– Увидев страх другого?
– Да. Я понимаю, что вы о нас думаете, но это так.
– Вам тоже это было надо? – спросил Жариков.
Андрей поднял голову и твёрдо посмотрел ему в глаза.
– Мы видели их зависимость от нас. А на Хэллоуин увидели и страх. А кое-кто и в заваруху увидел, и ещё раньше… бывало. Да, это так. И… нет, не только это, – Андрей тряхнул головой. – Не только, нет. Мы же видели, понимали, нас спасали, лечили, но… нас. Попали к добрым хозяевам. Бывает. Редко, но бывает, повезло. Мы… мы оставались, кем были, рабами, спальниками, поганью рабской. Только потом, когда доходило, и тоже… нет, я путаюсь, простите. Я думал, Новенькому поможет.
– И помогло? – прикрывая иронией искренний и чуть ревнивый интерес, спросил Жариков.
– Да, – улыбнулся Андрей. – Он совсем другим стал, вы заметили? Он… он имя себе взял. И не Новенький теперь, а Новиков, Александр Новиков, Алик. И учиться начал всерьёз. Да, – Андрей нахмурился, – ему помогло, но… но я потом понял, это, ну, что я сделал, это тоже… по-рабски. Я таким же получился. На слабом силу свою показываю. Я же сильнее, ну, беляка этого. И вот получилось, что я… придумал и на человеке… нет, он получился материалом для меня. Я когда это понял… – у Андрея расширились глаза, – я спать теперь не могу, всё думаю. Иван Дормидонтович, что мне теперь делать?
– Ты сам эту кашу заварил, – Жариков и боялся перегнуть палку, и не мог сдержать накопившуюся за эти дни горечь, – сам и расхлёбывай.
– Я не знаю, – вздохнул Андрей. – Может… может, мне пойти к нему, извиниться…
– Думаешь, он примет твои извинения? – спросил с интересом Жариков.
Андрей снова опустил голову.
– Да, вы правы, Иван Дормидонтович, я для него… раб, он меня и слушать не станет, или подумает, что это вы мне приказали.
– Что приказал?
– Ну, прощения попросить, – Андрей невесело улыбнулся. – Нас всегда заставляли прощения просить, на колени вставать, руки им целовать, сапоги… все мы так… в ногах у них навалялись. Вы же помните, мы и здесь первое время так же… просили.
Жариков кивнул. Он помнил эти мольбы о пощаде, милостивом прощении. Не все, правда, вели себя так, но… Жариков встал и пощупал чайник. Чуть тёплый, надо подогреть.
– Сейчас чаю попьём.
– Спасибо, Иван Дормидонтович, – Андрей потёр лицо ладонями, взъерошил пальцами волосы, вздохнул. – Я не знаю, что мне теперь делать, как мне жить дальше.
– А остальные что говорят? – осторожно спросил Жариков.
– Они не знают, – просто ответил Андрей. Так просто, что Жариков понял: это правда. – А узнали бы, сказали, что молодец, всё правильно, жалко мало врезал. А если ещё узнают, что он сын Большого Дока… – Андрей даже головой покрутил.
– Как же вы с такой ненавистью к белым работаете в палатах? – спросил, садясь к столу, Жариков.
– Так это же совсем другое, – Андрей искренне удивился его вопросу. – Это же русские. Они защищали нас. Мы это понимаем. И… и не пристают они к нам, – Андрей сделал выразительный жест, от которого Жариков невольно покраснел. – Мы для них не спальники, и не рабы даже. А как они к нам, так и мы к ним. Я уже даже не замечаю давно, что они белые. Будто… будто мы одной расы. Только цвета другого, – и смущённо улыбнулся. – Ахинею несу, да?
– Да нет, не такая уж это ахинея, – задумчиво ответил Жариков.
Андрей вздохнул.
– Я вот Чаку завидовал, что он сумел отомстить. За себя, за других. А я… и вот попробовал. И только мне же хуже.
Жариков встал, выключил чайник и стал накрывать на стол. Андрей молча смотрел, как он ставит тарелку с печеньем, чашки, разливает чай…
– Сахар сам клади.
Андрей кивнул, пододвинул к себе чашку, обхватил её ладонями, будто замёрз, и тихо, устало повторил:
Что мне делать, Иван Дормидонтович?
Жариков пожал плечами.
– Не знаю. Я не шучу и не играю с тобой, Андрей. Я действительно не знаю. Ты хочешь поговорить с Шерманом, так?
