Loe raamatut: «Вернись в Реджио. Итальянские повести»

© Татьяна Кулакова, 2019

ISBN 978-5-4496-3821-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оставить отзыв: vk.com/tacyna, @otdyh_v_italii

© Татьяна Кулакова, текст, 2018

ГАЛЛИНА

итальянская повесть

* * *

Витрины, витрины. Они освещают этот душный город на берегу красивого моря, которое я так давно не видела. А всего-то две улицы пройти. Но работа не пускает.

Я иду вдоль витрин. Опасно здесь, в Реджио. Можно погибнуть на дороге. Потому что узко. И если машины сталкиваются, то образуется пробка. И води-тели нервно гудят. Как сейчас. Но это хорошо: машины в пробке стоят, и я легко пробегаю между ними. В другое время машины носятся как угорелые.

Иногда мне кажется, что лучше встретить свой последний час на автомобильной дороге. Умирать так, как те, за кем я ухаживаю, не хочется.

Наконец подхожу к двери с кольцом.

– Здравствуй, Антония! Здравствуй, Мария!

Встретив меня, Антония уходит. На прощание она не целует свою маму, Марию. Брезгует.

Я подхожу к своей подопечной:

– Ну, здравствуй, бабушка! Как ты?

Беру Марию за руку. Выглядит она неважно: лицо бледное, глаза стеклянные. Мне кажется, сегодня пришел ее час.

Мария, Мария… Ты важна мне, потому что я чувствую тепло твоей руки. А в остальное время я оди-нока. Хотя здесь полно людей, которые хотят познакомиться со мной. Сколько их, в течение дня вопрошающих: «Как у тебя дела?» И я отвечаю им «сто бене», то есть «все хорошо». И я целую их свежие щеки, получаю живой контакт, а иногда герпес вместе с ним.

Сколько их, в течение дня вопрошающих: «Галлина, ты сделаешь мне уборку в четверг?», «Галлина, ты посидишь с моими детьми?»

Спрашивая, они даже не понимают, что мое имя не «Галлина», а «Галина». Просто «галлина» по-итальянски – курица. Ругательство. Они говорят «гал-лина», когда ребенок, например, упадет. Легкая такая насмешка, типа русского «корова». Я живу здесь пять лет, язык изучила, и слышать в свою сторону «корова» мне неприятно. Мое имя – «Галина»! С одним «л»! Но эту разницу итальянцы не хотят понимать.

Сколько здесь таких, как я? Об этом можно узнать на празднике Пасхи в нашей православной церкви. Храм набит битком. Кто-то сидит с бабушкой, кто-то – с парализованным мужчиной, кто-то – с больным ребенком. Мы, люди из бывшего Советского Союза, привыкли к тяжелой работе.

Как хорошо, что Мария спокойна сегодня. Её не преследуют видения. Она не кричит, не зовет на помощь. Нэхай.

– Галлина, – произносит Мария… Или мне почудилось? Уход за такой больной женщиной и до галлюцинаций может довести.

– Галлина…

Она бредит. Зовет курицу. Одну из тех куриц, которых кормила, когда была девочкой.

Когда я была маленькой, меня тоже ругали. «Русской свиньей» называл меня дедушка, хотя я вовсе не русская. Правда, родилась в Пушкине, в доме бабушки со стороны отца. Но потом родители разошлись, и мы с мамой уехали к дедушке на Украину.

Когда дед ругал меня, вспоминал, что так его называли фашисты, когда заняли его дом под Харь-ковом. Может, среди этих фашистов был и муж Марии? Ведь там стояли и итальянские части.

Я сжала руку старушки и подумала о том, что будет, если она закроет глаза навсегда и её дети попросят меня поискать другое место. А эти мысли каждый раз возникают, когда мой клиент умирает. И гадко становится. Нет, не хочу. Буду держать её за руку и с её теплой ещё рукой вспоминать свою жизнь.

Мама воспитывала нас с сестрой одна. Конечно, ей помогали родители, но мы были для них обузой.

– Галлина, – позвала Мария и сжала мне руку. Я посмотрела на неё. Мне показалось, или её глаза сверкнули?

