Оbearнись

Иллюстратор Юлиана Хомутинина

Корректор Полина Островская

© Татьяна Хрипун, 2019

© Юлиана Хомутинина, иллюстрации, 2019

ISBN 978-5-0050-2046-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Рукопись я читал, не отрываясь от текста, до последней страницы. Так в детстве читалась проза Владимира Арсеньева, Джека Лондона, Фенимора Купера, Редьярда Киплинга. Увлеченно. С сопереживанием. Так читается репортаж, в котором – и чувства автора, и эффект присутствия, и динамизм, и достоверность события, и точность описания. Потому что написано не с чужих слов, а из своей боли, своего страха, своего восторга, своего отчаяния. Так читается дневник, в котором все честно, потому что он – не для человечества, а для понимания себя: в любви, в разлуке, в быту, в ошибках, в опасности, в одиночестве, в обессиленности, в гармонии…

И всему этому веришь, забывая о том, что в художественном произведении возможны вымысел и гипербола. Но – «над вымыслом слезами обольюсь». Это доступно только талантливому человеку – сделать себя частью другого помимо его воли. Велик соблазн, читая повесть Татьяны Хрипун, назвать ее «прозой журналиста». Хотя бы потому, что героиня работает в редакции, вся описанная история – ее воспоминания, а повествование ведется от первого лица («я как я»). Но когда чтение завершено и осмыслено, когда перечитан еще раз «Эпилог» – как вздох облегчения, понимаешь – это литература, которая не нуждается ни в каких дополнительных определениях. Просто – очень хорошее произведение, которое посчастливилось прочитать. Самоцветное. И – полезное. Такие характеры в современной литературе – редкость. Такой выведенный стиль, сочный язык, точная деталь, психологизм – тоже.

Умеющих увлекательно излагать немало, а столь глубоко знающих и столь тонко понимающих природу и человека – единицы. И Татьяна Хрипун – в их числе. Не потому, что умеет очеловечить медвежье семейство, реку, растения, а потому что дает читателю живительную веру в то, что любовь судьбоносна и спасительна всегда.

Иван Панкеев,

доктор филологических наук,

профессор. Москва

Сане, который верит, когда я сомневаюсь, посвящается

Все события вымышлены, любые совпадения с реальными людьми являются случайными

Я родилась в тот день, когда для всех меня не стало

День первый

Заняв свое место на одной из боковых деревянных лавок в салоне допотопного МИ-8, я даже рюкзак не сняла, чтобы не колотиться спиной о грубую, местами отваливающуюся обшивку. Меня усадили с краю, потому что полсалона занимали коробки, ящики, какие-то мешки, а на полу на жестких носилках лежал мальчишка лет двенадцати, не старше.

Санрейс из Стойбища в Город. Я тоже буду называть точки на карте как писатель Олег Куваев, а регион в общем – Территорией. Почему бы и нет? Тем более оба романа в одном томе – собственно, «Территория» и «Правила бегства» – покоились сейчас в моем заплечном мешке: книгу мне подарил старый пастух Улькукай из шестой оленеводческой бригады. Именно оттуда, из стойбища в тундре, мы забрали мальчонку, его внука, с подозрением на перитонит.

Стоянка находилась в ста километрах от Поселка вдалеке от дорог: перераспределение маршрутов вглубь тундры, уход от автомагистралей, если так можно назвать зимники и грунтовки с ухабами, местами и вовсе непроходимые, в оленеводческих бригадах происходили тяжело: эвены и коряки, демонстрируя редкое единодушие – обычно они между собой не очень-то ладят – убеждали руководство сельхозпредприятия, что им делают только хуже. Но чтобы прекратить обмен муниципальных оленей на водку, нужно было идти на крайние меры, хоть это все выглядело жалкими потугами немощных местных властей против векового уклада кочевой жизни.

