалёная педикюрша так и не избавила её от мозоли на мизинце. В чём сегодня идти на заключительные слушания конкурса в консерваторию? И всё эти проклятые босоножки. Влад привёз их из Техаса, как раз ко дню её рождения, со стразами Сваровски, как она хотела. Но это же мужчина! Он даже не подумал, что размеры обуви там и здесь – не одно и то же. Стоило раз наведаться в них в ресторан, и нога растёрта до крови. Теперь эти туфельки для Золушки превратились в «испанский сапожок».

Так, впрочем, и супружество с Владом. Не хочется даже думать об этом. Юлия сползла с шёлковой простыни, набросила лёгкий халатик, отыскала под кроватью атласные тапочки. «Юлия!» – беззвучно поприветствовали они хозяйку вышитыми буковками, и она направилась в ванную. Свет, отражённый от итальянской плитки, слепил глаза. Красотка попыталась прогнать сон холодной водой. Посмотрела на себя в зеркало: опять синие круги под глазами. Конечно, такой вечер, как вчера, не может не оставить синяков. Зеркало укоризненно блеснуло серебристой надписью по овальному краю: «Юлия!»

Она начала раздражаться. А ведь эти мелочи всегда поднимали ей настроение: «Всё для тебя! Ты этого достойна!» После вчерашнего вечера даже любимые предметы не радуют. Не надо было спешить, пожила бы у мамы в особняке в Канаде, отдохнула бы после утомительных концертов. А она неслась, как дура, на его зов: «Юлечка, ты мой талисман! С тобой мне никакие конкуренты не страшны. Гран-при будет моим, вот увидишь!» Правильно мама говорит: надо думать о себе. Юлия поплелась на кухню – заварить кофе, выкурить сигарету. Глядишь, жизнь станет веселее.

* * *

Одновременно с хозяйкой квартиры в центре Москвы начал свой день нездорово располневший дачник. Обитателя большого старого деревянного дома в престижном Подмосковье дела заставили встать в непривычно раннее время.

В китайских шлёпанцах, старом махровом халате он прошествовал во двор, там умылся под алюминиевым рукомойником над проржавевшей эмалированной раковиной. Затем неторопливо пересёк двор, заросший одуванчиками и цветущим клевером, повисел на перекладине между двумя дубовыми столбами, врытыми ещё дедом. Потом пружинисто приземлился и уже почти с азартом пнул лежавший в траве футбольный мяч. И направился на кухню. Растворимый кофе в кружку – на скорую руку, кипяток из электрического чайника.

Подхватив кружку, вышел на крыльцо, сел на ступеньки, закурил сигарету. И стал наблюдать за игрой солнечных лучей на стволах сосен за забором. Так играют лучи софитов на площадках музыкального шоу-бизнеса, будоража и провоцируя выброс адреналина.

Несколько минут сидел расслабленно, подставив солнцу лицо. Прикрыв глаза, слушал, как шепчутся деревья и перебивают друг друга бойкими трелями птицы. Зелёно-красные орнаменты и расплывающиеся радужные пятна пульсировали и уносились в чёрный космос под закрытыми веками – фантомы яркого солнца и контрастной зелени. Всё это, если хорошенько подумать, пригодится на будущее – и птички, и фантомы. Но сейчас дела поважнее.

Дачник затушил окурок в консервной банке тут же на ступеньках. Потом с трудом, но решительно поднялся. На ходу допивая остывший кофе, зашёл в дом. Через несколько минут вновь появился на покосившемся крыльце. Теперь уже в светлом льняном костюме, индивидуальный крой которого скрадывал полноту. Длинные тёмные волосы эффектно развевались под тёплым ветерком.

Отперев дверь старого сарая, оборудованного под комфортабельный гараж, дородный господин сел за руль белой шикарной иномарки и выехал к дощатым воротам участка. Вышел, проверил и запер все двери и, удовлетворённо взглянув на старый дом за облезлым штакетником, поехал просёлочной дорогой к шоссе на Москву. Надо было спешить, чтобы не оказаться в пробке.