Андрей вздрогнул, услышав это имя, но сдержался, резко мотнул головой.
– Нет, не хочу. Он… он похож на Большого Дока, я это не понял сразу. Не хочу. Боюсь… сорваться боюсь. Но если надо…
– Кому? Тебе или Шерману?
Андрей зябко передёрнул плечами.
– Как вы скажете, Иван Дормидонтович?
– Не увиливай, – Жариков шутливо погрозил ему пальцем и тут же стал серьёзным. – Это нужно и тебе, и ему. Но по-разному. Знаешь что, Андрей, не спеши. У тебя будет ещё возможность поговорить, – и усмехнулся. – И охрану не придётся отвлекать.
– Джо с Джимом не при чём, – сразу сказал Андрей. – Это всё я.
– Ты, ты, Андрей, – не стал спорить Жариков. – Всё ты.
И не выдержал, улыбнулся. Андрей тут же расплылся в ответной радостной улыбке. Всё, его простили. И поняли. Глядя на его довольное лицо, Жариков вздохнул. Ну, нельзя на него сердиться. Мальчишка. Это не инфантильность, не отставание в развитии, нет. Отсутствие социального опыта, семейного, полная неприменимость имеющегося опыта к жизни, необходимость адаптации… Жариков тряхнул головой и увидел внимательные глаза Андрея.
– Ты что?
– Вы… вы ведь изучаете нас.
Жариков насторожился: опять неожиданность.
– С чего ты взял?
– Вы на нас смотрите… – Андрей запнулся, подбирая слово. – Вы рассматриваете нас, – и заторопился. – Нет, я не в обиде, я понимаю. Иван Дормидонтович, вы ведь знаете, скажите мне, что со мной. Я не могу понять, но вы понимаете. Скажите. Что мне делать? Как мне жить?
– Ты недоволен своей жизнью? – осторожно спросил Жариков.
Андрей пожал плечами.
– Я не знаю другой. Всегда всё решали за меня.
– Остаться работать здесь ты решал сам, – возразил Жариков.
– Я… я боялся. Другого решения. Боялся остаться один.
– А ехать в Россию?
Андрей быстро посмотрел на него и опустил глаза, рассматривая свою чашку с остывающим чаем.
– Да. Это я решил сам. Как остальные, но сам. Но… я не знаю, как объяснить. Тот сержант… я даже не знаю, где он сейчас, он меня и не помнит, наверное, но я ещё тогда подумал, что если все русские как он, то буду жить в России. Хотя нет, вру, это я потом так думал. Нет, путаюсь я, я не пьян, не думайте. Я просто понять не могу. Нет, – Андрей встал. – Не то несу совсем, извините, Иван Дормидонтович, я пойду.
Встал и Жариков.
– Хорошо, спокойной ночи, Андрей, – и улыбнулся. – В другой раз поговорим.
– Ага, – просиял Андрей, – спасибо Иван Дормидонтович, спокойной ночи.
И выскочил за дверь с такой скоростью, будто боялся, что Жариков передумает.
Жариков покачал головой. Смешно, конечно, но… Андрею всего восемнадцать, самое время мучиться такими вопросами. Крису, например, не до этого, у него свои проблемы. Влюблён по уши и уверен, что безответно. А Люся так же твёрдо уверена, что она – урод, и что влюбиться в нее не могут, вот и страдают каждый сам по себе. А Эд ждёт роковой даты, когда ему исполнится двадцать пять, и из кожи вон лезет, доказывая свою полезность… Да у каждого свои проблемы. Есть, разумеется, и общие. Но в этом: «Как жить?» – в этом Андрей достаточно оригинален. М-мыслитель! Шерман два дня был в полной прострации, только сейчас стал как-то адекватно реагировать. Ну… ну, ничего. Больше к нему не полезут. Новенький, как его теперь, да, Алик, сам на это не рискнёт, а до Андрея вроде бы дошло. Надо подготовить остальных, что Шерман – сын Большого Дока. Приедет Северин с официальным заключением, и Шермана надо будет переводить на обычный режим. Выписывать его, разумеется, рано. Там ещё минимум две недели на общем режиме. А скорее всего и больше. Для социальной адаптации и психической стабилизации. Но на общем и только на общем.
Жариков допил свой чай и стал убирать со стола. Но ты смотри, как Андрея забрало: даже чай не выпил. Редкий случай. Обычно парни такого не упускают, съедают всё и всегда. Как все бывшие рабы. И вообще голодавшие.