Что я делала в этой вертушке? Мне как журналисту регионального СМИ выпала редкая по последним временам командировка в самый отдаленный район Территории – туда и обратно только по воздуху. Июль был на излете, солнце отдавало северной земле последний жар и плодородную ласку, памятуя о надвигающихся осенних заморозках. Это время – лучшее для командировок на побережье, где и находится Поселок. Зимой здесь так уныло и безысходно, неволей начнешь жалеть местных: в магазинах дороговизна и сплошная просрочка, из развлечений обветшавший Дом культуры, потолок которого в любую минуту может стать крышкой гроба для случайно зашедшего окультуриться. Есть еще видавшая виды библиотека и музей, в который лет десять не ступала нога человека, не считая сонных работниц, райотдел полиции, – здесь, право, поинтереснее, – центральная улица с щербатым асфальтом и двое чокнутых, зимой и летом разъезжающих один на собачьей упряжке, другой на «Урале» с коляской. Даже в минус тридцать с ветром.

Местные жители здесь рождались, взрослели в общеобразовательной и школе-интернате для детей оленеводов, достаточно рано обзаводились собственным потомством и к тридцати годам изнашивались морально и физически. Таких медвежьих углов на постсоветской Территории немало. Эти места держатся на безысходности, помноженной на энтузиазм, одних и жажду урвать хоть какой-то кусок, прежде чем покинуть эти земли навсегда, других. Бессребреники-патриоты и рвачи. Да, это про нынешнюю посткуваевскую Территорию.

Мы прилетели в Поселок за пятьсот километров от Города три дня назад с губернатором и его свитой для пасторальных сюжетов, которые можно показать в местных вечерних новостях и даже отправить федералам. На мое счастье в губернаторском вертолете было лишнее место, потому что заболел кто-то из пресс-службы, и мне поздним вечером перед полетом чуть ли не в качестве одолжения предложили «смотаться на денек-другой». Здесь я была дважды и каждый раз в холодное время года, а это почти девять месяцев кряду. Не хотела лететь, видит бог, но, может быть, после последних событий в жизни мне действительно надо было встряхнуться, сменить картинку.

Мы заселились в безумно дорогую единственную на весь Поселок, да что там, целый округ, частную гостиницу, больше похожую на хлев коридорного типа – такое сейчас почти по всей Трассе, то есть, везде кроме Города. Стоил номер на двоих с текущей душевой кабиной и вытрезвиловкой в туалете три с половиной тысячи рублей в сутки с человека. Для здешних широт это не предел, несмотря на полное отсутствие элементарного сервиса.

Еду нам посоветовали брать в гостиничной столовой – тысяча сто за трехразовый стол. В магазине – гораздо дороже, если покупать не «Доширак». Тогда как гостиницу мне еще оплачивала редакция, конечно, сугубо по возвращении, то харчи – на свои, потому что суточные согласно каким-то там нормам тысяча девятьсот лохматого года – сто рублей в день. Это для тех, кто хочет, но не может похудеть. Хорошо, что я знала, куда еду, прихватила с собой полрюкзака всякой жрачки. Тем более вторую ночь мы коротали в Селе, что в семидесяти километрах тракторной дороги.

Здесь я не была еще ни разу, хоть слышала о колоритном быте. Летом рыбалка, зимой ожидание рыбалки. Местный богатей с говорящей фамилией Тулькин имел больше свободы, чем иной олигарх. Тут ему никто был не указ: суд тайга, медведь прокурор. Вторая ночь прошла в местной школе-детсаде на составленных кроватках. Ложиться нам предложили поперек, но это лучше, чем пойти в какой-нибудь частный дом и получить нож под ребра от местного пропойцы, не видевшего кроме пятидесяти опостылевших рож никого нового лет пять уж как.

На третий день губернатору захотелось экзотики, будто он по парку всего-то и погулял. Тогда мы и отправились в оленеводческую бригаду посмотреть на житье-бытье, порасспросить о нуждах людей, получающих чуть больше тридцати тысяч рублей в месяц за проживание в яранге, продуваемой всеми ветрами, без регулярных поставок продовольствия.