Настала очередь второй сигареты. Закурив, владелец крутой тачки набрал номер на мобильнике:

– Тимыч, привет! Ну, вы там как, собрались? Кофе пьёте? Понятно. Я? В дороге. Угу. Нет, пока свободно. Да рано ж ещё, на часы погляди. В десять. Не знаю, у меня нет программы. Ладно. Может быть. Пока. Привет Танюше.

Танюша, допивая на ходу кофе, бросала указания няне: как подогреть Даше детское питание и чем кормить Петю, когда проснётся. Она носилась в модных брюках по квартире, пытаясь отыскать свою косметичку. Конечно, опять Петя копался в сумке и куда-то её утащил. Ему губная помада – вместо карандаша! Ну, точно, вот они, палочки-крючочки на листке бумаги, а вот пустой тюбик от «Буржуа».

– Тань, тебе привет от Лёнечки. Он уже в дороге. А мы всё собираемся. Ты ещё даже не одета.

– От Лёнечки? Он что, тоже там будет? – Таня натянула ажурный топ и выхватила из шкафа лёгкий пиджак: день обещают жаркий, но погода в Москве так переменчива.

– Ну да. Ему Кречетов позарез нужен. А если не Кречетов, то хотя бы тень Кречетова. Короче, сейчас не до этого. Сейчас надо Владика всю дорогу ругать.

* * *

В это же время к Павелецкому вокзалу шёл фирменный поезд Светловодск – Москва. До прибытия оставалось около часа. В стаканах тонкого стекла позвякивали ложки. На подстаканниках рельефно вырисовывался выпуклый вензель «ЮВЖД»: Юго-Восточная железная дорога.

Девочка Аля ждала, пока чай остынет. Зимой ей исполнилось двенадцать лет. Хорошо сложённая, с прямым взглядом карих тёплых глаз, с роскошной тёмной косой, Аля была ребёнком беспроблемным для всех, кто имел с ней дело. Кроме разве что учительницы по математике. Ту всегда выводило из себя, что контрольные Аля решала быстрее всех, а оставшееся время выстукивала на столе только ей понятные музыкальные ритмы.

Окружающий мир был для Али прост. Она всему происходящему по наитию находила объяснение. Её жизнь, сколько она себя помнила, выстраивалась вокруг музыки. Это было так же естественно, как дышать, двигаться, любить родителей. Сейчас они ехали на знаменитый конкурс пианистов. Аля вырастет и обязательно сама будет играть на таком же.

Вета, её мама, освобождала бутерброды из салфеточных обёрток и раскладывала по четырём углам столика, каждый на отдельную салфетку. Она относилась к тому типу женщин, про которых говорят «вечная девчонка». Лёгкая фигурка, задорный блеск глаз, мелодичный звонкий голос. Вете помогал её супруг, папа Али – Михаил. Добродушный, с умными глазами и надёжностью в осанке.

Четвёртым в купе был Шахов, старый интеллигент, директор светловодской музыкальной школы для одарённых детей, где училась Аля. Пока Шахов умывался, Михаил, пользуясь моментом, собрал в кучу постельное бельё, освобождая посадочные места за столиком.

– Столица встречает нас хорошей погодой! День будет тёплым, если не жарким! – Шахов возник в проёме купе, перегородив его донкихотским ростом. – О, да у нас есть чем поживиться!

Он присел поближе к столику (пригибаясь, чтобы не стукнуться головой о верхнюю полку), потёр руки в предвкушении завтрака. Настроение у директора было приподнятое. Наконец ему удалось вырваться из круга бесконечных дел, и как вовремя! Сегодня у пианистов финал. Он-то знает, что это такое, ведь в его молодости тоже был конкурс Чайковского, только играл он на скрипке. Давно это было. Среди учеников его школы тоже есть лауреаты конкурсов. Теперь эта девочка появилась, с талантом особенным, некрикливым, такая сама вряд ли пробьётся. Надо ей учителя сосватать в столице: глядишь, найдётся кто-то среди пианистов, кто заинтересуется.