Сейчас Мария умрёт. И я останусь одна, пока не появится в моей жизни другая Мария. Не хочу. И я обращаюсь к ней, как к несмышленому ребёнку – с надеждой:

– Там, за городом, гул пятиметровых волн. Я бы съездила туда.

Мария пошамкала губами. Есть захотела. Когда она ест, я подкладываю ей салфетку на грудь и перекладываю руки, чтобы они не затекли.

– Хорошо бы съездить туда вместе, – добавила я.

И тут в глазах Марии промелькнула мысль. Это был её последний взгляд…

А потом я закрыла ей глаза…

– Пронто? Да, Антония. Ты вовремя позвонила. Твоя мама умерла. Сожалею. Что? Я могу оставаться в этой квартире сколько захочу? Нет, спасибо. Знаешь, я, наверное, уеду. За эти годы я скопила немного денег, хочу уехать, пожить несколько месяцев в другой стране. Меня как раз подруга зовет. Нэхай. Что я сказала? Я сказала «пусть будет так».

Всё изменится. И я увижу море.

2

Я нарочно разговариваю с Энрике так, как будто мы с ним любовники. Это подбадривает его.

На самом деле, я с ним, потому что работаю у него. Мой Энрике – вдовец. Он болен. «Чем он болеет?», – спросила бы моя подруга Марина. Сложно ответить. Да и нужно ли мне разбираться в его болезнях? То у него бронхит, то камни в почках, то аритмия, то озноб – каждый день что-нибудь новое. В восемьдесят пять лет иметь недуги нормально.

Недуги тела и недуги души… Впрочем, то, что я считаю «недугами души», для итальянского старика, как видно, «любовь». Энрике всё ещё ухаживает за женщинами. Сейчас предмет его обожания – я. Нужно ли мне это? Нужно. Приятно быть боготворимой.

Энрике странный. С одной стороны, заставляет ходить в храм, с другой – не стесняется своей наготы. Я помогаю ему раздеваться. Он много шутит со мной. И я отвечаю шутками. За его хорошее настроение мне и платят.

Я называю его Энрике «мой». Он и правда «мой», потому что он – единственный, кто сразу назвал меня правильно. Остальные там, в Реджио, говорили с двумя «л» – «Галлина».

Он назвал меня Галина и сразу стал симпатичен.

Внешне он мне ещё в Реджио понравился, когда нас познакомили.

Я там приходила к нему убираться, и Энрике всегда встречал меня «при параде»: в свежей рубашке, в шортах, в ковбойской шляпе с широкими полями. Провожая в комнату, он дымил сигарой – наверняка кубинской. Он напоминал мне гангстера. Как-то, увидев дырку от пули в витрине магазина недалеко, я даже подумала, что это его рук дело. Но если он и имел когда-то отношение к криминальному миру, то давно отошёл «от дел» из-за своих болезней.

Я была удивлена, узнав, что он – граф. Вот она, демократия. Каждую неделю я прибиралась у графа, а он разговаривал со мной по-свойски и даже диплома не спросил.

В Реджио он уже был болен. Но скрывал это. А когда сын забрал его на север, в деревушку Сакраменто, он слёг и позвал меня к себе.

Я приехала. Хожу сейчас по дому его сына, Андреа, ищу чистые простыни для Энрике. Дом – незнакомый, так просто простыни не найти. На пути к Энрике я вижу стеклянный шкаф с книгами. Похожий шкаф стоял в нашей деревне под Харьковым, но книг у нас было больше.

Помню, в детстве, у бабушки даже имелся Ирвинг Стоун «Муки и радости» о любимом итальянцами Микеланджело.

Тогда именно в советской глубинке можно было достать любые дефицитные книги. Кстати, они стоили совсем недорого. Некоторые в деревне использовали книги как растопку. Конечно, не бабушка. Она родилась в городе Пушкине, в Ленинградской области. У нее всегда лежала на столе книга. Мне нравился книжный запах.

В комнате Энрике книг нет, зато чувствуется дух лекарств, перебивающий аромат новой древесины. К переезду Энрике здесь сделали ремонт. Паола, его невестка, сокрушается: «Ремонта совсем не видно: ни панелей, ни модного дивана, ни телевизора!» Всё заслонили привезённые Энрике старые вещи: позеленевшие бронзовые настенные часы, кровать с резной спинкой и лохматым пледом, чёрно-белые фотографии фронтовых друзей в рамках. Из Реджио привезли даже вязанные крючком салфетки.