Пастухи, их жены и дети старались как могли: накрыли стол с оленьим языком, кровяным супом, шариками из фарша, именно теми, которые гостеприимные хозяйки готовят путем пережевывания оленины и скатки тугих комочков, соленой рыбой, настоящей северной ухой. В общем, чем богаты.

Губернатор оглядел тундру, пряча глаза от немилосердного ветра, сунул руки в костюмные брюки, которые здесь были как пуанты в коровнике, резюмировал, что все будет, вот руки дойдут, и обязательно будет, милостиво принял в дар малахай из натурального меха, стоил который в Городе не меньше пятнадцати тысяч рублей, – ползарплаты оленевода всего – покивал, куснул языка и громко приказал возвращаться.

Да только так вышло, что глава округа с ни много ни мало региональным министром сельского хозяйства сидели на базе уж дней пять в ожидании визита высокого гостя, подготавливали к этому событию местный электорат, чтоб не ляпнули ненароком по простоте душевной чего обидного, и сильно торопились домой, потому что осунулись и похудели без коньяку и булок на диетической оленинке. Так что кому-то из нас нужно было остаться и подождать… санитарный рейс, который также должен был быть в этот день, но по погоде задерживался.

Кого же оставить на базе? Решение зрело секунд пятнадцать – журналистку из газеты. Без моих пятидесяти четырех килограммов их проблема решалась вполне: в вертолет таким образом помещались глава округа весом не менее центнера, наетых отнюдь не на рыбе и мясных шариках, и сухонький как вобла министр, который был никак не легче меня. С усмешкой я представила, кто у кого будет сидеть на коленках, и, проводив вертушку тоскливым взглядом, пошла в стойбище, где мне отвели угол палатки-яранги.

Более нелепой и унизительной ситуации вряд ли себе можно было представить. Великий и могучий губернатор одним своим словом оставил меня на неопределенный срок вдали от маломальских благ цивилизации с людьми, у которых наверняка припрятан не один ящик водки. Как только вертолет скрылся за сопками, они обнаружили свои запасы, вытащив их прямо на поляну, хранившую еще следы от колес.

Мальчик, сын одного из пастухов и внук того самого Улькукая, в махровые советские годы заведовавшего Красной ярангой, лежал в дальней палатке на боку и тихо постанывал. К нему, почему-то, никто не подходил.

– Третий день уже мытарится, – безучастно объяснила какая-то женщина моих лет с очень плохими зубами. Ее тело было изношено родами и постоянной грубой физической работой.

Впервые за эти изнурительные трое суток, а командировки с губернатором всегда были самыми сложными из-за вечного цейтнота, я ощутила тревогу: погода в этих краях непостоянна, чуть сменится ветер и пойдет дождь, сюда можно неделю никого не ждать. Я научусь выделывать шкуры, выколупывать личинки овода у оленят, сгонять стадо, пережевывать мясо на шарики… Додумать захватывающую мысль, отбивающую остатки аппетита, которого и так от усталости не было, не удалось: над долиной застрекотала вертушка. Ми-8! Родной! Это был санрейс медицины катастроф.

Встречать винтокрылую машину сбежалась вся бригада. Откуда ни возьмись появились дети: эвенчата с белыми волосами, плоды кровосмешения коренного и пришлого населения. Мужики, лениво облокотившись на грубо сколоченные предметы быта, сплевывали через редкие зубы и обсуждали что-то свое, надсадно и хрипло хохоча; перешептывались женщины, для которых всякий гость был настоящим праздником в их скудной на события жизни.

Лишь только шасси коснулись мягкой поверхности, из салона выскочил усталый мужчина лет под пятьдесят в синей форменной куртке и с большим белым пластиковым чемоданом, украшенным крестом по всей крышке. Из кабины вылезли двое: первый и второй пилоты, бортмеханик показался из распахнутой задней створки. Они со вторым пилотом полностью открыли грузовые дверцы и стали сгружать какие-то ящики. Не теряя ни секунды, я подскочила к группе мужчин с воплем: «Кто здесь самый главный?», и, когда обернулся тот самый усталый медик, бросилась уточнять, имели ли меня в виду.