Аля оторвалась от медитирования над подстаканником:

– Доброе утро, Владимир Данилович! Как вы быстро! Там что, даже очереди нет? Мне вот всегда везёт на очередь.

Вета переставила чашку ближе к Шахову:

– Владимир Данилович, ваш кофе.

– Спасибо, дорогая Виолетта Сергеевна, – Шахов кивнул в знак благодарности, взял чашку и посмотрел на Алю:

– Аля, я пью, чтобы на твоём жизненном пути всегда был зелёный свет и никаких очередей! – он шутливо чокнулся чашкой со стаканом Михаила. Тонкое стекло стакана не выдержало удара, стакан дал трещину, капли чая расплылись по салфетке.

– Это на счастье! – нашёлся Шахов. – Простите, Михаил, оставил вас без чая. Сейчас мы это исправим, – он попытался выбраться из-за стола, но Михаил остановил его:

– Не беспокойтесь! Я сам всё устрою да заодно отнесу постель.

За окном уже пробегали микрорайоны столицы.

Глава 1. Провал

Вета влетела в фойе Большого зала консерватории; перепрыгивая через ступеньки лестницы, взбежала наверх. Конечно, если пустят, то разве что на балкон. Она вспомнила, как, когда Миша учился в ординатуре, они с ещё не родившейся Алей ныряли сюда на концерты по абонементу. Хорошие были времена. Может, поэтому Альку так тянет к музыке.

– Дамочка, дамочка! Вы куда? – очкастая смотрительница возникла неожиданно, будто из тех дальних времён. – Подождите, пока музыкант доиграет, немного осталось.

Блюстительница порядка решительно перегородила вход на балкон. Вета не обиделась. Сама виновата, опоздала, – не надо было в парикмахерскую заходить. Всё равно от причёски ничего не осталось – неслась как угорелая. Теперь вот и Мишу с Алей – где искать? Где-то ж ещё и Шахов должен быть… Вета прислушалась: кто-то шпарил финал Первого концерта Чайковского.

– Это тот играет, кто на первую премию идёт? – раздосадованно спросила она: неужели пропустила главного претендента?

– Нет, что вы! Это девушка из Японии, вот, посмотрите, – дежурная раскрыла перед посетительницей программу слушаний. – Вы про Кречетова спрашиваете? – она понимающе посмотрела поверх очков и улыбнулась. – Он как раз следующий.

За дверями балкона убедительно прозвучали финальные аккорды. Под аплодисменты публики Вета скользнула в темноту зала и поискала глазами свободное место. Задевая чьи-то коленки, извиняясь направо и налево, пробралась и села. Вгляделась в сумрак партера, пытаясь отыскать Алю и Мишу. Но тут голос ведущего объявил: «Владислав Кречетов. Россия». «Ладно, в перерыве найду», – успокоила себя она. И переключилась на сцену. Всё-таки она успела – о фаворите этого конкурса столько говорят и пишут!

Конкурсант шёл через сцену к роялю спокойно и уверенно. Вета с любопытством его рассматривала. Интересный! Высокий, волосы русые… Костюм что надо, сидит на стройной фигуре артиста безупречно… «Бабочка»… белая… «Да ещё с перламутровым отливом, гляди ж ты… – всматривалась Вета в подробности. – Подбородок, правда, мелковат, признак слабой воли, говорят… Да ладно, это уже частности. Лет ему… тридцатник точно есть, а может, и больше. И выглядит каким-то уставшим».

