И когда в девять с небольшим надзиратель отпер их дверь, Седой удовлетворённо улыбнулся: успели! Но вместо Главного перед раскрытой дверью стояла тележка с большой картонной коробкой. Надзиратель проверил печать и кивнул им.
– Забирайте.
Чалый и Чеграш втащили коробку в мастерскую, дверь захлопнулась, и было слышно, как грузчики бодро уволокли опустевшую тележку.
– И чо это, Седой?
Седой тоже осмотрел пломбу, пришлёпнувшую листок с краткой и предельно вразумительной надписью: «В № 15» и подписью главного конструктора.
– Вскрываем, парни, – весело сказал Седой.
Неужели обещанное? Образцы согайнского оружия, их литература… Ну, тогда дело совсем по-другому пойдёт! Живём, парни!
Но он ошибся. Да, обещанное, но… Не совсем то. Литература, но комплект учебников для средней школы, как и просил, за последние три класса. Пачка тетрадей в клеточку и в линейку. Толстая пачка чертёжной бумаги, а к ней маленькая учебная чертёжная доска. Набор линеек, угольников, транспортиров и старая, потёртая, но с полным набором готовальня. Коробка чертёжных карандашей, шесть ручек и большой пузырёк чернил, ластики, коробка с цветными карандашами… Стол уже завален, а содержимое коробки всё не кончается. И в довершение всего, чтобы уж наповал – усмехнулся Седой – кофеварка, три жестяные банки с кофе, сахаром и сухими сливками и – с ума сойти! – маленький радиоприёмник.
– И это чо ж такое будет? – потрясённо выдохнул Чалый, оглядывая громоздившиеся на столе невиданные вещи.
– Жить будем! – весело ответил Седой. – Давайте, парни, надо разобрать, уложить и пристроить. Да, переноски у нас есть?
– Надо? Сделаем, – ухмыльнулся Зима.
На разборку, укладку и прочее ушло не меньше периода. К тому же Чалый раскрыл учебник по алгебре… и чтобы он от него оторвался и начал понимать окружающее, пришлось не просто отобрать учебник, а ещё уши ему натереть, как пьяному.
– Седой, а это зачем?
– Это радио, я рассказывал вам.
– Помним.
– И чо? Слушать будем?
– А рази можно?
– Раз нам дали, значит, можно и будем.
Седой включил приёмник, и мастерскую заполнила музыка. «Героическая симфония»?! Да, она. Великий Огонь, сколько лет он не слышал музыки? Такой музыки. Нет, надо потише, чтобы не услышал надзиратель. Парни оторопело смотрели на него, явно ничего не понимая.
– И чо это такое? – спросил Чеграш, когда отгремели трубы и литавры финала.
– Это… – Седой сглотнул стоящий в горле комок, – это симфония, парни.
– Да-а? – Чеграш как-то неуверенно улыбнулся. – И чо? Это… хорошо?
«Ну да, – понял Седой, – парни никогда не слышали музыки, настоящей музыки». Он и не рассказывал им о ней, потому что музыку невозможно пересказать.
– Ладно, делаем так, парни, здесь слушаем, а что непонятно, я вам потом рассказываю.
Парни заметно повеселели и закивали.
Кофеварка их заинтересовала и понравилась куда больше. Правда, сам кофе не очень.
– Положите ещё сахара и сливок. И размешайте, как следует.
В таком варианте кофе понравился.
– А чо?
– Ничего.
– Вкусно.
– И в мозгах светлеет.
– Его для этого пьют, да, Седой?
– Ну, чтоб мозги работали?
– Да, – Седой, смакуя, казалось, напрочь навсегда забытый вкус, допил свою чашку. Ну, ничего не забыл Главный, даже стопку маленьких пластиковых чашек с ложечками, стандартный пакет на полудюжину. – С ними поаккуратнее, парни, они хрупкие.
