Loe raamatut: «Суп без фрикаделек»

Font:

В оформлении издания использованы рисунки автора.

Саше Плаксиной, моему первому читателю и единомышленнику

Стопки за двадцать тысяч

– Это на дорогу, – сказала мама и достала из шкатулки несколько сотен рублей. – А это неприкосновенный запас. – И она добавила увесистую пачку. – Полина тебе его в брюки зашьёт.

– Ого! – сказала я. – Так много? А сколько тут?

– Двадцать тысяч, – ответила мама. – На всякий пожарный.

– Ничего себе!..

Шкатулка хранилась в нижнем ящике тумбы. За шкатулкой копились советские купюры и купюры девяностых, уже вышедшие из употребления. Скрепки, монетки, потёртые записки, инструкции к бытовой технике. Кожаный бумажник со старыми квитанциями, который родители называли непонятным словом «гомонок».

Мы с сестрой иногда приводили в порядок содержимое ящиков, но никогда не знали, сколько денег лежит в шкатулке и сколько там вообще может лежать. Сколько зарабатывает мама. Время от времени она выдавала нам на наши просьбы и мелкие нужды, но такой крупной суммы в руках ни я, ни сестра ещё никогда не держали. На двадцать тысяч можно было раз пять съездить до Питера и обратно. Или одеться с ног до головы. Или… Даже фантазии не хватало, что можно сделать с такими деньжищами.

– Поля! – сказала мама сестре. – Пришей ребёнку внутренние карманы. Так, чтобы она не потеряла эти деньги.

– Ребёнку! – проворчала Поля и закатила глаза. – Этому ребёнку уже восемнадцать лет, между прочим…

– Всё равно, – настояла мама. – У тебя лучше получится.

– Ладно, давай сюда штаны, в которых поедешь… – буркнула мне сестра, вздохнула и пошла за швейными принадлежностями.

Сестра разделила двадцать тысяч на две равные части, каждую завернула в полиэтиленовый пакетик и эти пакетики надёжно пришила по обе стороны внутри, под передними карманами. Затем примерила на меня брюки с этой конструкцией и велела поприседать, чтобы понять, шуршат деньги или не шуршат.

Деньги молчали.

Так семья снаряжала меня в дорогу. Я собрала папку с рисунками, в сумку положила смену одежды, Хармса, атлас Петербурга, дорожные мелочи и продукты. К покорению Северной столицы готова!

А ещё у меня с собой была банковская карточка с двумя тысячами. Это папа сказал: давай, мол, сходим в Сбербанк и просто заведём тебе карточку. Положим на неё для начала две тысячи. Вдруг пригодится?

Маме я об этом не говорила – мама про папу ничего слышать не хочет уже много лет. Мне при ней даже слово это сложно произнести – «папа».

В поезде оказалось, что деньги жгут ляжки. В буквальном смысле. Ноги под брюками потели в летней духоте, пакеты прилипали, но снять брюки и переложить деньги в сумку было немыслимо. «В поезде ни с кем не разговаривай! Вещи не оставляй без присмотра! На остановках не выходи! И не вздумай у бабок на перроне еду покупать – точно ни до какого Питера не доедешь», – звучали у меня в голове мамины напутствия.

Жажда свершений меня переполняла. Впереди город мечты, и я не турист – я абитуриент! Вот поступлю в Муху, стану художником, буду иллюстрировать книжки. Гулять по набережным, по Невскому! По внутренним дворам, по крышам! Всегда с карандашом и бумагой, всегда на пленэре!

В таком восторженном состоянии я высадилась на площади Восстания через трое суток пути. У меня была записка с двумя адресами: Мухинским в Соляном переулке и адресом друзей моей родни. Добрые незнакомцы, почти-родственники, согласились меня приютить на случай, если возникнут какие-то проблемы с общежитием.

Сначала я решила заглянуть к почти-родственникам, чтобы привести себя в порядок и в Муху явиться при параде. В троллейбус садиться было страшно, и я пошла пешком до Дегтярного переулка, сверяясь то и дело с атласом. Мне открывался новый мир. Не хватало глаз, чтобы всё охватить: хотелось рассмотреть все портики и колонны, завернуть в каждую подворотню, зайти в каждый магазин, изучить каждое окно и узнать: каково это – быть петербуржцем? Как им живётся?