Оказалось, не имели. Привезли по случаю в бригаду необходимую провизию, медикаменты и одежду по договору с правительством Территории, должны были плюс к больному кое-что забрать, а вот про девушку – ни слова. Наверное, он ломался скорее для вида, но мне пришлось, используя все краски великого и могучего, объяснить мое бедственное положение и необходимость быть в Городе как можно скорее.

С шутками о том, что молодая кровь здесь бы не помешала, но, видимо, получше вглядевшись во французский маникюр, наращенные ресницы и модную прическу, медик решил, что с меня, с дурочки гламурной, на этом, пожалуй, хватит. Тут же подоспел командир экипажа, мужчина с простым по-северному суровым лицом:

– Игорич, или вылетаем в течение двадцати минут, или остаемся минимум до завтра: погода сильно портится. Ветер поменялся. Как бы ливень с грозой не начался. Смотри на облака!

Над долиной висел свинец из туч, который кто-то невидимой кистью слегка поразбавил белым. В одном месте сине-серое небо состояло будто из камней, не воды. Командир явно не ошибался. О том же говорил и начальник бригады: можем не проскочить, хоть идти будем в противоположном направлении.

– Я готова, – перекрикнула порыв ветра бравурно и залихватски, хоть никто не оценил ни улыбки, ни щенячьего восторга: для них все здесь происходившее – просто работа, и дурочки-журналистки из Города – ее часть, судя по их лицам, не самая приятная.

– Полезешь последняя, – отодвинул меня рукой от створ второй пилот, еще более неразговорчивый и угрюмый, чем первый, – сначала груз и больной.

Стало обидно, где-то в носоглотке противно заворочался колючий комок давно собравшихся невыплаканных слез. Сказывались дни лишений, изнурительные дни, когда человек сам себе не принадлежит и вынужден терпеть не всегда приятную компанию, невкусную жирную пищу, холод, жару, жажду, подавлять естественные желания посетить уборную, ждать своей очереди, чтобы вымыться, пытаться передвигаться как можно бесшумнее и спать глубоким сном на неудобном продавленном матрасе.

«Ну слава богу, вспомнили!», злорадно подумала я, наблюдая, как медик несет на руках из дальней яранги, а попросту брезентовой палатки, скрюченного мальчишку весом с новорожденного олененка. А то у меня уже начало складываться впечатление, что о нем забыли все, даже его мать. Он, робкий и бледный, долго сидел на бревне, укутанный в какое-то старое безразмерное тряпье. Взгляд глаз-семечек застыл где-то на уровне метра над землей. Если бы я не опровергала всю эту чушь, поклялась бы, что он общался с духами. Губы его, белесые и растрескавшиеся, едва шевелились, будто он силился что-то вымолвить, но не знал как. Наверное, от боли и температуры мальчик просто бредил.

– Определим его в больницу, – давал врач разъяснения матери. – Будет кому в Городе за ним присмотреть?

– Буди, буди, – кивала как болванчик маленькая сухая женщина неопределенного возраста, нестарая, но морщинистая, не знавшая крема и хорошего шампуня. – Ага, ага, я сисре позвоню, она пириглядит.

На этом врач посчитал работу с родственниками оконченной. Мальца положили на носилки, привязали ремнями, чтоб не выпал, и погрузили на пол вертолета прямо между коробками. Врач и фельдшер сели с одного борта на деревянную обитую дерматином лавку. Мне командир экипажа кивнул на место напротив.

– У прохода. И туалет недалеко, – ляпнула, прежде чем подумала. Впрочем, как в девяноста процентах случаев. Вечно мне приходится за себя краснеть, прокручивая в голове сказанную фразу, которая от этого кажется еще более нелепой. Аня, заткнись!

Мужик хмыкнул скорее из вежливости, проверяя при этом створки изнутри. Через минуту вертолет, взвыв мотором и разрезая пластилин туч лопастями, окунулся в северное немилосердное небо.