Опять Энрике зашёлся в хриплом кашле. Я взяла полотенце, намочила его и вытерла капельки пота со лба. Какие же редкие у Энрике волосы! А может, они были такие и раньше, но я не замечала под шляпой. Почувствовав мой взгляд, Энрике открыл мутные со сна глаза.

– Завтрак был чудесный, – улыбнулась я, имея в виду утренний капучино.

– Да? Ты использовала блюдце? И пальчик, когда кофе пила, не оттопыривала?

– Конечно, – поправляю ему подушку. Разрешаю ему учить меня хорошим манерам. Нэхай. В детстве так делала моя бабушка. Но я от неё отмахивалась: казалось, к чему знать этикет? У бабушки учиться не стала, а у Энрике – учусь. Семьи, в которых я работаю, не бедные. В них прислуга с хорошими манерами ценится.

Посмотрела на часы – время принимать лекарства. Под зорким взглядом Энрике взяла поднос, поставила на него стакан, развела в нём порошок, подала ему.

Он одобрительно кивнул – поднос не забыла! А потом, словно стесняясь нынешней слабости, ударился в воспоминания:

– Помнишь, как в Реджио мы случайно встретились на улице Корсо Гарибальди и я угостил тебя кофе?

– Помню, – слукавила я. Сколько их было, мужчин, которые приглашали меня на кофе на той центральной улице южного города Реджио!

– Возьми меня за руку! – попросил Энрике и, не дождавшись разрешения, легонько погладил меня по руке.

– Нет, – отстранилась я. Энрике все границы переходит! Одно дело – «играть в любовь» с помощью слов. И совсем другое дело, когда в ход идут прикосновения.

Вышла в свою каморку. Там всё ещё стояла корзина с семейным грязным бельём. Бросила туда майку Энрике, надела кофточку с длинным рукавом и почувствовала, что успокоилась.

Вернувшись к постели Энрике, тихо ему сказала:

– Ведь по правилам этикета мужчина не должен брать меня за руку.

– Если только этот мужчина не поклонник, который готов сделать предложение руки и сердца, – Энрике закашлялся, но продолжил: – Который готов!

Один мальчик кавказских кровей тоже готов был жениться. Я тогда в одиннадцатый класс ходила. Как я позже узнала, предлагал жениться он не только мне, но и моей подруге.

Итальянцы, флиртуя, замуж не зовут. А вот в любви признаются всем подряд.

Я повернулась к стенному шкафу – за свежей рубашкой.

– Дай мне жёлтую, в крупный цветок! – просит Энрике. Он неравнодушен к одежде. Таковы все итальянские мужчины.

Нет, ни за что не выйду замуж за итальянца! У них странные семейные традиции, особенно у южан. Любят жёнам указывать. Разве, выйдя замуж, я не потеряю свою независимость? Единственное, что у меня есть – моя независимость!

К счастью, меня ещё ни разу не звали замуж. Только намекали.

Протягиваю Энрике свежую рубашку. Он очень чистоплотный.

– Что в церкви? – интересуется мой подопечный.

– Проповедь читала монахиня, – отвечаю.

– Кошмар! И в доме Бога командует женщина! Не по правилам, – возмущается Энрике.

– Монахине я понравилась.

– Скажи, а женить нас тоже женщина будет?

Натягивая рубашку, Энрике опрокидывает стакан с водой. Жидкость проливается на пол, но он словно не замечает этого.

– Осторожнее, – поднимаю я стакан. А ведь в Реджио он был аккуратнее. И вежливее.

– Ты – моя будущая жена! – кричит он. Вместо ответа я беру пустой стакан, выхожу в кухню. Боюсь нагрубить Энрике. Но нельзя. Он слаб.

– Галлина, здравствуй! Как дела? – останавливает меня в коридоре невестка Энрике, Паола – типичная сорокалетняя итальянка, основная забота которой – составить меню ужина. Интересно, Энрике хочет сделать из меня подобие Паолы?