Почти-родственникам жилось хорошо. Уютная квартира в старом доме, но с прекрасным ремонтом. Тишину двора нарушают только кроны деревьев и вороны. Суета на пороге, возгласы, улыбки, мои вещи подхватывают, меня поят чаем, отгоняют от меня бассет-хаунда Бриджиту, учат пользоваться в ванной газовой колонкой – и вот я уже среди своих. В ванной я наконец оторвала деньги от брюк и переложила в сумку.

Даша и Женя, молодая пара, расспрашивают меня про жизнь и рассматривают мои рисунки. «Удачи!» – желают они и провожают меня в первый поход на Муху.

Конечно, в Муху идти немного страшно. Я никакого представления не имею, какой там уровень. Вдруг там все как Репины рисуют? Пока сидишь в Томске, о таких вещах имеешь очень отдалённое представление. Чтобы узнать адрес Мухи, мне пришлось идти в единственное томское интернет-кафе и тыкать по клавиатуре одним пальцем. И не с первого раза я добилась толку: оказалось, что Муха – она уже и не Муха никакая, а Академия имени барона Штиглица.

Соляной переулок – пешеходная зона. Вот она, слева, Муха. Красивая! Надо собраться с духом.

Собраться с духом я решила в кафе напротив. Называлось оно «Муха-Цокотуха» и было украшено кованой резной вывеской. Ступеньки ведут вниз, дом такой старый, что врос в землю. Маленький зальчик на три столика и официант с меню. Цены жуткие! Но отступать некуда, я уже села. Самое дешёвое – омлет за двести рублей. За двести рублей! Вот так Питер… А если и дальше так пойдёт, что останется от моих денег, выданных на всякий пожарный? Надо, наверное, не ходить в кафе, а ходить в магазин и готовить самой… Ну ладно, один-то раз можно, раз уж пришла…

Первый раз с момента отъезда я достаю кошелёк и трачу деньги. Первый оплаченный омлет как будто связывает меня с этим кафе, с этим переулком, с этим городом. Я вступила с ним в товарно-денежные отношения. Вот буду лет через десять проходить мимо вывески и говорить: «Это первое место, куда я зашла… Помню, заказала омлет за двести рублей!..» И никто уже даже не сможет оценить, дорог или дёшев был тот омлет: инфляция всё спутает и сотрёт.

Омлет меня укрепил, и вот наконец я вступаю в стены академии. В холле торжественно: колонны, эхо и прохлада… А на втором этаже затрапезно: запах гуаши и влажной глины, стены облуплены, вымазаны краской, в углах пыльно, мусорные корзины переполнены палитрами, с которых стекает краска. Но, пожалуй, так и должен выглядеть храм искусства.

Для допуска на экзамены нужно было показать свои работы. Я с волнением выложила рисунки на пол в приёмной комиссии. Щуплый сутулый преподаватель, от которого несло винными парами, осмотрел и допустил.

– Где вы учились?

– В Томске, в вечерней художке.

Почему он спросил? Наверное, понравились работы!

Ободрённая, я разузнала расписание экзаменов. На несколько дней моя жизнь была предопределена. Оставалось только заселиться в общежитие.

Муха располагается в центре Петербурга, а вот мухинская общага – на самой его окраине. Долго-долго едешь в метро, а потом петляешь ещё минут двадцать на маршрутке. Я вцепилась в атлас и считала повороты, чтобы не проехать нужную остановку.

От вертушки вахтёра я прошла к коменданту, у двери которого происходило небольшое столпотворение.

Мест нет! От меня лично вы чего хотите? – надрывался комендант. – Некуда вас селить!

Абитуриенты напирали и требовали заселения.

– Как некуда? – ахнула я. Ехать обратно к Даше и Жене совсем не хотелось: я уже попрощалась. Да и как бы я их предупредила, что заявлюсь на ночь глядя? Никаких жетончиков для автоматов я купить не догадалась.

Видимо, лицо моё сильно исказилось, потому что какая-то девушка спросила участливо:

– Ты одна? Тебя как зовут?

– Я одна. Я Таня.