Пианист поприветствовал дирижёра и первую скрипку, секунду постоял возле рояля, выпрямившись во весь рост, будто для того, чтобы дать рассмотреть себя получше, а может, чтобы освоиться на сцене. Поклонился, глядя в последние ряды и на балкон с блуждающей полуулыбкой. Вете даже показалось, что смотрит он прямо на неё, и она невольно смутилась, но тут же удивилась собственной глупости. Пианист не спеша развернулся к роялю, подкрутил ножки банкетки до нужной высоты, удобно устроился. Достал из бокового кармана пиджака большой белый носовой платок, встряхнул – так поступает фокусник, прежде чем обнаружить плоды чародейства, – протёр широким движением клавиши, потом руки и, скомкав, как листок бумаги, положил слева от себя на рояль. Кивнул дирижёру. Дирижёр отвесил лёгкий поклон публике, повернулся к оркестру и взмахнул палочкой.

Солист сидел отрешённо за роялем, словно не было зала, наполненного публикой, не было оркестра – только льющаяся откуда-то с высоты музыка вступления. В какой-то момент он уловил нужную струю, коротким взмахом поднял руки над клавиатурой и точным движением опустил на клавиши. Будто вспыхнула молния – прозвучал первый аккорд Первого концерта Чайковского. От пианиста в зал хлынули потоки энергии. Колкие мурашки забегали по рукам Веты. Улыбка и грусть сменялись на её лице…

В зале царила напряжённая тишина. Поклонники Кречетова готовились торжествовать победу: всё шло блестяще, как и следовало ожидать. Профессионализм пианиста безупречен. Оппоненты изводились завистью – придраться не к чему. Этот конкурсант – бог за роялем. Кажется, для него нет трудностей в исполнении, словно он с роялем родился. Может быть, так играл гениальный Лист.

Вета, увлёкшись, не замечала ничего вокруг. Между тем за ней наблюдали. Если бы она оглянулась, то увидела бы колоритного брюнета лет тридцати с небольшим, в модном льняном костюме. Габаритами он напоминал популярного некогда певца Демиса Руссоса. Его тщательно уложенные волосы, ухоженное лицо и руки наводили на мысль о нетрадиционной ориентации. Это Лёнечка, Леонид Беленький, Лёнька – друг детства и сокурсник Владислава Кречетова по консерватории. Лёнечка не относился ни к поклонникам, ни к оппозиции. Здесь были свои интересы. Ему надо было отловить Влада, чтобы сделать тому предложение. Не то, о котором вы сейчас подумали, а деловое.

Беленький не видел Кречетова почти десять лет. Тот, как слинял от армии после второго курса, так словно сквозь землю провалился. Говорят, выиграл грант и учился в Кливленде. Говорят, взял все мыслимые и немыслимые премии на конкурсах в Европе и Америке. Говорят, в деньгах купается. И жена у него из звёздного семейства. Какие же черти его сюда принесли? Наслаждался бы дальше успешностью. Не всем такое выпадает. Только гад он, потому что бросил Катьку Латышеву, скрипачку с их курса. Все знали, какая у них любовь. И вдруг – на тебе. Исчез и не оставил никаких координат. Теперь этот зазнайка здесь, а ему, Лёне, даже не позвонил, будто номера не знает. Конечно, смотри, какой крутой, костюмчик от Версаче. А играет!.. играет вообще как сам дьявол!

Такие или приблизительно такие мысли вертелись в голове Беленького, пока он на балконе ждал, когда Кречетов отыграет свой концерт. Без дураков, рядом с Владом на этом конкурсе поставить некого. Вон он что вытворяет!

Лёнечка рассматривал присутствующих в зале. Отсюда, с высоты, он определял знакомых по затылкам. Таковых было много. Вся консерваторская братия. Самые ушлые с их курса за границу махнули, осели там. Другие здесь к профессорам приткнулись – до седых волос будут в ассистентах тухнуть. Профессора из консы – так они между собой называли консерваторию – на заслуженный отдых не уходят, только прямиком в могилу. Вот тогда вакансия освобождается.