– Спасибо, все хорошо, – машинально отвечаю Паоле.

Вспомнилось, как в школе на уроке английского нас учили говорить «все хорошо». Учительница восхищалась: «Вот видите, там, на Западе, всегда интересуются человеком». В итальянском языке тоже есть вопрос «Как дела», который предусматривает ответ «Всё хорошо». Но, по правде сказать, спрашивая о твоих делах, итальянец просто следует местной привычке. Ему безразличен твой ответ.

У тебя может быть плохое настроение, головная боль, ты можешь переживать по поводу забытых где-то ключей, но на вопрос «Как дела?» ты, по правилам, отвечаешь: «Всё хорошо». Потому что это вежливо. За этими словами стоит: «Возможно, у меня всё паршиво. Но я уважаю твоё хорошее настроение и никогда не признаюсь в этом». За пять лет я так много раз совершила этот ритуал с «Как дела» – «Все хорошо», что стала относиться к нему как к разминке перед другой ложью. Соврав «Все хорошо», потом легче соврать в другом.

– Галлина? Ты меня слышишь?

– Что?

Убедившись, что я снова с ней, Паола продолжила:

– Врач сказал, что долго он не проживёт. У него подозревают рак.

Сердце сжалось. Рак? Серьёзное слово.

А Паола его произносит, словно щебечет. Какая же она чёрствая!

– Когда он умрет, мы вместе сядем на поезд и проедем на юг, в Реджио, – продолжает Паола. – Там его похороним. А потом вернемся вместе. И подыщем тебе иную работу. Мы оплатим твой проезд.

– Спасибо вам! – с чувством пожимаю ей руку. Веду себя так, словно благодарна ей. Лукавлю. На самом деле, удивляюсь тому, что пока Паола планирует смерть Энрике, он думает о женитьбе. Наверное, такое возможно только в Италии.

Паола, взяв поднос с двумя дымящимися чашками кофе, уходит. Не оборачиваясь, она бросает:

– Кстати, помой, пожалуйста, тарелки.

Я ей что, служанка? Ладно, может, пока я буду мыть, Энрике заснёт и не станет донимать меня своими выдумками с женитьбой.

Поведение Энрике типично для Италии. От других украинских девушек я слышала, что старые мужчины здесь частенько сходят с ума от любви.

Планировать расходы, связанные со смертью, – тоже местная традиция. Разговоры о том, как пройдут похороны, начинаются задолго до смерти. Уж это я знаю точно. Столько старушек в последний путь проводила. А вот, когда умерла моя бабушка, денег на её книжке оказалось мало. Удалось лишь перевести бабушку из Харькова на родину, в Пушкин. Я была не готова к её смерти – даже на похороны прилететь не смогла.

И ни разу не принесла цветов на её могилу. Жалею ли я об этом? Не жалею. В моём сердце она всё ещё жива – энергичная, невысокого роста, с темными глазами, смотрящими прямо в душу.

Теперь, спустя четыре года, я поняла, почему чувствую себя всё время в пути. Потому что мечтаю накопить денег и слетать на могилу самого близкого мне человека. Я должна отдать этот долг.

3

– Милая! Где ты? – кричит Энрике.

– Иду!

Вхожу. Вижу его и чуть не роняю чистую посуду. Он сидит! В чистой рубашке! В его руках сигара. Хорошо, что он не зажёг её. Но шляпу свою надел. Ту, что в Реджио любил носить. Только глаза его выглядят странно. Выпучены. Видимо, от приступа кашля.

– Зачем вы встали? – спрашиваю я.

– А ты замуж за меня выходи. Тогда узнаешь! – с усилием отвечает он и продолжает кашлять.

Я вздыхаю. Дело даже не в возрасте Энрике.

Выйти замуж за итальянца – значит, вступить в клан. Не хочу!

– Вы сами переоденетесь, или мне помочь? – спрашиваю.

– Я сам.

– Тогда выхожу, – открываю дверь, сталкиваюсь с Паолой. Значит, она подслушивала? Правильно. А как иначе? За таким стариком, как Энрике – глаз да глаз. А то ещё отчудит что-нибудь.