По коридору прошёл охранник. Рассел слышал, как затихают его шаги, как хлопнула, закрываясь, дальняя дверь. Охрана… Кого и от кого они охраняют? Неприятно вспоминать, какую он закатил тогда истерику, чуть ли не до признания неадекватности. Конечно, сам виноват: не увидел, не распознал блефа, но животный, не рассуждающий страх оказался сильнее разума. Да и… всплыли в памяти всякие разговоры о ненадёжности тормозных рефлекторных дуг. И всё же… всё же, увидев на спортивной площадке эту пару – негра и мулата, узнав их по силуэтам, успокоился. Если парней и наказали, то неопасно для здоровья.
Рассел сел на кровати, нашарил на тумбочке сигареты и закурил. Да, труса он отпраздновал… классически. Но и… да нет, без «но». Спальники действительно умеют убивать бесшумно и бесследно. Смерть во сне. Бывали случаи, бывали. И говорили парни об этом очень просто. Так говорят о привычном. И слышать приходилось не раз. Смерть во сне. Заснул со спальником и не проснулся. Инфаркт, остановка дыхания от… чрезмерного восторга, сверхоргазма? Некоторые даже завидовали такой смерти. Умереть в пылу восторга, на пике наслаждения… Идиоты. Оказывается, всё гораздо проще. Ну да, отличное знание анатомии с одной стороны, и полное отсутствие осторожности с другой. И вполне закономерный результат. Даже странно, что такие случаи были сравнительно редки. Или он просто не о всех знает…
…Эдвард резко со злостью ставит на стол стакан, едва не расплёскивая виски.
– Нет, Рассел, я лучше застрелюсь, чем лягу со спальником. Ещё неизвестно, что хуже.
– Ты преувеличиваешь.
– Вот как? – Эдвард насмешливо щурит глаза. – Не строй наивнячка. Такой ты, понимаешь ли, первачок, спальника в Паласе только и видел, – и становится серьёзным. – Ты же не хуже моего их знаешь. Это же звери. Жестокие, мстительные, злопамятные. И спальницы не лучше, Рассел, даже хуже, они коварнее.
– И кто их сделал такими?
– Мы, Рассел, – смеётся Эдвард. – Разумеется, мы. Но мы же и расплачивается за это. За удовольствие надо платить. За всё надо платить, Рассел. Бесплатного не бывает…
…Рассел глубоко затянулся и медленно выдохнул дым. Эдвард заплатил. Сгорел вместе с Исследовательским Центром. А за что платил? За удовольствие работать, познавать, творить. Да, Эдвард творил. Пяти-шестилетки, будущие спальники и спальницы, а пока просто рабы-малолетки обученные простейшим, элементарным навыкам, зверёныши. И Эдвард творил. Скульптор из куска мрамора делает статую, и его прославляют в веках, а здесь из живого, но столь же косного материала делают совершенство, и в награду… смерть под огнемётом и презрение русских. Вот оно, это совершенство, он его каждый день наблюдает. В окно и когда ему делают уколы. Да, парни сохранили красоту, обаяние, совершенство движений. Если не знать, что они перегорели, что само по себе уже… невероятно до невозможности, то ничем не отличаются от обычного контингента. Внешне не отличаются. А внутренне… а знал ли он внутренний мир спальников? Рассел усмехнулся. Нет, этой задачи никто не ставил, наличие такого мира даже не предполагалось, и, конечно, никем не изучалось. Нет, не так, не совсем так. Считалось, что он – этот мир – есть, но ограничен рефлекторными цепями и реакциями, врождёнными и сформированными…
…Эдвард стоит у стены, отгораживающей их лабораторию от обработочной камеры.
– Мне иногда страшно, Рассел.
Стена стеклянная, стекло с односторонним покрытием. Для спальников стена непрозрачна, а из лаборатории камера отлично просматривается. Он сидит за пультом, и Эдвард загораживает ему вид.
– Эд, подвинься.
Эдвард отходит вбок, и он видит камеру. Сейчас на обработке всего двое, начальный курс. Двое голых смуглых мальчишек, семи лет, спят на полу в характерной для спальников позе.
– Убедись, смотреть не на что.
– Пусть дрыхнут, – кивает он. – А чего ты боишься, Эд?
Эдвард молча кивком показывает ему на мальчишек.
– Этих?! – искренне изумляется он.