Беленький увидел до боли знакомый затылок Тимоши – Тимофея Ипполитова. Детский такой, пушистый затылочек. Леонид ещё в школе на этот затылок нагляделся – Тимофей впереди сидел. Он всегда хороший мальчик был, уважительный. Профессорша в консерватории ему благоволила. Тимоше повезло, он быстро продвинулся на должность доцента. Ему семью кормить надо. Танька – вон она рядом, с короткой стрижкой, как пятнадцать лет назад. Тимохе недавно дочку родила. А ещё пацан у них под стол ходит. Всё по конкурсам разъезжали, теперь навёрстывают упущенное. И не надоели друг другу! Вот тебе школьная любовь.

Лёнечка продолжил своё «путешествие» по зрительному залу – перебежал глазами на витиеватую причёску. «Ах ты, чёрт!» Стерва, которая снится ему в ночных кошмарах! Совратительница невинных мальчиков. Никто-никто не знает об этом, кроме самих мальчиков. Он с удушающей тоской и накатывающей от неприятных воспоминаний тошнотой перевёл взгляд на членов жюри и нашёл маленькую фигурку с седым лысоватым затылком. Профессор Добрышев. Их с Владом общий преподаватель. Классный, неподражаемый пианист. Хороший человек. Редкость для сегодняшней консы. Да, не надо, чтобы он узнал, чем его ученик Леонид Беленький деньги зарабатывает. Расстроится, а то ещё, не дай бог, переволнуется да сыграет в ящик – это ж старая гвардия. Преданность делу и прочее. Классическая музыка для него царь и бог. Святое, короче. Он просто не поверил бы, что пианист, его ученик, способен на такое. Лёня вновь переключился на соседку слева в переднем ряду. Милая особа. Ишь, как её Кречетов очаровал! Сидит, не шелохнётся. Глаз с Владика не сводит. Ещё бы! Он того стоит, чтоб на него любоваться. Лёнечка испытал гордость за свою сметливость: не зря пришёл, ведь ему нужен именно Владик. Чтоб вот так очаровывал, только чтобы его, беленьковскую, публику.

Последние отголоски второй части концерта растворились где-то в глубине сцены. Прошелестели по залу вздохи умиления, кашель завистливой досады, пробежались по рядам шепотки на цыпочках, прошуршало бумагами жюри. Цунами третьей части концерта обрушилось и подхватило сидящих в зале. Не утонуть было невозможно: напор мятущихся чувств великого композитора вовлёк слушателей в гигантскую вселенскую воронку. Поток музыки затопил зал и бился в стены, как невидимые морские волны. Кружилась в феерическом водовороте музыкальных гармоний Аля, уцепившись за рукав папиной джинсовой рубашки. Гигантское течение чувств подхватило и унесло из реальности романтичного Михаила. Где-то у берегов своей молодости переживал волнение директор Шахов. Песчинкой в вихре звуков ощущала себя Вета. И только Леонид Беленький с пика недосягаемости отстранённо наблюдал за происходящим в зале.

И вот, когда волшебство гармоний и мастерство таланта пианиста близки были к точке апогея, произошло Что-то. Это Что-то было невидимым и страшным. Таким страшным, что тишина в зале вдруг стала мёртвой, как в склепе, тяжёлой и душной. Онемение сковало и поклонников Кречетова, и оппонентов, отчего картина в зале напомнила Лёнечке момент детской игры «Море волнуется раз, море волнуется два», когда на счёт «три» играющие превращаются в каменные изваяния. Позы бывают до того нелепы – обхохочешься. Так и сейчас: зал представлял собой музейное собрание истуканов. Странно смотреть: как по команде слушатели открыли рты и выпучили глаза, – ну точно человекообразные рыбы.