– Ну да, поломаем, новых не выдадут, – рассудительно сказал Чалый. – Давай, Зима, у тебя руки ловкие, их ты мыть будешь.
Зима не стал спорить, собрал чашки и ложечки и ушел в крохотную, примыкающую к мастерской уборную, где, кроме унитаза, была ещё и раковина с холодной и горячей водой.
– А чо, Седой, это ж не пайковое, выпьем и больше не выдадут?
– Думаю, нет, – вздохнул Седой.
Отвыкшее от кофе сердце часто билось о рёбра. Седой потёр грудь, успокаивая его, и стал распоряжаться.
– Давайте, парни, так составьте, чтоб не на виду было.
– На всякий случай, – понимающе кивнул Гиря.
– А то мало ли какая сволочь заглянет, – согласился Чеграш. – И давайте, модель-то до ума довести надо.
– Как ты её доведёшь, если она не фурычит? – возмутился Чалый.
– Вот и соберите, все нестыковки цветом пометьте, – сказал Седой, – каждый своим, Зима, маркеры достань. И, – он озорно улыбнулся, – каждый о своём докладывать будет. Поняли?
Парни не очень уверенно кивнули.
– А он будет нас слушать-то? – спросил Гиря.
Седой пожал плечами.
– Если не захочет, доложу я. Но вы должны быть готовы.
Парни кивнули и взялись за работу. Радио негромко рассказывало о прогнозе погоды на ближайшую декаду. Слушали с интересом, но большинство названий явно ничего не говорило парням. «Ничего», – улыбнулся Седой: учебник географии с атласом теперь есть. Так что… будут знать.
Ровно в одиннадцать – по радио передавали сигнал точного времени – лязгнул замок. Зима, ловко метнувшись к стеллажу, выключил приёмник. Парни, мгновенно сообразив, подбежали к нему и выстроились в ряд, загородив собой ту часть стеллажа, где лежали учебники и стояли кофеварка и приёмник.
Главный конструктор от порога окинул их мастерскую быстрым внимательным взглядом и подошёл к столу, на котором лежали аккуратно переписанная Седым записка и разукрашенная в четыре цвета модель. Модель явно заинтересовала его больше текста.
– Зачем такая радуга?
Седой кивком подозвал парней к столу.
– Красный чей цвет? – спокойно, будто сам не присваивал им эти цвета, спросил он.
– М-мой, – поперхнувшись, ответил Чалый.
– Говори.
Главный конструктор изумлённо уставился на рослого, светловолосого и светлоглазого парня с уже вполне оформившимися светло-золотистыми бородкой и усами.
– Слушаю, – несколько растерянно сказал Главный.
Чалый набрал полную грудь воздуха и выпалил:
– Фурычить не будет, господин Главный. Сталь не та. На третьем спуске пружину поведёт или порвёт. Надёжности нету.
– Где спецификация? – резко спросил Главный.
– Держи, – шепнул Гиря, подсовывая Чалому нужный лист.
Но Главный услышал и несколько раздражённо приказал:
– Все чертежи на стол, и садитесь, нечего столбами стоять.
Седой, скрывая улыбку, наклонил голову.
Табуреток было всего пять. Одну занял Главный, другую Седой, парни с удивительной даже для Седого ловкостью разместились вчетвером на трёх оставшихся. И разговор пошёл уже всерьёз. Первое время Главный невольно морщился на вырывавшиеся у парней неправильности, но смысла, сказанного ими, при этом, не терял. Парни неожиданно быстро успокоились, говорили бойко и по делу. Главный не возражал, задавая вопросы так, чтобы проблемы, можно ли спорить с господином, не возникло. Седой говорил последним, подводя итоги. Его Главный выслушал, не перебивая и не задавая вопросов.
– Всё понятно, – кивнул Главный, когда Седой закончил. – Разметьте в записке соответствующие цвета.