– Не притворяйся, что не понимаешь, Рассел. Там, – Эдвард касается стекла, – накоплено столько ненависти… когда-нибудь чаша переполнится и изольётся. И нас сожжёт этой лавой.
– Ты что, Библии начитался? – смеётся он.
– Оставь этот вздор попам, Рассел. Божьего гнева не бывает, а вот… этого, – Эдвард снова показывает на стекло. – Да, это невозможно, но это так. Мы обречены. Нельзя безнаказанно делать то, что делаем мы. Мы все ответим за это. Все. Рассел…
– Вижу.
Один из мальчишек во сне тянется руками к гениталиям, и он поворотом тумблера посылает разряд. Несильный, но чувствительный. Стекло звуконепроницаемо, но ему всё отлично видно. Наказанный вскочил с криком, разбудил второго. Второй подходит. Так… если ударит и начнёт драку, то вызов надзирателю, а если… да, хочет утешить. Теперь разряд по нему. Есть, отскочил. Оба ревут. Подействовало? Если повторят попытку самоудовлетворения, то повторим разряд с усилением. Без приказа запрещено. Формирование рефлекторных запретов, элементарная рефлекторная цепь. Да, подействовало. Опасливо оглядываются на дверь и ложатся. Мальчишек напоили возбудителем, они ещё не раз попытаются избавиться от возбуждения, но он и Эдвард начеку. На всю жизнь запомнят. Что без приказа любые действия запретны и потому невозможны. На бритых головках аккуратные наклейки с номерами, под наклейками электроды. И всё. Элементарно… Со взрослыми, конечно, сложнее, там приходится не просто формировать цепи и дуги, а замещать ими уже сложившиеся. Но новые методики достаточно перспективны, правда, проблемы с аппаратурой, и пока обкатываются опять же на спальниках, уже подростках, и… нет, об этом сейчас думать не стоит. Работа, конечно, простая, рутинная, но отвлекаться нельзя. Хорошая тренировка для собранности и внимательности…
…Рассел, не глядя, нашарил на тумбочке пепельницу и раздавил окурок. Эдвард действительно сгорел, но огненную чашу излили на него другие. И ничего с этим поделать нельзя. Смерть необратима. Единственно необратима. Всё остальное, включая, собственное сознание… Доктор говорит, что у него так же поставлены блоки. Очень глубокие и ранние. Возможно. Но думать об этом нельзя. Сразу начинает болеть голова, сильно, до тошноты. «О запретном не размышляй». И не будем. Инстинкт самосохранения превалирует над всеми остальными у всего живого, без различия расы, пола и возраста. Его не обманешь никакой идеологией.
Рассел глубоко вздохнул и лёг, повернулся лицом к стене, зябко натянул на плечи одеяло. Он жив. А пока человек жив, он должен пить, есть, спать по ночам и чем-то заниматься днём. Сейчас ночь, и потому надо спать. Хорошо бы без снов.
Андрей был уверен, что никого не встретит. Кому в ночную смену, так те давно на работе, а остальные дрыхнут. И, увидев в холле сидящего на подоконнике Криса, даже вздрогнул от неожиданности.
– Ты чего? – спросил Андрей.
Крис поднял голову.
– А ты чего шляешься?
Андрей пожал плечами.
– Так просто, – и, помолчав, всё-таки сказал: – Я у доктора Вани был.
Крис кивнул.
– Понятно, – посмотрел на Андрея и усмехнулся. – Философствовал?
– Д-да, – неуверенно ответил Андрей и тут же решительно повторил: – Да. А ты чего здесь сидишь?
– А твоё какое дело? – нехотя огрызнулся Крис.
И вздохнул. Андрей подошёл и сел рядом.
– Ты… ты сделай что-нибудь. Иссохнешь ведь так.
– Пошёл вон, – вяло ответил Крис.
Отругивался он не зло, только «для порядка», и Андрей расценил это как приглашение к разговору. Страдания Криса видели уже все. И сочувствовали. Влюбиться в беляшку… хуже пытки и представить нельзя. Сейчас это уже неопасно. Не так опасно. Но всё равно. А вдобавок ко всему, ведь даже никакого удовольствия ей не дашь. Нечем, перегорели. Руками там, ртом – это, конечно, можно, но, когда помнишь, что больше у тебя ничего нет в запасе… погано.
– Слушай, Кир, да плюнь ты на всё и поговори с ней.