За жизнь я летала в вертушке всего несколько раз, и это было связано с работой. Всегда только с ней. Иногда вертолет убаюкивает, после длительной продуктивной работы, которую предстоит облечь в слова, предложения, газетные тексты. Ты удовлетворен, расслаблен, полудремлешь, если уже насмотрелся в иллюминатор, и ждешь скорого приземления.

Почему-то мне вспомнилась наша бывшая редакционная уборщица тетя Валя, как иногда, когда мозг цепляет слово за слово, одну ассоциацию за другую, можно начать думать о вещах, на первый взгляд друг с другом никак не связанных. Вот и эта мысль мне пришла как-то вдруг.

Тетя Валя запомнилась мне изощренной матерщиной и единственной установленной для себя проблемой: у астеничной тетки, как она сама выражалась, «росла кишка», то есть, все не худел живот, несмотря на то, что тряпкой она махала будь здоров – по целому дню. Как-то пришла она в мой кабинет и промежду разговорами о «кишке» поделилась радостью: впервые летит в отпуск. За пятьдесят шесть лет. То есть, тетя Валя… никогда не покидала Территорию. Ни-ког-да. Вот тут-то она и обмолвилась, а я, как обычно, положила в какую-то полочку на чердаке памяти: «Только за ягодой раз и летала на вертолете. А больше ни-ни».

Мы, когда я рассказала об этом старшей коллеге, еще посмеялись, что Валентина в Домодедово умом тронется, поняв, где всю жизнь провела. Тогда и в голову не пришло, потому что я еще не была знакома с романом Евгении Гинзбург «Крутой маршрут», а сейчас мелькнуло: как она, Евгения Семеновна, получила возможность слетать в первый отпуск после двадцати лет, вынужденно проведенных на Территории – в лагерях, а после с поражением в правах. Она так сочно описывала свои ощущения. Наверное, теть Валины были теми же. Мы даже заключили пари, что на радостях она не вернется, вкусив «материковской» жизни. Но лет через пять я ее случайно встретила на каком-то празднике в Городе.

М-да, к Территории прирастаешь. И никакими яблоками с ветки и помидорами вдвое дешевле не выманишь истинного северянина на пресловутый «материк», где все – халява и не жизнь, а малина. Наши родители и деды все здоровье и молодость отдали Территории, каждый день мечтая об этом призрачном собственном капитальном доме с гаражом и садом, и, однажды его обретя, не нашли такого желанного сытого южного счастья.

…Двигатель перешел с «ля» на «до» следующей октавы. Мне это показалось странным, потому что я имею хорошо развитый музыкальный слух и логическим мышлением не обделена: если раньше этого звука не было, то с чего бы ему взяться теперь? Нас тряхнуло, да так, что коробки полетели по салону, чудом не убив меня, так «удачно» сидящую прямо по их траектории. Врач, фельдшер и бортмеханик едва успели уберечь голову маленького пациента, которого уже дважды вырвало прямо на пол, от неизбежной встречи с деревянным ящиком. Но затишье было недолгим. Нас бросило вбок, и к высокому звуку прибавился иной: металлический, скрежещущий.

– Тяга, тяга! Рулевая отказала! – услышала сквозь весь этот адский шум. Почему-то я сразу поняла, что нам крышка.

Секундой позже, когда машина пошла на рискованный вираж, и счет разлетевшимся коробкам никто уже не вел, мужчины, сами державшиеся вертикально с трудом, все еще пытались уберечь ребенка от погибели под этими эверестами из грубо оструганных досок, воздвигать которые по технике безопасности рядом с больным наверняка было запрещено.

Какой-то ящик пролетел в паре миллиметров от моего лица, ударившись о задние створки. Они неожиданно распахнулись фактически у моих ног, и земля, зелено-бело-серая, завертелась где-то метрах в тридцати внизу. Создавалось ощущение, что мне снова семнадцать и в городском парке только открыли тошнотворную карусель под названием «Хип-хоп», после которой вырвало бы и космонавта.

Спиной меня швырнуло сначала на иллюминаторы, потом отбросило на место, где секундой ранее сидел фельдшер, который теперь цеплялся за груду всякого хлама в противоположной от своего предыдущего положения части вертолета. Все это больше смахивало на родео, где бравые тореадоры пытались удержаться на брыкающихся быках.