Прохожу в кухню, наливаю ему стакан воды.

– Уехала бы ты отсюда, Галлина! – говорит мне Паола в спину.

Резко поворачиваюсь. Паола ещё не успела спрятать чувства под улыбку, и я вижу ревность, злость, возмущение, брезгливость. И всё из-за меня?..

– Ты брезгуешь мной? Или своим свёкром? Или нами обоими? – тихо говорю я по-русски.

– Что? – спрашивает меня Паола по-итальянски.

– Извините, я забылась, – отвечаю я ей на итальянском. И добавляю: – Не могу бросить Энрике. Я ему обещала.

Паола пристально смотрит на меня. Наконец говорит:

– Понимаю.

Паола идёт на кухню – готовить.

По пути в комнату я вздрагиваю от глухих ударов сверху. Через секунду понимаю, что нет причин для паники. Это внуки Энрике решили в футбол в спальне поиграть. Ставлю на место прихваченную было книгу – «Притчи» Леонардо да Винчи – из-за шума всё равно не почитать.

А потом я вижу Энрике на полу. И мне кажется, что я сплю. Он силился поднять себя руками, рот его открыт.

– Паола! – крикнули я.

«Скорая» приехала не скоро.

4

До приезда врачей старика оставили лежать на полу. Побоялись, что станет хуже, если тронут его. Ведь неизвестно, что с ним. Вдруг инфаркт? Подушку под голову я ему всё же положила. И пледом укрыла. Хотя лучше бы подсунуть плед под тело. В итальянских домах пол – не линолеум, как у нас, на Украине. Это холодная керамическая плитка. На нёй не полежишь – простудишься.

К счастью, Энрике недолго так лежал. Через час приехала «Скорая». Но поднимать старика с пола и перекладывать на кушетку не спешили. Сняли кардиограмму, померили давление. Наконец увезли Энрике. И я впервые за долгое время я легла спать в десять часов вечера. Обычно мы с Энрике в это время ужинаем.

Легла я пораньше и чувствую – чего-то не хватает. Какой-то суеты, волнения, разговоров. Энрике не хватает. Долго ворочалась. С трудом заснула.

На следующее утро мы с Андреа, сыном Энрике, поехали в больницу, в город Тренто. По пути Андреа трещал как сорока, рассказывал историю этих мест. Он совсем не выглядел испуганным. Притворяется или правда не переживает за отца? Я так и не смогла понять.

Андреа много говорил о Тренто. Словно мы на экскурсию ехали, а вовсе не в больницу спешили. Он что, совсем об отце не волнуется?

– …А зимой здесь выпадает снег, – продолжал Андреа.

– Крупный? – оживилась я. За пять лет в Италии я соскучилась по снегу.

– Снег здесь – как в горах возле Реджио. Мелкий. Бывает красиво, – он говорил, не отрывая взгляд от дороги.

Наконец мы приехали. Тренто, действительно, отличался от других итальянских городов. В центре – здания, снаружи расписанные фресками на библейские темы. Андреа, увидев моё удивление, гордо сказал:

– Здесь такие дома, как в Австрии.

А больница в Тренто оказалась типичная, итальянская: большое белое здание-коробка. В подобном госпитале и я бывала в Реджио.

В реанимацию нас не пустили.

– Приезжайте завтра. Его переведут в обычную палату, будете ухаживать за ним, – сказала медсестра, и Андреа посмотрел на неё. Взгляд его был оценивающий, снизу вверх. Мне отчего-то стало неприятно. Я не выдержала, дёрнула его за рукав:

– Едем?

На обратном пути Андреа рассказывал, что отец всегда был человеком авторитарным. Так и сказал, «авторитарным».

Отец никогда не прислушивался к желаниям других. Даже ранняя смерть жены (мать Андреа умерла от диабетической комы) не повлияла на его отношение к миру. С Андреа он всегда начинал разговор со слов – «ты должен».

По его настоянию Андреа поступил на философский факультет в Мессине, в городе, который находится через пролив от Реджио.