– А я Алёна. Нам с папой дали комнату. Хочешь с нами? – спросила она и дёрнула за руку рядом стоявшего мужчину: – Пап, давай к себе Таню возьмём?

– Да я что, разве против? – улыбнулся папа. – Вдвоём вам повеселее будет. – И обратился ко мне: – Зови меня дядей Володей.

В лифте я рассмотрела моих спасителей: оба они были невысокими, как и я. Разрез глаз у обоих азиатский – я могла бы сойти за вторую дочку. Дядя Володя похож на Караченцова. У Алёны веки полуприкрыты, губы пухлые. Выражение лица немного сонное, или, как бы сказали в старых романах, томное. Пышные волосы и спортивная фигура.

Комната оказалась бедной: две кровати, пустой шкаф в стене, стул, табурет. Из очевидных достоинств – балкон с видом на закат. Дядя Володя огляделся, велел нам располагаться, а сам исчез.

– Щас всё будет, вот увидишь, – улыбнулась Алёна. – Папа у меня мировой, с ним не пропадёшь.

И мне стало спокойно. Как всё отлично складывается! Я доехала. Деньги не потеряла! Не заблудилась! Нашла и почти-родственников, и Муху. До экзаменов допустили! До общаги доехала. И эти милые люди взяли меня под крыло, да ещё и мировой папа сейчас всё устроит.

Через полчаса дядя Володя принёс матрасы и бельё, раскладушку, электрическую плитку в одну конфорку, чайник и кастрюлю. Мы достали остатки припасов и заварили чай.

– Ты откуда?

– Я из Томска.

– А мы из Ноябрьска. Это Ямало-Ненецкий автономный округ.

И потекла беседа. Потом из папок доставались рисунки. Строились планы.

Дядя Володя ещё несколько раз пропадал и появлялся. Принёс продуктов. Вкрутил лампочку. Разузнал, как принимать душ в раковине, пока душевые закрыты.

Мы таращили глаза и прикрывали рты ладошками:

– Как так в раковине?

– Очень просто: запираетесь в туалете, вставляете шланг в кран – и вперёд… В полу слив, так что лить можно прямо на пол…

На самом деле нам всё это, конечно, нравилось. Так, наверное, и должна была быть устроена общага храма искусства.

Кроме того, меня согревало временное удочерение. Нет, мой папа тоже много чего умел: не только вкручивать лампочки, но и делать ремонт и даже строить дома. Но папа не жил с нами с моих шести лет. С тех пор как родители развелись, он присутствовал в нашей жизни как-то пунктирно. Дома он строил уже в каких-то других местах, а баня на нашем огороде так и осталась непокрытой. Конечно, с тех пор прошло много лет, и я не могла сказать, что каждый день так уж страдала из-за развода родителей. Но это была какая-то трудная тема, слепое пятно. Ни папа, ни мама ничего не могли нам с сестрой объяснить – что случилось и почему именно они развелись.

Запретная тема парализовывала меня всякий раз, когда я собиралась что-то спросить. Не потому, что говорить запретили. А потому, что просто это всегда висело в воздухе и было понятно без слов: нельзя, не говори, не спрашивай, лучше не трогай.

Начались экзамены. Мы с Алёной поступали на разные факультеты, и я оказалась одна среди конкурентов. Испытания проходили в гробовой тишине: конкуренты только бросали порой хмурые взгляды на рисунки соседа. Я тоже поглядывала.

Чужие работы меня смутили. Гипсовую голову все рисовали так, как будто она состояла из проволочных каркасов. В натюрморте никто не соблюдал границы предметов – все мазали пятна так и сяк, и в этой массе сложно было распознать, что это – бутылка, ваза или деревяшка. А мы-то в художке стремились к реализму…

Но самые большие проблемы начались на композиции. Первое же задание – составить композицию из дорожных знаков – я поняла как-то по-своему. Пыталась придумать смысл и сюжет этой самой композиции, сделать её символичной. А соседи просто располагали знаки на листе, чтобы было красиво.

Кажется, что-то я делала не так. Своими тревогами я делилась вечерами с Алёной. Алёна тоже пребывала в унынии.

– В общем, Танюха, я поняла: просто так в эту Муху не попасть. Надо на курсы ходить. У нас в группе все на курсы ходили, эти преподы теперь у них же экзамены принимают. Понимаешь, как всё устроено?..