Седой подвинул свои листы парням, и те, передавая их друг другу, стали чиркать маркерами. Глядя на них, Главный негромко распорядился:
– Черновики в измельчитель. Занимайтесь пока теорией.
Их глаза на мгновение встретились, и Седой мог бы поклясться, что Главный подмигнул ему. Ну что ж, примем как вводную.
– Да, господин Главный конструктор.
– Когда кончатся запасы, скажете мне.
Главный не уточнил, о каких запасах идёт речь, но Седой, ни о чём не спрашивая – зачем, ещё услышишь не то, что хотелось бы – повторил положенную формулировку.
– Да, господин Главный конструктор.
Когда парни закончили возиться с листами, Главный ещё раз просмотрел записку, забрал её и модель и уже у двери вдруг резко обернулся к Седому.
– Много я не могу, но ни вас, ни кого-то из вашей бригады больше не продадут. Гарантирую.
И ушёл. Когда за ним защёлкнулась дверь и они остались одни, Седой молча сгрёб в охапку и прижал к себе всю четвёрку.
– Молодцы, какие же вы молодцы, – шептал он, сглатывая неудержимо набегающие слёзы.
Парни тоже растроганно захлюпали носами, но больше из-за пережитого страха. Всё-таки они впервые вот так говорили со свободным, да ещё таким – не хозяин, но все знают, что от него всё зависит, все надзиратели перед ним навытяжку встают, а они-то…
– И чо теперь будет? – первым пришёл в себя Чеграш.
– Слышали же. Будем заниматься теорией.
– Это учиться?
– Ну да. Пока не получим нового задания.
– А что не продадут нас…
– Седой, взаправду, что ль?
Парни с надеждой смотрели на него. Ведь нет большего страха для раба, чем торги, на которых теряешь всех своих сразу и навсегда. Седой пожал плечами.
– Пока он здесь главный, думаю, так и будем вместе. А дальше…
– Загад не бывает богат, – со вздохом согласился Чалый.
Седой взъерошил ему волосы на затылке и с весёлой строгостью сказал:
– А теперь за учёбу. Хватит бездельничать.
– Ага, Седой.
– Щас уберём всё.
– Седой, чертежи тоже в измельчитель? – засуетились парни.
Пока они убирали со стола, Седой быстро просмотрел учебники. Да, насколько он помнит, комплект полный. Ну, по физике и математике парни уже на уровне седьмого, а то и восьмого классов, а в отдельных темах и даже не на училищном, а на академическом уровне. Но всё это бессистемно, фрагментарно и в основе практика. Так что всё равно начнем с шестого класса. Как раз начала алгебры и геометрии. А остальное… ладно, пусть читают и пересказывают, а он, по мере возможностей и памяти, объяснит.
– Седой, мы готовы.
Седой обернулся к ним.
– Идите сюда. Так, каждому по тетрадке, в клеточку, в линейку, по ручке берите и за стол. Тетради надпишите.
– Пометить? – спросил Чалый.
– Нет, надписывайте. Здесь имя, а здесь предмет. В клеточку где, пишите «математика», а в линейку «язык».
С именами вышла заминка. Ну, Зима и Гиря – это просто, Чалый тоже сообразили, как, а Чеграш – слово-то нашенское, как его по-ихнему написать? Не сразу, но справились и с этим. Седой оглядел сидящих за столом с раскрытыми тетрадями парней и, улыбнувшись, взял со стеллажа учебник ургорского языка.
– С этого и начнём. Чтобы вы всё понимали, и чтобы вас всегда поняли.
Дамхар
570 год, весна,
2 декада
Весенняя дорога, когда днём тает, а ночью подмораживает, не самое большое удовольствие. Но Гаор вёл фургон, весело насвистывая и улыбаясь. Всё у него хорошо, всё тип-топ. Работа по душе, хозяин не сволочь, все его закидоны сошли ему с рук, и… и статья про «серого коршуна» почти готова. А в одном из посёлков его отправили на постой к настоящей бывальщице, и он всю ночь не спал, слушая её с раскрытым ртом и старательно запоминая. А самое главное – она ему сказала, кто в каком посёлке старины сказывает, и он теперь, если, конечно, с руки выходит, то сам к таким на ночлег просится. И слушает.