Внезапность произошедшего парализовала зал на несколько секунд. Потом отпустило. Сквозь возникший хаос перешёптываний, ахов и покашливаний пробивались возгласы: «Ах, как жалко, как жалко!» Мужчины чесали подбородки, женщины прикладывали платочки к глазам. Какие-то молодые люди торопливо покидали зал, на ходу включая мобильники. Профессор Добрышев покачивал головой из стороны в сторону, как китайский болванчик-будда слоновой кости из Лёниного детства. Тимычева Танька заламывала руки. Тимофей успокаивал её, поглаживая по плечу. Милая особа, прихлопнув невольный вскрик ладошкой, так и сидела не шелохнувшись, как припечатанная. Не находил, да и не мог найти Леонид жену Влада, потому что понятия не имел, как она выглядит, эта звёздная жена, но мысль о ней в его голове всё-таки промелькнула: ей-то всё это как? Не она ли – та девушка? Вскочила как ошпаренная с первого ряда. Несётся к выходу. Каблучища стучат, как набат. Не то рыдает она, не то хохочет в истерике?

Пока вёл наблюдения ироничный Лёнечка, Аля дёргала папу и задавала в пятнадцатый раз один и тот же вопрос, как заводная говорящая кукла: «Что с ним, папа?! Что с ним?!» Михаил откинулся на спинку кресла, сцепил пальцы в замок и просто ждал финала, поскольку изменить уже ничего было нельзя. Точно так же думал и Леонид, и все-все в зале. Только Лёня не убивался, как половина присутствующих, и не злорадствовал, как другая половина. Он радовался, тихо и светло: теперь у него, кого ещё никто не знал как композитора-экспериментатора Беленького, всё будет лучше прежнего. В отличие от Михаила, он не стал ждать формального финала, а просочился через двери балкона в фойе и спустился к выходу. Ему были известны повадки друга: в поражении ему не мил белый свет, и сейчас тот постарается исчезнуть. Вот тут он и подкараулит свою добычу.

Теперь, когда охотник притаился на перехвате, самое время ответить на вопрос: что с ним, с абсолютным претендентом на главную премию? Что случилось, от чего всех свело в конвульсиях?

В тот момент, когда гармонии музыки и мастерство таланта исполнителя сошлись в зените и чаемый триумф уже подмигнул пианисту по-свойски с вожделенного Олимпа, в сознании Кречетова произошло короткое замыкание. Мгновенная вспышка разорвала цепь музыкальных образов, и звуковое полотно третьей части концерта стало расползаться на странные звукосочетания. Кречетов почувствовал, что вылетел из пилотского кресла и несётся вне корабля в заполненной звуками Вселенной. Похожие ощущения мог бы испытывать машинист в рубке скоростного экспресса, сошедшего с рельсов, – он летит в никуда, подчиняясь силе инерции. Кречетов видел руки, скользившие по роялю, но чьи это руки?! Они играли совсем не то, что играл оркестр и что слышал Кречетов внутри себя. Пальцы не подчинялись ему, он их никак не ощущал, хотя не могли быть ничьими, кроме его собственных. Как во сне, он видел эти руки, которые отделились от тела и продолжали играть что-то своё, а его сознание плыло в пространстве, словно в замедленной съёмке, не имея над руками и телом власти.

Зал же наполняли неприятные, чуждые созвучия, царапающие слух искушённых ценителей, знающих Первый концерт Чайковского до последней ноты. Странные звуки сыпались из-под пальцев пианиста, сбивались в комки грязи и безжалостно портили прозрачную ткань гениального сочинения. Слушатели оглядывались на соседей, желая убедиться, что это только почудилось. Увы! Лица соседей тоже были искажены гримасой. Спустя несколько мгновений до всех окончательно дошло, что пианист играет не то, что написано в партитуре. Окончательно очнувшись от гипнотического сна солнечных гармоний, слушатели застыли, осознавая чудовищность происходящего.