– Ну нет, – спорила я, – должен быть шанс и у нас.

Пока шли экзамены, от волнения мы ничего не могли делать. Гулять по Петербургу было невозможно. Сил хватало только на то, чтобы добраться до общаги, сварить суп и пересказать друг другу новости.

Но вот экзамены кончились. Несколько дней предстояло ждать результатов.

– Сходил бы вы, девчонки, погуляли, хоть Питер посмотрели бы, – выпроводил нас дядя Володя.

И мы отправились развлекаться.

Невский проспект, Казанский собор. У Екатерининского сада Алёна захотела получить свой портрет в исполнении уличного художника. Она присела на стульчик и старательно позировала, а я перенимала опыт рисующего коллеги. Тот действовал в технике растушёвки масляной краски. Получалось ловко. Только вот глаза он сделал Алёне пошире, нос поменьше, а губы вышли словно накрашенные. По мере того как мы удалялись от лагеря художников с рисунком в руках, нам всё меньше казалось, что портрет имеет к Алёне какое-то отношение.

– Знаешь что? – сказала Алёна. – Хватит рисования. Давай пойдём и просто купим каких-нибудь платьишек. Говорят, тут есть какая-то Апрашка и на ней нормальные цены.

В атласе мы Апрашку не нашли, пришлось спрашивать у людей. А когда дошли до Апрашки и убедились, что это она, не могли понять, как попасть внутрь. В наших родных городах торговых рядов не было.

Отыскав вход, мы оказались на самом обыкновенном вещевом рынке. Крытые палатки чередовались с уличными прилавками. Ассортимент обыкновенный – пожалуй, такие же платья мы могли отыскать хоть в Ноябрьске, хоть в Сибири, но начало было положено, и мы хотели завершить начатое. Мы направились к одному из крытых павильонов. Слева у входа парень в кепке раздавал какие-то флаеры. Я машинально взяла протянутый листочек и тут же вздрогнула от крика:

– И-и-и-и сегодня вы становитесь сотым посетителем нашего магазина! Мы дарим вам в подарок набор этих замечательных стопок и шанс выиграть телевизор!

Парень извлёк откуда-то из-за спины красную картонную коробку с набором стопок и сунул мне в руки. Я оторопела.

– Вы готовы поучаствовать в розыгрыше телевизора?

Мы с Алёной переглянулись.

– Круто, Танюха! – сказала она. – Везёт тебе!

– Мы готовы! – ошалело сказала я. – А что надо делать?

Правда, я не очень представляла, как повезу с собой на поезде телевизор, если мы его выиграем. И не надо ли его разделить как-то с Алёной? Всё-таки флаер дали как бы нам обеим.

Пока я мысленно делила телевизор, справа подплыла тучная темноглазая женщина.

– Минуточку! – встряла она в разговор. – А посмотрите, на моём билетике нет выигрыша?

Парень в кепке посмотрел на её бумажку и воскликнул:

– О-о-отлично, у нас есть второй победитель! Вы готовы сразиться за телевизор?

– Готова, готова, – торопливо сказала женщина и понемногу стала теснить нас с Алёной своим внушительным корпусом.

Мне это не понравилось.

– Итак, у нас два участника, – тараторил парень. – Правила такие: кто готов к розыгрышу – вносит сто рублей. Готовы?

Женщина недовольно промолчала. Видимо, ей не хотелось отдавать сто рублей.

Ну, небось мой неприкосновенный запас не пострадает от ста рублей. Я достала из сумки и протянула парню купюру.

– О-о-отлично! – подбодрил он. – Первая ставка сделана. Кто-нибудь ещё готов делать ставки? Следующий шаг – двести!

– То есть как это? – возмутилась женщина. – Значит, она внесла сто, а мне вносить двести, что ли?

– Таковы правила нашего розыгрыша, – бесстрастно пояснил парень.

– Ладно, берите свои двести рублей и давайте мне приз, – нервно сказала женщина и закопошилась в сумочке.

Я оглядела её: женщина была неприятная. Глаза навыкате и недобрые, тёмные волосы торчат во все стороны, полное тело потеет на жаре. Одета безвкусно: кофта, юбка, сумка – всё разных цветов и всё из искусственных дешёвых материалов.