Крис молча покосился на него, вздохнул. И наконец признался:
– Не могу.
– Как это? – Андрей сделал вид, что не понимает. – Ты ж по-русски чисто говоришь, лучше всех.
Крис приподнял руку, чтобы дать щелчка, но, не закончив движения, уронил на колени.
– Дурак ты. О чём я с ней говорить буду? Да и… не могу я, понимаешь. Вижу её, и язык как не мой. Или вот… как судорогой горло схватит, и всё. А не вижу её… Так совсем худо, хоть сам подушкой накройся. А она… она и не смотрит на меня. На что я ей? Спальник перегоревший. Погань рабская. А она…
Андрей подвинулся, чтобы сидеть, упираясь спиной не в холодное стекло, а в косяк.
– Ты ж теперь свободный, ты что?
– Заткнись, дурак. Тело мне освободили, а это… внутри я раб. Все мы рабы, не так, что ли?
Согласиться Андрей не хотел, а возразить ему было нечего. Он вздохнул и, помолчав, утешая, сказал:
– У индейца же, ну, помнишь, что привозили, у него же восстановилось. Подожди.
– Пять лет ждать, – вздохнул Крис. – Я ж загнусь.
– А она? – невинным тоном спросил Андрей, быстро соскакивая с подоконника подальше от Криса.
Но Крис успел поймать его волосы.
– Ах ты, малёк чёртов! – Крис легонько стукнул его затылком о своё колено и отпустил.
Андрей выпрямился, довольно улыбаясь: всё-таки вывел он Криса из тоски.
– Ладно, Кир, я чего-нибудь придумаю.
– Я т-тебе так придумаю, – Крис показал ему кулак и встал. – Ты уж напридумывал, философ. Чего на тебя доктор Ваня злится?
– Он меня уже простил, – ответил Андрей.
– Понятно, что простил, раз ты здесь. А чего это ты в тюремном отсеке начудил?
– Та-ак, – протянул Андрей. – Этот, Алик, трепанул?
– Не трепанул, а похвастался, – поправил его Крис, отряхивая штаны. – Какие вы хитрые да смелые, вдвоём одного беляка не испугались. Так что твои придумки я знаю, и в это ты не лезь. Я – не доктор Ваня, оторву всё так…
– Что доктор Юра не пришьёт, – закончил за него Андрей.
– То-то, – рассмеялся Крис. И продолжил уже серьёзно: – Алику ты помог, правда, молодец. Обошлось, и слава богу. А в это не лезь, прошу. Пока прошу.
– Не буду, – кивнул Андрей. – Но… но что-то же надо делать.
Крис пожал плечами. Вдвоём они не спеша пошли по коридору в свои комнаты. Время и в самом деле позднее, а с утра на работу. Этого с них никто не снимет. Да и… да и если не работать, то как жить?
– Ты где завтра?
– В реанимации. Там лежит один, посижу с ним. А ты?
– Во дворе, – Крис повёл плечами, напрягая и распуская мышцы спины. – Разомнусь немного. Вечером русский?
– Да. И… – Андрей свёл брови, припоминая, – и терапия вроде.
– Выучил?
Андрей не слишком уверенно кивнул. Ему в эти дни было не до учёбы. Крис посмотрел на него и насмешливо хмыкнул:
– По-нят-но.
– А ты? – немедленно ответил Андрей. – Ты сам? Выучил?
Крис только вздохнул. Ему тоже в эти дни ничего в голову не лезло. Вернее, лезло совсем другое, не имеющее отношения ни к терапии, ни к спряжению глаголов. И самое главное – он не знал, что делать. Хорошо доктору Ване советовать: «Поговори с ней», «Пригласи погулять»… поговорить… да ему подойти к ней страшно. Если б она улыбнулась ему хоть раз… да что там, хоть бы посмотрела на него, он бы знал, что делать. Улыбнуться, шевельнуть плечом, бедром, а там… там бы пошло, само собой. А она отворачивается. От всех и от него тоже.
У дверей своей комнаты Андрей остановился.
– Ничего, Кир, всё будет в порядке.
Крис улыбнулся.
– Иди спать, утешитель. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, – кивнул Андрей, бесшумно приоткрывая дверь и протискиваясь в щель.
В комнате было темно и по-сонному тихо. Джо и Джим спали. Андрей пробрался к своей кровати и стал раздеваться.
– Андрей, ты? – спросил из темноты Джим.
– Ага, – Андрей открыл шкаф, чтобы повесить брюки.