Я старалась ухватиться хоть за что-то, рюкзак тянул за собой, но смягчал каждый удар, что я получала при витках, которые нанизывал, как петли на спицу, наш винтокрылый убийца. Мне даже не было страшно: происходящее становилось похожим скорее на безбашенный аттракцион, на голливудское кино, чем на привычную жизнь, где все известно на месяцы, а то и годы вперед.

Я все еще пыталась за что-то держаться, но машина, выкинув очередной финт, неожиданно резко накренилась задней частью к земле, и я, холодея от ужаса, поняла, что сейчас вывалюсь из распахнутых и хлябающих от каждого движения створок.

«Уиу-уиу-уиу», пропел винт, с каждым оборотом крутясь все медленнее и обреченнее. Это я увидела уже в полете, как и чернеющее нутро вертолета где-то над собой, и собственные ноги, обутые в туристические ботинки, купленные накануне с бешеной скидкой, но маленькие на полразмера. Инстинктивно я еще пыталась уцепиться хоть за что-то, но ловила лишь воздух, ощущая ни с чем не сравнимое свободное падение. А потом наступила чернота. И тишина.

…Приоткрыв глаза, я поморщилась от ломоты во всем теле. Хотелось перевернуться, как я делала всякий раз утром, вытягиваясь вдоль стены, даже немного выгибаясь и утыкаясь коленом в подушку, что всегда лежала сбоку на такой случай. Это был мой ежеутренний ритуал уже много лет подряд.

Зябко. И никак не пошевелиться. Будто форточка настежь и – мало мне сквозняка – хлопает об откос при каждом порыве ветра. А ветер воет. Точно к дождю.

С трудом я разомкнула тяжелые веки. Надо мной вместо привычного белого глянцевого потолка, в который я сама себе каждое утро улыбалась и корчила рожи, небо. Серое, бездонное, словно прикинутое на листе простым карандашом, неживое…

В первые секунды я все никак не могла взять в толк, какой сегодня день, и в связи с чем я оказалась в лесу, пока как ударом молнии меня не прошило воспоминание. Вернее, сначала это был лишь звук «уиу-уиу», а потом перепуганные глаза фельдшера и врача, когда я… Я, что?! Это не приснилось мне? Разве так вообще бывает?!? Я, правда… вывалилась из падающего вертолета??????

Руки затряслись, по телу прокатился сначала жар, потом озноб и сильно скрутило живот, аж до рвоты. Этого просто не может быть!!!

Болело где-то в районе поясницы, но шевелиться я могла. Чуть покрутив головой, поняла, что лежу на большом разлапистом стланике, причем, зацепилась за ветки чем-то сзади, да крепко, сильно не пошевелишься. Я не знала, о чем думать, все смешалось, как будто в одну тарелку свалили первое, второе, третье и компот.

Ранена? Жива вообще? Это сон или… Или так в самом начале выглядит загробная жизнь? Если да, то для бесплотного духа я уж как-то сильно мучаюсь разными физическими ощущениями, начиная от боли в спине и руке, заканчивая муторной тошнотой и еще кое-каким желанием, связанным с перистальтикой.

Если я все же жива, то цел ли мой позвоночник? А если цел, как там все остальное, например, ноги? У меня они не самые в мире выдающиеся, но все-таки единственные, хотелось бы пользоваться ими подольше. А я вообще где? И где остальные, например, серьезный фельдшер с красивым лицом или пухленький бортмеханик? А мальчик… Несчастный сын и внук оленеводов с перитонитом. Где же он? Вдруг я оглянусь, а они все здесь, рядом, совсем мертвые?.. Я же до ужаса боюсь мертвецов!