Я растерянно взглянула на парня: что теперь?

– Итак, если ставок больше нет, приз достаётся последнему участнику. Следующая ставка – триста рублей! Раз, два…

Я достала триста рублей.

Женщина отпихнула меня локтем и достала четыреста.

Мы с Алёной переглянулись. Алёна смотрела на меня с сомнением.

– Ладно, – сказала я. – Мы, наверное, не будем играть. Можно мы заберём обратно свои деньги и пойдём?

– Нельзя, – пожал плечами парень. – Это против правил. Или отдаёте приз и оставляете деньги, или приз остаётся у вас, а вы продолжаете игру.

Я занервничала. Выходило, что я просто так потратила четыреста рублей и мне даже не достанутся стопки, которые я уже держала в руках. Не говоря уже о телевизоре: он уплывал к мерзкой тётке, в чьём кошельке оказалось больше денег.

Но я-то знала, что на самом деле перевес на моей стороне! Ведь со мной были все мои двадцать тысяч. А тётка в безвкусной одежде – ну, может, у неё дома и были такие деньги, но ведь она-то не стала бы их таскать в сумочке из кожзама среди бела дня. Такие деньги люди не носят с собой по городу, опасаясь грабителей, это ясно.

И я сказала:

– Мы продолжим.

– Ты уверена? – слабым голосом проговорила Алёна.

– О-о-отлично! – отозвался парень, но без особого энтузиазма. Видно было, что он просто выполняет свою работу.

Через несколько минут счёт пошёл на тысячи рублей.

Когда половина моего неприкосновенного запаса оказалась в кармане чужого человека, я уже понимала, что происходит катастрофа. Ситуацию нужно было срочно исправить, отменить, переломить.

Вторую половину я отдала, доказывая себе и окружающим, что я не полная дура. Что правила соблюдаются. Что у тётки наконец должны закончиться деньги, а мы уйдём с Апрашки со стопками, телевизором и всеми своими деньгами.

– Вы готовы сделать следующую ставку? – спросил парень в очередной раз.

– У меня… – тянула я, – у меня… наличные закончились. Но есть деньги на карте.

Парень оживился:

– На карте? А сколько у вас на карте?

– Две тысячи, – призналась я.

Лицо парня приняло безразличное выражение.

– В принципе, если вы сбегаете до банкомата, мы можем и подождать. Если хотите, подружку с нами оставьте. Даём вам десять минут. Время пошло!

– А где тут банкомат?

– Как из арки выйдете, через дорогу отделение Сбербанка.

И я побежала. С каждым шагом я увязала всё глубже в какую-то беду, но остановиться и подумать времени не было. Надо доказать, надо отменить…

У банкоматов выстроилась очередь. Но я онемела, не могла попросить пропустить. Ждала.

Сняла, припустила обратно… Светофор, проклятый светофор, никак не перейти…

Когда я вернулась к павильону, на месте стояла одна Алёна. Ни парня, ни тётки не было. Продавцы понемногу сворачивали свои лотки. Толпа куда-то схлынула.

– Таня! – воскликнула Алёна. – Они ушли! – И посмотрела на меня с таким отчаянием, как будто я лежала с переломанными ногами под колёсами автомобиля.

– Ушли… – тупо повторила я.

– Прости меня! – жалобно прошептала Алёна.

– Ну что ты… Это я…

– Таня, Таня, что же ты теперь будешь делать…

Я не представляла, что буду делать.

Мы направились к метро.

В пути молчали. Алёна стала свидетелем моего позора и моей глупости, и говорить с ней не хотелось: глядя ей в лицо, я не могла ни на минуту позабыть о случившемся. Вот уж вступила с Питером в товарно-денежные отношения, вступила так вступила…

Что делать? Ужас был не в том, что я не проживу на две тысячи оставшиеся дни и не смогу купить обратный билет. А в том, что придётся как-то объяснить маме, куда я дела деньги. Сказать правду? Мама убедится, что дочь идиотка. Соврать, что потеряла? Растяпа. Спустила на тряпки и развлечения? Но откуда взять хоть какие-то тряпки? Из питерских сувениров у меня в руках были только восемь стопок, и на двадцать тысяч они явно не тянули.

Как выкрутиться?