– Голову тебе оторвать мало, – зевнул Джо. – Шляешься по ночам, будишь людей.
– А что, здесь люди есть? – удивился Андрей и быстро присел.
Запущенная в его голову подушка ударилась о шкаф. Андрей подхватил её и встал.
– Спасибо, на двух спать буду.
Он уже говорил в полный голос.
– Отдай подушку, гад, – попросил Джо.
– Кого просишь, пусть тот и отдаёт, – отпарировал Андрей.
И в ту же секунду был схвачен поперёк туловища, скручен и брошен на кровать. Занятый спором с Джо, он совсем упустил из внимания Джима, и тот бесшумно подобрался к нему. Джо бросился на помощь брату. Они немного побарахтались втроём, тузя друг друга, хохоча и ругаясь на двух языках сразу, пока им не постучали в стенку.
– Фу-у, – Джо прошлёпал к двери и включил свет.
Втроём они уже бесшумно навели порядок, и Андрей в одних трусах с полотенцем побежал в уборную. Трусы теперь все носили, раздеваясь догола уже только ложась спать. Поначалу мешало, но потом, когда привыкли, оказалось даже удобно. В душ Андрей сходил сразу после смены и потому сейчас ограничился обтиранием. Без мыла, чтоб не надо было мазаться. Крема мало осталось, денег до зарплаты нет, а одалживаться без конца тоже нехорошо.
Когда он вернулся, свет ещё горел, но Джо с Джимом спали. Андрей повесил полотенце на спинку, выложил на стул у кровати, чтобы с утра не искать, чистое бельё, выключил свет и лёг.
– А теперь выкладывай, – сказал вдруг Джим.
– Чего? – не понял Андрей.
– Что тебе доктор Ваня сказал.
– И ты ему, – подал голос Джо.
– Он меня простил, – кратко ответил Андрей.
– Не темни.
– Мы же чуем. Ты не из-за этого как чумной ходил.
Андрей вздохнул.
– Не могу я. Сейчас не могу.
– Доктор Ваня запретил?
– Ну-у… он знает.
– Ладно, – решил Джим. – Если что, мы за тебя, помни.
– Ага, спасибо.
Андрей поёрзал, укладываясь поудобнее, натянул до подбородка одеяло.
– Спокойной ночи, Джо-Джим.
– И тебе спокойной, – ответил Джо.
– Спокойной ночи, – затихающим сонным шёпотом откликнулся Джим.
Стало совсем тихо. Андрей привычно закинул руки за голову, закрыл глаза. Хорошо, что он пошёл к Ивану Дормидонтовичу, доктору Ване. Ведь вроде ничего ему не сказали, только выслушали, а полегчало. Правильно. Выговоришься – легче станет. А слушает доктор Ваня… никому того не расскажешь, что при нём прямо само выскакивает. Доктор Юра, конечно, их спасал, ему тоже всё можно сказать, почти всё… Ладно, обошлось, и ладно. Что этот беляк – сын Большого Дока, надо молчать, а то парни его точно придушат. И будут у доктора Вани ба-альшие неприятности. И вообще… это же только сын, Большой Док и с ним что-то такое сделал, что хуже смерти. Ну, ему-то Иван Дормидонтович поможет. Хорошо, что всё так закончилось. Хорошо…
И заснул он, полностью успокоившись.
Атланта
Сейлемские казармы
Центр репатриации
Дождь с мокрым снегом как зарядил с ночи, так и не прекращался. Прыгая через лужу, Чолли поскользнулся и едва не упал. Обложив от души лужу, погоду и всю эту чёртову Империю, он вбежал в барак. Набитый курильщиками тамбур встретил его гомоном и дымом. Обычно Чолли задерживался поболтать и подышать даровым дымом, но сегодня он сразу продрался в свою казарму. Не до того сейчас. Маршрутный лист, заветная маршрутка на руках. И решилось-то всё в момент. Даже не ждал и не думал. С Найси, тьфу, Настей не советовался, ну, да она всегда говорила, что как он решит, так и будет. Он и решил.
Пока шёл по проходу, успокоился и в свой отсек зашёл тихо. Светка и Мишка спали, а Настя, сидя на своей койке, кормила Маленького. Чолли аккуратно, чтобы не задеть её мокрой курткой, разделся и сел рядом. Маленький уже наелся и засыпал, вяло причмокивая.
– Налопался, – улыбнулся Чолли.