– Он всем рассказывал, что я учусь в университете. Это было необычно. В самом Реджио университетов нет… Никто ему не верил. Но отец не понимал, как это тяжело, каждое утро переплывать через пролив, борясь с тошнотой. У меня морская болезнь… При первой возможности я уехал на север. Вот, работаю сейчас учителем. Доволен. Отец больной – при мне.

Я слушала его, а сама смотрела на дома, которые мы проезжали. Среди них были и дома с написанным маслом ликом Богоматери на фасаде.

Зазвонил телефон, закреплённый на лобовом стекле машины.

– Это паршивец Чезаре! Послушай! – протянул мне трубку Андреа. – Мне не дотянуться! Я веду машину!

Я ответила на звонок. Чезаре, десятилетний сын Андреа, кричал:

– Папа, папа! Я пойду с ребятами на пикник в горы? Ты разрешаешь?

К счастью, я успела включить динамик, и Андреа услышал просьбу сына:

– Нет! В прошлый раз, когда вы не вернулись вовремя, мы тебя полночи искали!

– Хорошо, тогда я у мамы спрошу! – Чезаре отключился.

– Вот паршивец! Десять лет, а уже свою игру ведёт. Если я не разрешаю – маме звонит. И наоборот. Мы с женой часто ссоримся из-за детей.

Я хмыкнула. Дети Андреа – Чезаре и малышка Паулина – самые избалованные дети, которых я видела в жизни. Они всюду разбрасывают свои вещи – и в холле, и в кухне, и, наверное, в своих комнатах на втором этаже, в которых я никогда не была… Был бы Энрике здоров, он такого бы не допустил. По-иному воспитывает Андреа детей, не так, как его отец.

А мы, между тем, резко свернули налево и увидели небольшую сосновую рощу. Вот они, деревья, стоят веками на этой дороге, посаженные чьей-то заботливой рукой. Кто ухаживал бы за этими соснами, если бы все местные уехали отсюда?

Между тем, Андреа размышлял вслух:

– Интересно, сколько стоит квартира отца в Реджио? Продать её – и на землю в Сакраменто хватит.

Нет, не нужен старик своему сыну. Обидно за Энрике. Что я, с ума сошла? Ещё недавно чужой человек – размышляю о делах семьи Энрике. Да потому что он сделал мне предложение. Завтра я могу выйти за него замуж. А послезавтра он умрёт.

5

Едва мы вернулись, как Паола постучалась в мою каморку. Вошла, не дождавшись ответа, накручивая прядь на ноготок. Одета, как всегда, немного вычурно. Любят деревенские синьоры наряжаться, даже если собираются «гулять до соседки».

– Дорогая! Не приготовишь нам спагетти? – слащаво улыбнулась Паола.

У меня аж рот открылся. Во-первых, мысленно я уже ощущала себя синьорой, женой Энрике. Во-вторых, меня нанимали сиделкой, а не поварихой. Хотя… Зачем накалять обстановку? Приготовить еду – это даже в некотором роде честь. Итальянцы боготворят то, что они едят. Да, так будет лучше.

– Хорошо. Я сварю вам украинский борщ, – сказала я. – Бабушка научила готовить. Хотя сама она – не украинка. Под Петербургом родилась. Готовить борщ научилась для любимого мужа.

– Ну и прелестно! Начинай! – прервала меня Паола. Для кого я распинаюсь? Грустно.

Готовить борщ в Италии легко. Сухой осенний воздух сокращает время варки. Правда, не всегда можно найти белокочанную капусту. Да и на рынок нужно приходить в определенное время – с часу дня до четырех все закрыто. Но я местные особенности уже знаю. Свежую свеклу, правда, так и не нашла. Купила в супермаркете замороженную. Кстати, если буквально перевести слово «свекла» на русский, то получится «борода». Чья-то борода, но чья – не знаю. Не так уж я сильна в итальянском языке. Помыла я эту бороду. И даже положила в кастрюлю.

Когда резала морковь и лук, в кухню вошла Паолина. Ей пять лет.

– Налей мне воды! – попросила она и улыбнулась так же, как её мать. Слащаво. Тон её голоса был при этом приказной. Ну, в этом притворстве еще можно разглядеть что-то аристократическое, от дедушки. Хотя нет, эти замашки – от Паолы, дочери деревенского старосты. А вот и сама Паола – легка на помине, как говорят у нас в Харькове.