На периферии сознания замаячила мысль о папе. Что если попросить деньги у папы? Он пришлёт, и… маме просто можно будет ничего не говорить. Можно будет вернуть ей папины деньги вместо тех, что были у меня с собой… Но сможет ли папа прислать столько же? И смогу ли я набраться дерзости и вообще об этом попросить?

До общаги мы добрались, когда уже темнело.

Дядя Володя сразу заметил наши похоронные лица и учинил допрос.

Ох, девочки, девочки… – качал он головой. – Ладно, что сделано, того не воротишь. А может быть, и воротишь… – хитро улыбнулся он. – Чувствую, пора звонить Батору!

– Дядя Батор! Дядя Батор! – расцвела Алёна.

И через час мы уже садились в машину к дяде Батору и мчались по вечерним улицам Петербурга.

Дядя Батор оказался земляком и другом дяди Володи. К тому же он имел какие-то связи в бурятской мафии и мог за один вечер вернуть мои двадцать тысяч. Я воспрянула духом.

Мы высадились на канале Грибоедова и спустились в полуподвальную бильярдную.

– Так, девчонки, рассказывайте, как было дело, – велел дядя Батор. – Что за люди, как одеты, что говорили…

Мы с Алёной, немного взбудораженные атмосферой бильярдной, наперебой стали рассказывать и изображать в лицах то парня, то тётку.

– В паре, значит, сработали, – кивнул дядя Батор.

– Кто в паре? – спросили мы недоумённо.

– Ну вы так и не поняли, что ли? Тётка-то подставная была. Это ж все спектакль для вас разыграли. Вы бы её никогда не переплюнули с её деньгами. У неё их знаете сколько в сумке, этих денег? У таких вот, как вы, дурочек, насобирала…

Мы примолкли. Осознавать глубину своей глупости было непросто.

– Ну а дальше? – поторопил Батор. – Как всё закончилось?

Я пошла снимать с карты две тысячи…

– А! На мороз, значит, ходила.

– Мороз? – переспросила я.

Ну, выражение такое – «ездить на мороз». Когда клиент не только всё отдаёт, что при нём, но ещё и домой едет за деньгами или идёт в банк. Две тысячи для них – это копейки… Не стали связываться…

– А если бы было больше?

– С тобой бы пошли вместе. И пошли бы, и поехали, такси бы вызвали, тоже подставное… Всё отработано!

Мне хотелось закрыть лицо руками, чтобы никого не видеть и чтобы меня никто не видел.

– Ладно, – улыбнулся Батор. – Может, ещё можно вернуть хотя бы часть. Я тут позвонил одному человечку, он подскочит, переговорим с ним…

Пока ждали «человечка», мы ужинали, пили чай, а дядя Батор с дядей Володей сменили тему и предались воспоминаниям, хохоча и хлопая друг друга по плечу.

А потом к столику подошёл «человечек», Батор спрятал улыбку и вышел с товарищем на улицу. Вернулся спустя несколько минут.

– Всё узнал, – подвёл он итог. – Да, был сегодня такой случай, но мы опоздали, деньги уже дальше пошли. Если бы раньше немного подсуетились, можно было бы хоть половину отжать…

И вот тут мне наконец захотелось заплакать.

Алёна с папой заметили это и стали меня веселить.

– А что, Батор, давай девчонок покатаем по Питеру?

И мы поехали кататься.

На следующий день я позвонила папе, рассказала о случившемся и попросила прислать сколько-нибудь денег. Папа долго задавал вопросы и огорчался моим ответам. Прислал шесть тысяч.

Объявили результаты экзаменов. Алёна получила двойки и не прошла. А моих баллов хватало только на платное обучение. Я отправилась к Даше с Женей попрощаться и заодно отчитаться маме по телефону насчёт экзаменов. Про деньги я пока говорить не решилась.

– Сколько стоит платное? – напирала мама по телефону.

– Сорок две тысячи в год!

– В общем, сиди там и не дёргайся. Я буду платить. Я готовилась, я уже всё решила.

– Нет, мама, нет, ни за что на свете! Никакого платного! Поступлю на следующий год. Я как раз разобралась, что тут за требования…

Препирались мы долго. Мама называла меня «глупым ребёнком», хвалила за баллы и уверяла, что на бесплатное можно поступить только по блату.