С ума сойти, сколько таится по поселковым избам. Дамхар-то, оказывается, когда-то по-другому звался, и жили только полешане, это сейчас намешалось. А Валса – это Волосава река, земля волохов, по ней они и прозывались, а за ней было Дикое поле, где жили уже не склавины, а другие, а имена их Валса унесла, сгинули. А Вергер – это Вертоград – кремень-город – склавинская крепость. Кремень – потому что из камня была сложена, и кабы не предатель, проведший врагов подземным ходом за стены, то не взяли бы её, и остались бы склавины свободными, а так… А Малое поле – Малкино, что великий склавинский князь своей младшей дочери в наследное дал, а она чужого полюбила и отдала ему и себя, и землю… а это он только по верхам чуть задел, что ж там, в глубине? Была б его воля, поселился бы он в каком-нибудь посёлке у такой бывальщицы или волхвицы – были и такие, рассказывали ему о них, получалось, что они вроде храмовниц – делал им всякую мужскую работу по дому и хозяйству и слушал бы, запоминал. Но… воли-то как раз у него и нет.
А мир не рабов, нет, рабство – это так, поверху, это где они с голозадыми, ургорами соприкасаются, а нутряной, подлинный мир склавинов поворачивался к нему то одной, то другой стороной, медленно, по кускам открывая себя. Он-то думал, что у Сторрама ещё всё узнал, а оказалось, что там были остатки, сбережённые кусочки исконного. И здесь всего нельзя, но если хозяин или управляющий не сволочь, то можно многое…
…В новогоднюю ночь гуляли чуть ли не до рассвета. Мужики только-только праздничное сняли, прилечь не успели, как уже время коров кормить да поить, доить и убирать. Скотина – она праздников не признает. У него в гараже работы не было, и он пошёл с остальными. Не доить, конечно, тут ему одного опыта хватило, но навоз выгребать, сено и воду таскать и задавать, бидоны с молоком на место укатывать – коровы-то все дойные, не поселковые – это всё ему под силу.
Почему-то даже спать не хотелось, весёлая хмельная сила переполняла его, хоть и выпил-то всего ничего, ему стакашек, в самом деле, как слону дробина, а у Тумака лучше сказано: «Как лосю горошинка». Ну да, про слона и дробь – это городское, лось и горошинка понятнее. И он работал, как и остальные, в охотку, весело, с хохотом и подначками.
Управившись с утренними делами, сели завтракать молоком и кашей. От ночного пиршества не то что объедков, крошки малой не осталось, всё подмели подчистую. И то ведь, когда ещё придется такого попробовать. Не балуют нас матери, ох, не балуют. А за завтраком, к его удивлению, говорили не о вчерашнем веселье и разгуле, а о предстоящем. Но намёками, с оговорками, да как-то оно ещё получится. Ну, хозяева в храм поедут, а если малых своих дома оставят, то и Куконе оставаться, куда нянька от детей денется, и либо Милуше, либо Белёне на подмогу ей оставаться, да если ещё Рыжего за руль дёрнут, то совсем обидно будет.
Но обошлось. Хозяин сел за руль сам, детей всех взял с собой, да ещё обмолвился, что из храма поедет к какому-то знакомцу своему, сыном похвастаться и дочек на какой-то там детский праздник, и, словом, до темноты их не будет. Так что… короток день, да весь наш!
И как только за хозяйской машиной закрылись ворота, закипели сборы. Как все, он оделся на выход, но без парада. Теляга, кирзачи, каскетка, но волосы, усы и бороду расчесал. Тоже как все.
– Верхонки возьми, – протянула ему Большуха кожаные рукавицы.