– Ага, – ответно улыбнулась Настя.
Она осторожно высвободила сосок и положила Маленького на подушку.
– А я ему имя дала. Мне присоветовали. Павел. А так – Паша. Ты как?
– Хорош, – кивнул Чолли. – Сегодня после молока пойдём, метрики выправим, тебе удостоверение надо поменять и это… свидетельство о браке.
Настя кивнула.
– А чего так спешно?
– Я маршрутку получил, – небрежно, словно это было самым обычным делом, ответил Чолли.
Настя охнула и даже руками всплеснула.
– Ой, а едем-то когда?
– Завтра. С утра новых привезут, и нас до границы подбросят. А там на поезде.
– Ой, Чолли… – Настя смотрела на него испуганными расширенными глазами. Чолли покровительственно улыбнулся ей и, слегка подвинувшись, обнял за плечи.
– Всё будет хорошо. Обещают работу и дом. Представляешь, целый дом. Даже если такой, как был…
– Ох, если бы такой же, – вздохнула Настя, кладя голову ему на плечо.
Чолли только крепче прижал её к себе. Он тоже это помнил. Как он в первый раз ввёл её в дом. Свой дом. Чолли даже снова ощутил запах древесины…
…Он за руку ввёл Найси, да, тогда ещё Найси, в дом и усадил на занимавшую полкомнаты кровать. На другой половине теснились камин, стол и табуретка, оставляя небольшое пространство между камином и кроватью. В камине решётка для кофейника и кастрюль, на столе две миски, две кружки, две ложки, на камине начищенные кофейник и котелок, у двери на полу лоханка для грязной воды и на чурбаке ведро с чистой водой. С другой стороны двери вбит гвоздь для куртки. На кровати набитый соломой тюфяк, такая же подушка и жёсткое колючее, совсем не вытертое одеяло. И над столом полочка, где он держал хлеб, кофе, крупу.
– Это… это всё твоё? – замирающим голосом спросила Найси.
Он кивнул и, разрывая сдавившую горло судорогу, сказал:
– Теперь и твоё. Ты – моя жена. Что моё, то и твоё.
Найси испуганно посмотрела на него и заплакала. Он обнял её, прижал к себе, и они так и сидели, пока она не успокоилась. А потом… Потом он развёл огонь в камине, и Найси поставила на решётку кофейник и котелок с кашей. И это был их первый обед в своём доме…
…Чолли вздохнул, словно просыпаясь. Да, было хорошо. И он ни о чём не жалеет. А как будет? Пусть будет как будет. На конном заводе конюхом, табунщиком, простым рабочим он сможет. Дом с участком. Даже такой маленький, какой был у него, нет, у них, так уже хорошо. А ещё ссуды, о которых говорил тот седой, председатель, да, безвозвратные, беспроцентные… купить дрова, одежду, картошку или крупу… нет, первое время будет, конечно, тяжело, но если разрешат держать свою скотину…
– Корову надо, – сказал он вслух.
– И кур, – согласно вздохнула Настя. – И ещё поросёнка.
– Это уже на тот год, – решительно сказал Чолли. – В этом, дай бог, картошки с крупой чтоб хватило. А с весны… участок обещали. Семена я уж найду.
– Да уж, – Настя теснее прижалась к нему. – Ты только вскопать помоги, а там я уж сама. Ты ж работать будешь.
Чолли кивнул, упираясь подбородком в её макушку.
– Сколько б ни платили, всё будет больше, чем у этой сволочи.
– Не вспоминай о нём, – попросила Настя, – Не надрывай сердца. Не стоит он того, чтобы ты о нём помнил.
Чолли погладил её по плечу и улыбнулся.
– Ладно, так и быть. Буди малышню, слышишь, шумят уже.
Действительно стало шумно: детей будили и одевали на молоко. Чолли отпустил Настю. Она поправила ворот тёмной рабской кофты, закрывая грудь, и встала. Наклонилась над малышами.
– Майки, Свити, – и тут же поправилась: – Мишка, Светка, просыпайтесь.
Пока она будила и одевала малышей, Чолли сидел, прислонившись затылком к кроватной стойке, и слушал. Её голос и детский лепет. Но не слова. Что там они болтают и что говорит им Настя, ему неважно. Это его семья. Его жена, его дети. Их он спас. И дальше будет спасать. И на всё пойдёт ради них. Уже одетый Мишка полез к нему на колени, ткнулся кудрявой головкой в его подбородок. Чолли рассмеялся и, поставив Мишку к себе на колени, боднул его головой в живот. Мишка залился довольным смехом.