Что она пришла? Наверное, решила «подстраховать» меня, сварив макароны и приготовив к ним соус. Какая же она лживая! Попросила приготовить ужин, а сама не доверяет, вон, и правда макароны варит! Или она специально устроила соревнование? Хочет унизить меня? Доказать, что я никчёмная хозяйка? Ну, может, это и неплохо, что она увидела во мне соперницу. Поверила в возможность женитьбы Энрике.

– Накрой на стол! – приказала Паола. Вот так. Мысленно я уже вижу себя королевой. Но один грубый окрик, и мне указано истинное место в этом доме. Сейчас я положу салфетки, тарелки, ложки, и Паола будет ругать меня: «Всё не так надо делать». Однако подчиняюсь Паоле. Вспоминаются жалобы моей подруги Марины. Её родные обращались с ней так же, как Паола со мной, – как с Золушкой. Когда Марина рассказывала мне об этом, я возмущалась: «Как ты допускала такое?». А вот сейчас сама унижена. Мой дедушка в больнице, и, как бы я ни хорохорилась, ничто не может помешать Паоле выгнать меня из дому. И останусь я на улице. Независимая и гордая.

Всё случилось так, как я и предполагала. Сначала меня отчитали за неправильно разложенные салфетки и другие элементы сервировки обеденного стола:

– Ты даже не знаешь, что глубокие тарелки надо ставить на плоские!

А потом Паола забраковала мой борщ:

– Суп не может быть из свеклы. Что это?..

Когда после этого мне приказали – да, именно приказали, хоть и с улыбкой, придвинуть стул и поставить прибор для себя, я удивилась. Сажать прислугу после такого отношения к ней?

– Милая, надеюсь, ты руки помыла? – брезгливо спросила Паола. Дети засмеялись. Она смотрела, явно ожидая ответ. Мысленно улетев в родной Харьков, я ответила:

– Да, помыла.

– Но платье к ужину не догадалась переодеть, – продолжала она донимать меня. – Ну, да это ничего. Хорошо хоть фартук сняла.

А, между тем, Чезаре и Паулина, не дожидаясь разрешения, сразу набросились на макароны с соусом, а потом ещё и борщ попросили – им понравился запах. Они ели, громко прихлёбывая. И это дети графа?

Я тоже налила себе борщ – если они не хотят, могут не есть его. Сама срубаю. Даже деньги за продукты могу им вернуть. Я же так давно не ела борщ! Всё макароны да макароны. Как итальянцы могут каждый день есть одно и то же? У нас не так. В понедельник – борщ, во вторник – рассольник, в среду – харчо… Но у нас суп едят на обед. А для итальянцев самая главная трапеза – ужин. Поэтому я и стала готовить борщ на ужин. И только сейчас вспомнилось, что у нас, в Харькове, суп вечером не принято есть. Надо же, а традиции забываются!

Андреа налил мне красного сухого вина – и на том спасибо. И всё же, зачем они посадили меня за стол?..

Дети, съев всё, что было на столе, попросили сладкое. Получив по печенью, они убежали в свои комнаты – к телевизору. Уверена, Энрике никогда бы не позволил маленькому Андреа поедать печенье у телевизора.

– Дорогая, – Паола взяла меня за руку, отчего я вздрогнула. Сделала над собой усилие. Не отдёрнула руку.

– Мы нашли тебе работу в другом доме. У наших друзей бабушка больна, – сказала Паола.

Ну вот, карты раскрыты. Понятно теперь, зачем они меня за стол посадили.

– Энрике заплатил мне аванс. Я должна отработать ещё неделю, – ответила я, хотя можно было не сопротивляться – всё уже решено.

– Кхе-кхе, – сказал Андреа. – Энрике сейчас очень плох.

– В больнице сказали, что за ним нужен уход.

– Да, это правда, – вдруг согласился Андреа. Как будто он раньше не знал! Тут Андреа повернулся к Паоле:

– Дорогая, давай подождём несколько дней! Это же мой отец, – он взял Паолу за руку. А она, между тем, мою руку не отпускала. Такова она, семейная идиллия по-итальянски.