Знала бы она о проклятой Апрашке…

Нет. Конечно, никакой платной учёбы я не заслуживала.

Алёна осталась в Питере, чтобы весь будущий год ходить на курсы. Мы обменялись адресами и обещали друг другу писать. Так и не признавшись маме, я купила билет на папины деньги и поехала домой.

В поезде лежала на верхней полке лицом к стене и едва реагировала на реплики нижнего соседа-кавказца.

– Совсем не ешь ничего, девушка, болеешь, что ли?

– На диете… – чуть слышно отвечала я.

Я ничего с собой не взяла в дорогу и почти ничего не съела за трое суток. Не хотела менять оставшиеся купюры. Я всё не могла расстаться с мыслью, что можно как-то замазать этот инцидент. Отдать маме остаток денег и сказать, что остальное я протранжирила. Но такая версия не годилась хотя бы потому, что я никому не успела купить подарков. Хороша бы я была: спустила все деньги, а маме с сестрой даже крошечного сувенирчика не привезла.

Вокзал, маршрутка, остановка. Я иду к дому сквозь берёзовую рощу и на середине останавливаюсь. Я так ничего и не решила! Что говорить? Как объяснять?

Еле передвигаю ноги.

Но вот и дом, и лестница, и дверь. Мама встречает меня, как будто я пришла со щитом. Она гордится даже тем, что я набрала баллы для платников.

– Мама, – говорю я с порога, – в Питере со мной кое-что случилось. Нехорошее.

Мама с ужасом оглядывает меня. И я всё рассказываю, монотонно, на одной низкой ноте, время от времени набирая в лёгкие воздуха.

– Всё понятно, – заключает мама, – это же цыганка была, да? Цыганка?

– Ну… не знаю…

– Это гипноз, Танечка… Они кому угодно могут голову заморочить – хоть профессору, не только тебе… Были случаи.

Неужели мама меня ещё и оправдывает?! Но вот она наконец переключается на другую мысль.

– Подожди, – говорит она, – так а на какие деньги ты там жила? Ты на что билет-то купила?

– Мне прислал… папа, – сознаюсь я и заливаюсь краской. Слово «папа», как обычно, даётся мне плохо.

Мама срывается с места, бежит в ванную и запирается. Из-за двери я слышу её громкие рыдания. Подхожу и тихонько скребусь:

– Ма-ам… Ну ма-ам… Ну прости меня, ну пожалуйста…

– Уйди! – говорит мама страшным голосом, и я ухожу в комнату пережидать. Хочется свернуться в комок, превратиться в точку, исчезнуть.

Всё противно, и я себе противна. Чувство непоправимого меня душит. Бесконечная мысль движется по кругу: а если бы я не взяла с собой эти деньги… А если бы не пошли на Апрашку… А если бы я просто сказала: «Нет, мы не будем в этом участвовать»? Сколько возможностей, и все упущены. Мечтать о прошлом бессмысленно. Если только о будущем, в котором можно будет искупить вину.

«Тупица, – корила я себя и не могла остановиться. – Купилась на лохотрон. Мама копила, работала на трёх работах, а ты…»

– Сколько он тебе дал? – мама, заплаканная, появляется на пороге комнаты.

– Шесть тысяч.

Мама отсчитывает шесть тысяч, резко бросает на мой стол:

– Чтобы сейчас же взяла эти деньги и отнесла ему.

– Да я…

– Почему ты не позвонила мне? – с надрывом спрашивает она. – Ты хоть знаешь, у кого ты просила? Да ваш папаша всю жизнь давал какие-то копейки на маршрутку! Один раз не выдержала и написала ему, нужны были деньги на твоё лечение. И что ты думаешь? Без толку! Мне денег не даёт, а вам даёт на шоколадки – вы и рады, добрый какой папа, посмотрите-ка! А тёте Тамаре он знаешь что сказал?

– Ну, мама, такого уж быть не могло, – не выдерживаю я, – это тётя Тамара что-то перепутала.

– Быстро дуй к нему и верни ему деньги. И только попробуй не отдать! Или он тебе больше дал? Обманываешь?

– Нет! Не больше!