Вязаные варежки, она ему, как снег выпал, дала, но он попросил заменить на перчатки, в варежках работать неудобно. Перчаток не нашлось, но чиниться в рейсах ему было не нужно, в кабине тепло, так что обходился. А это, значит, как он понял слово, верхние, поверх варежек, потому и большие.
– У нас их голицами зовут, – вздохнул Тумак.
Хоть и совсем мальцом, ещё в детском ошейнике его в Дамхар привезли, а помнил родные места и тосковал по ним. Откуда он родом, Гаор понимал плохо. Названий посёлков на картах не было, только номера, а как звался ближайший к посёлку город, Тумак не знал. Только и узнал Гаор, что Черноборье, откуда вёл свой род его названный брат, место криушское, известное, и что у Тумака там по матке родня была. Но так или иначе родством сочлись, и, опять же к удивлению Гаора, Тумак вполне серьёзно счёл его криушанином, хоть и принятым, а своим.
– Ты и по обличью на них смахиваешь, – сказал Тумак, – вот только рыжий ты чего?
И Гаор нехотя признался. Что, как ему сказали, мать его из курешан, дескать, там рыжих много было.
– Слыхал я об этом, – кивнул слушавший их разговор Сизарь, болтали, отдыхая в предбаннике. – Видно, так оно и есть.
А Чубарь как припечатал.
– На доброй земле и злое семя хороший росток даёт.
Всё это Гаор вспоминал, пробираясь вместе со всеми через заснеженный сад и огород к картофельному полю и дальше, мимо чужих выгонов в лес, куда летом Трёпка с Малушей бегали за ягодами, а сам он ни разу не был. Всё в рейсах, а между рейсами с подворья днём выйти некогда, а ночью и незачем, да и не ровен час на патруль наскочишь, а ты без карточки, ну и пристрелят на месте, у них это по-быстрому. Про полицейские патрули, которые шарят по дорогам, а то и по другим местам, и если далеко от дома и без карточки, то и днём кранты, а уж ночью сразу на месте, девку могут ещё снасильничать и отпустить, а мужика или парня кончают без разговоров, он ещё в посёлках наслушался. Его самого, правда, ни разу не прищучивали, даже на ночёвках в лесу, но может, это потому, что в глушь забирался и располагался по-фронтовому, с оглядкой.
За этими разговорами и рассказами – шли без особой опаски, но и, как он заметил, не гомоня и не горланя – добрались до леса, а в лесу по узким тропкам, а где и сами протаптывая дорогу в сугробах между деревьями, вышли к котловине. Пруду или озеру – догадался Гаор.
И здесь было аж черно от народа. И все в ошейниках, все свои. Как он понял, рабы и рабыни из окрестных усадеб. И опять неожиданность: это он почти никого не знает, а о нём почти все слышали. Откуда? Потом он сообразил, что летом на покосе, на дорожных работах, куда каждый владелец должен был посылать своих рабов, ну и наверняка что-то ещё вроде этого, но рабы из разных усадеб и посёлков могли свидеться, перемолвиться, и то, что знал один, немедленно узнавали все остальные. Просто сам он в рейсах всё время, потому и не знает никого. И ещё… если в сказках и старинах героя спрашивали, кто он и какого рода-племени, то здесь вопросы звучали примерно так же, но обязательно ещё: «Чей ты?» «На чьём дворе живёшь и на чьей кухне кормишься?» – вспомнил Гаор старую, прочитанную ещё в первом классе книжку про собак и улыбнулся, называя себя группе женщин, в основном немолодых и стоящих хоть и в центре толпы, но несколько обособленно, когда Большуха и Нянька подвели его к ним. Матери – догадался Гаор и поклонился им.
– Рыжий.
– Капитанов, что ли ча?
– Ну да, – кивнула Большуха.
– С нашей усадьбы, – веско подтвердила Нянька, расцеловавшись с остальными женщинами.