– Окс, окси! – тут же по-русски: – Бы-ы-ык!
«И когда только успел узнать, шельмец?» – удивился Чолли.
Светка вырывалась, выкручивалась из рук Насти, стремясь к ним. Ей тоже хотелось играть в быка. Чолли пободал и её. Настя надела на босу ногу сапоги и потуже затянула ворот кофты.
– Ну-ка, пошли, а то опять осрамитесь.
Оторвав детей от Чолли, она повела их в уборную. Когда за ней опустилась занавеска, Чолли встал, из-под своего тюфяка в изголовье вытащил сумку с документами, вынул из куртки и вложил в сумку маршрутный лист. Эту маленькую плоскую сумку на шнурке сшила ему Настя уже в городе. Для денег. После того, как у него вытащили из кармана штанов дневной заработок. Вора он поймал и избил, но мальчишка успел скинуть деньги дружкам. И сутки они сидели голодные. Детей, всех троих, Настя грудью кормила, а молока не хватало. Сам он кипятком перебился. Ладно. Было и прошло. Он надел сумку на шею и заправил под рубашку. Затянул завязки на вороте. Позор, конечно, что он до сих пор во всём рабском, но это Морозу можно франтом ходить с его-то заработками и белой женой. И ребёнок там один. Одного и одеть, и прокормить несравнимо легче. А Тим, хоть и тоже зарабатывал, дай бог, но ведь явно ходит в старом. Чолли поправил сумку, чтоб не выпирала под рубашкой. Закряхтел во сне Маленький, и он наклонился к ребёнку, осторожно взял на руки. Па-вел. Похоже на Пол, но, конечно, пусть будет по-русски. Па-ша. Паша. Хорошо звучит, молодец Настя. Он покачал Пашу и сел на койку, по-прежнему держа его на руках. Восемнадцать детей у него было, этот – девятнадцатый. И ещё двоих он спас. И у него будут ещё дети. Настя и он ещё молоды. У них будет много детей.
Вошла Настя, ведя за руки Мишку и Светку, и стала их одевать уже для выхода.
– Столько всего надарили, – смеялась она, – что всего сразу и не наденешь.
Чолли кивнул. Им и в самом деле надарили. Для Мишки, для Светки, для… Паши. Он сначала не хотел брать, но седая женщина, что принесла две голубые распашонки и чепчик с оборочкой, сказала:
– Что с добром дают, на добро и будет, – и добавила: – Придёт час, и ты кому другому поможешь. Чтоб добро дальше пошло.
И он согласился.
Одев детей, Настя уложила крепко спящего Пашу под одеяло: нечего его по дождю таскать. Наелся и пусть спит. И стала одеваться сама.
– Не свалится? – спросил Чолли, вставая и сдёргивая с крючка свою куртку.
– Да нет, он крепко спит.
Настя застегнула свою куртку и повязала выцветший рабский платок уже по-русски, как большинство женщин в лагере.
– Ну, пошли?
– Пошли, – решительно кивнул Чолли.
Выходя из отсека, Настя оглянулась на Чолли и храбро улыбнулась ему. Чолли благодарно кивнул.
По узкому проходу они прошли в тамбур, где смешались с общей толпой. Чолли уже не меньше половины знал в лицо. Но… но завтра они уже уедут.
Во дворе их встретил тот же мокрый снег, но ветер утих, и большие хлопья мягко опускались на землю. Дети весело гомонили и ловили их, выставляя ладошки, но взрослые хмурились. Чавкающая под ногами масса пропитанного водой снега пугала их, напоминая о старой многократно чиненной обуви. С обувью хуже всего. С одеждой ещё исхитриться как-то можно, а с обувкой – полный швах… Многие несли детей на руках.
Чолли тоже взял Мишку и Светку на руки и удивлённо присвистнул. А в ответ на встревоженный взгляд Насти улыбнулся.
– Потяжелели как. Ты их за раз обоих не бери больше.
– Так растут же, – улыбнулась Настя. – На таком-то пайке. Грудь уже не берут больше, всё Паше идёт.
– И правильно, – кивнул Чолли. – Им здесь молока много наливают?
– Во кружка, – показала Настя.
У дверей столовой Чолли спустил детей на землю, Настя взяла их за руки и повела внутрь. А Чолли отошёл к одной из кучек родителей.