Я беру деньги, выхожу из дому и направляюсь к папе. Ехать долго, с пересадками. Нет, думаю я, это какой-то бред, такого быть не могло. Я вспоминаю соседку по огороду, тётю Тамару. Ну, она приятельствовала с родителями, но нельзя сказать, что дружила. Она могла неправильно понять, перепутать или, в конце концов, даже оклеветать! И вот так, из-за этой ошибки, мама все эти годы думает, что папа такой бессовестный и отказывался кормить своих детей? Хотя нет… Кормил или не кормил – это же факт. Не может же мама говорить «не давал денег», если он на самом деле давал? Значит, не давал? Но почему?

А может, ему самому не хватало? Не было денег – и всё? А сейчас вот появились – и он выслал?

К папиному дому подходить тоже как-то непросто. Как я ему всё это объясню? Или это он будет что-то объяснять?

Папа встречает меня на пороге растерянный.

Он живёт в уютной квартире с новой женой и двумя толстыми кошками. Мы с Полиной иногда ходим к нему в гости. Папина жена вкусно нас кормит, после обеда мы тискаем толстых кошек и пытаемся общаться. У Поли с этим полегче: она старше и папа для неё подольше успел побыть папой. Мне сложнее: я никогда не знаю, о чём говорить.

О самом папе я могу рассказать довольно много. Он фотограф, летает на дельтаплане и фотографирует город с воздуха. Поднимает тяжёлые гири и бегает по утрам. Умеет что-то вытачивать на токарном станке, рыть колодцы, строить и ремонтировать. Казалось бы, так много увлечений, но я никогда не могла сказать, о чём он думает, когда поднимает гири или летит на дельтаплане. Что его волнует. Есть ли у него какие-то проблемы. Счастлив он или нет… Папа был немногословен и о главном никогда не говорил. А спрашивать я не решалась, как будто такие вопросы задают на специальном языке, который я пока не освоила. Если бы меня спросили, хороший ли человек мой папа, я бы ответила, что да, пожалуй. Но меня всегда удивляло, что он – мой родственник, да ещё и такой ближайший. Что во мне есть его гены, что я на него похожа. Папа казался мне странным.

– Привет! Заползай! – пригласил папа, и я вошла в прихожую.

– Слушай, пап, – начала я скороговоркой, – в общем, мама просила тебе вернуть эти деньги. Спасибо тебе, и извини, в общем, вот… Пойду я…

– Подожди-подожди-подожди… – замотал папа головой. «Подожди» он произносил с мягкой «ж»: «подож'и». – Ну-ка проходи.

Я послушно разулась, прошла и села в кресло. Папиной жены не было дома.

– Это что ещё такое? – спросил папа и неловко рассмеялся.

Я пересказала то, что услышала в этот раз от мамы. Когда дошло до реплики тёти Тамары, я посмотрела на папу строго: в конце концов, если это правда, то хорошо бы услышать и объяснения.

У папы с лица не сходила растерянная улыбка.

– Какая ещё тётя Тамара? – Брови его поползли вверх. – Откуда она это взяла? Кому она это сказала?

– Ну какая-какая? Обыкновенная тётя Тамара, с огорода, – сказала я и начала раздражаться.

– Ерунда какая-то.

Папа снял очки и принялся протирать их клетчатым платком.

– Всё, пап, я пойду! – вскочила я с кресла.

Никогда мне не узнать никакой правды. От папиной неловкости и мне было неловко. Очень хотелось остаться одной и попытаться не думать обо всём случившемся.

– Подожди-подожди… – запротестовал папа и ухватил меня за локоть. – Ты что? Ты поверила? Ты сердишься? Не отпущу, пока не скажешь, что не сердишься. – И он уверенно сжал мою руку.

На мгновение мне стало страшно. А что если папа меня действительно не выпустит? Папа очень сильный. А что если он маньяк-убийца и это и есть тайна, которую они с мамой зачем-то хранят сообща все эти годы?

– Папа, пусти! – крикнула я и задёргала рукой.

– Не пущу! – сказал папа и продолжал неловко смеяться.

Выглядело всё это очень некрасиво.

– Я не сержусь, – наконец сказала я. – Всё нормально.

– Точно?

– Ага. Давай, мы ещё с Полей к тебе приедем в воскресенье…