Встать получилось не сразу, ветки держали очень уж крепко: похоже, зацепилась рюкзаком. Только спустя пару минут тщетных попыток, – наверное, я была похожа на черепаху, лежащую на панцире и еле-еле шевелящую лапками, – кое-как смогла расстегнуть лямки на груди, поясе и с усилием и резкой болью вытащить сначала одну руку, вторая пошла значительно легче. Все-таки рука. Вернее что-то между локтем и ключицей. В голове постоянно гудело по нарастающей, очень болела шея справа и даже на сантиметр не приподнималась рука, а поясница просто разламывалась, будто на нее мамонт наступил.

Мне все-таки удалось слезть с куста – довольно высокого, метра два над землей, разлапистого и густого, – и одной рукой снять с веток заплечный мешок, надорванный в трех местах, но все же, как и обещал производитель, не утративший своих качеств.

Ноги утопали в мягком мхе, напитавшемся влагой, над головой чирикали птички, вокруг разливалась упоительная тишина и вечерняя благость. Да и вид мне открылся, шикарнее которого я еще никогда не наблюдала ни в одном из походов. Все было прекрасно и первозданно, кроме того, что где-то здесь, судя по всему, валялся искореженный вертолет и находилась я – почти на краю сопки, неожиданно обрывавшейся скальником и рассыпавшейся почти у подножья стлаником и лиственницами. Между ними тек бурливый горный ручей, впадавший в озеро, уютно расположившееся в низине между четырьмя сопками как в чаше.

Сколько ни напрягала зрение в этот вечерний час, а белые ночи уже сменялись обычными, я не могла разглядеть ни одной приметы упавшей вертушки – ни поломанных ветвей, ни следа на камнях, ни даже дыма. Наши северные дороги, например, тем и опасны, что сорвавшаяся с перевала машина вмиг теряется между деревьями, которые сходятся, будто ничем и не потревоженные. А уж если катастрофа случилась в глуши, которой на Территории девяносто процентов, как здесь кого-то вообще можно найти? Например, меня, лиственничную иголку?

То, что вертолет упал, у меня почти не вызывало сомнений. Вопрос был только, где именно: в этой долине или за одной из сопок. Природа выглядела настолько нетронутой и не хоженой человеком, а, впрочем, вполне возможно было именно так, что и я чувствовала здесь себя как в павильоне, где снимают приключенческое кино.

Что-то внутри заходило ходуном. Пришлось опуститься на колени, потому что ноги были как ватой набиты: они тряслись и совсем не держали. Чтобы унять сердцебиение и головокружение, вперемешку с тошнотой и пульсацией в висках, я почти достала лбом землю и на некоторое время замерла в позе молящегося мусульманина. У меня проблемы с сосудами как почти у любого северянина во втором-третьем поколении. Врачи иногда называют это вегетососудистой дистонией, но ведь официально такой болезни нет – есть совокупность симптомов, которые сейчас навалились на меня неожиданно и со всей беспощадностью. Потемнело в глазах, и я в итоге завалилась боком в позе эмбриона на подушку из мягкого мха, закрыла глаза, пытаясь отогнать ситуацию, как навязчивое видение. Лицо мне ласкал ветер, несущий холод с Севера. Что же мне теперь делать?! Я же здесь погибну! Это лишь вопрос времени и везения. А на последнее я, памятуя о событиях последнего полугода, не очень-то могла понадеяться.

Слезы полились сами собой. Это помогло, как если выпустить пар из скороварки: давление понижается и сразу становится легче. Я плакала и плакала, пока не намок воротник мастерки. Плечо болело очень сильно, отпали последние сомнения в переломе: правая рука просто висела плетью. Но не это беспокоило меня: до остановки дыхания, до дрожи и холода по позвонкам уничтожала мысль о том, что я совершенно одна на сотни километров, если не считать медведей, лис, волков, росомах, рысей и прочих хищников, которые рано или поздно выйдут на меня – безоружную, голодную и обессилевшую.

Я завыла в голос, кусая кулак и пытаясь унять надвигающуюся истерику. На полигоне меня можно было бы использовать вместо виброгрохота для промывки золотоносных песков, такой бил озноб. Как я здесь выживу, если за всю свою жизнь ночевала на природе в осознанном возрасте два раза – с палаткой, матрасом, пледами, костром и чаем в котелке! Да и то, почти не спала вплоть до возвращения в теплую квартиру с горячей ванной и мягкой двуспальной кроватью. От этой мысли мне стало еще хуже и, почти не соображая, я села как проснулась от кошмара, и заорала во всю глотку в это беспощадное равнодушное пыльное небо.

Только силой воли мне удалось перестать вопить от вполне трезвой мысли, что правила поведения в лесу, которые нам вдалбливали с начальной школы, вряд ли действуют в отношении зверей, никогда не встречавшихся с человеком. Нам говорили, и мы твердили это как роботы, что если ты в лесу, никогда не ходи молча, потому что в этом случае зверь может испугаться неожиданной встречи и напасть из соображений самозащиты.

Для медведя, например, уточняли уже в университете на курсе основ безопасности жизнедеятельности, человек – не еда, косолапый старается избегать столкновений с нами. Возле Города это действительно почти всегда так и есть. Хотя этим летом медведи лезли людям на дачные участки и валялись на грядках, драли собак, пристегнутых на цепь, и даже совались людям в окна. Потому что хищник – это хищник, и ему плевать (если медведь так умеет) на любую теорию. Год за годом бурые приближаются к Городу на новую кормовую базу – помойки и места отдыха людей. А те рады стараться их подкормить ради забавы, что рано или поздно приводит к гибели зверей: от шальной пули или встречи с автомобильным бампером.

Медведи даже оккупировали кладбище, собирали харчи с могил и раскапывали свежие захоронения. Тогда и произошел этот безумный случай – неизвестные поставили ловушку на косолапого близ погоста: тухлое мясо в сумке повесили на дерево, ранили хищника, попавшего в петлю и оставили умирать на почти двое суток. Потом вернулись, отпилили лапы, вырезали желчный пузырь. Их искали, но, конечно же, не нашли.

Люди близ Города стали браться за оружие, хоть это и запрещено законом, потому что официальная власть – полиция и охотоведы – не желала разбираться с проблемой, то есть, ограждать людей от зверей.

Но это там, в Городе. Мы ходили на окрестные сопки с перцовыми баллончиками, ножами и песнями. А что ждет меня здесь? Оружия нет. Да и, справедливости ради, даже пистолет Макарова, которым вооружены полицейские, медведя не возьмет, максимум несмертельно ранит и сделает крайне опасным. А еще, даже имей я ножик какой-нибудь, что смогу противопоставить туше в триста-четыреста килограммов? Разве что зарезаться.

Так вот. Орать в этом лесу, твердило мне что-то внутри, что, скорее всего, и зовется мудростью, не стоит, потому что звери, ни разу не встречавшие человека, могут прийти на незнакомый звук. А так, если здесь нет какой-то особенной кормовой базы, они лишний раз не сунутся, только если хищник случайно не пройдет, когда будет менять локацию.

Сумрак смыкался над долиной, ветер становился суровее, и мне нужно было что-то решать с ночлегом. Можно, конечно, сидеть на обрыве и выть, но так ведь досидишься до беды. Сосенки шумели, где-то ухала сова, копошились в кустах евражки, потревоженные присутствием необычного гостя, наперебой голосили кедровки, наблюдающие за мной с веток, – сначала одна, потом две, три, десять – устроили целый базар.

Пока было еще довольно сносно видно окрестности, я, подхватив здоровой рукой рюкзак и повесив его на левое плечо, отправилась выбирать место, чтобы переждать до утра. Мне неплохо было бы обнаружить расщелину между камнями или отвесную стену, которая прикроет тыл. И я скоро нашла что искала: два огромных валуна примыкали к сопке, образовав малюсенькую пещеру, даже скорее углубление, со входом, но без крыши. Я предчувствовала, что ночью начнется дождь, и, превозмогая страх, нет, даже ужас, готовилась к самому суровому за всю свою жизнь испытанию – неожиданной необходимости бороться за собственную жизнь, чудом не отнятую катастрофой, выживая в дикой природе.