– А племени какого? – требовательно спросила его высокая худая рабыня, у которой из-под головного платка виднелись седые волосы.
– Криушанин, – твёрдо ответил он.
– По крови али утробе?
– По брату принятой, а по матери курешанин.
– Надо же, – покачала старуха головой, – крепка курешанская сила, через сколько колен сказывается.
Нянька кивнула ему, и Гаор понял, что принят и может отойти к другим мужчинам и парням.
Мужчины, парни, мальцы, женщины, девки, совсем девчонки бродили вроде бы беспорядочно, перекликаясь, не всерьёз задевая и заигрывая друг с другом. И Гаор не сразу понял, что в этом, на первый взгляд хаотичном движении есть свой внутренний смысл, как перед боем, когда вроде бы каждый бежит куда-то сам по себе, а потом выясняется, что все оказались на исходной позиции. Но это при толковом командире, а здесь… Как сам собой утоптался широкий почти правильный круг, и встали два хоровода: мужской внешний и женский внутренний. В центре матери и вперемешку мальцы и девчонки. Под мерное согласное пение хороводы пошли по кругу. Мужской вправо, а женский влево. И Гаор с радостью, даже не поверив, но только на миг, такому, услышал, что не матерей набольших зовут, а Солнце, Золотого Князя, чтоб показался, поглядел на славящих его. Всё быстрее движение, крепче согласные удары ног по утоптанному снегу, кружатся в центре, сверкая ошейниками и грибатками, Матери, прыгает, визжит и хохочет ребятня в круге, гудят мужские голоса и забирают всё выше голоса женщин. И, словно в самом деле услышав их, тучи разошлись, показав в разрыве красно-золотой диск зимнего не слепящего глаза солнца. Дружный радостный вопль, казалось, потряс окрестный лес.
А потом мерились силой и ухватками, бились стенка-на-стенку и сам-на-сам в кругу, разожгли костёр и прыгали через него, чтобы год удачным был. И играли по-всякому, и плясали. Чтоб шумом да согласным весельем Солнце выманить.
Обратно шли уже в сумерках. Опять тропками, гуськом, торопясь до темноты успеть за усадебный забор, потому что хоть и патрульные сегодня празднуют, а ну как не ровен час… Но вот уже знакомое картофельное поле, заснеженный огород, сад… Всё, они дома, на своей земле, И Нянька уже покрикивает, подгоняя и разгоняя по рабочим местам лемзяев, что от дела лытают. Хозяев, спасибо Судьбе, ещё нет, так что Гаор пошёл помогать остальным мужикам…
…Гаор улыбнулся воспоминаниям. Нет, хорошо было, по-настоящему хорошо. А ещё лучше бы летом хозяин его на покосную пору снял с рейсов, отправив на общий покос с мужиками, а то жди теперь до следующего новогодья встречи с остальными. А весна в этом году, все говорят, хорошая, дружная, значит – он снова усмехнулся – понравилось Солнцу – Золотому Князю их славление, ни у кого злых мыслей не было… нет, теперь бы он с Вороном поспорил о двух верах. Можно им поладить. И праздник, да, как раз через декаду, он с полным правом воздаст хвалу Золотому Князю, Огню Небесномуна двух языках. Оба они теперь его.
В лужах играет солнце, вдоль дороги быстрые искрящиеся на солнце ручьи, островки почерневшего снега в низинах и на северных склонах, а на прогретых пригорках уже торчат ярко-зелёные иголки молодой травы. Как же всё-таки всё хорошо! И «Серый коршун» готов.
«Ах ты, аггел копчёный!» – Гаор досадливо выругался, увидев с холма далеко впереди въезжающую в посёлок серую с зелёной диагональной полосой по борту машину. Как накликал! Увезут ли, привезут ли… всё сердце рвать. Хорошо, что ему этот посёлок не нужен сейчас, вон его развилка. Нет, не хочет он видеть, насмотрелся, его дело сторона, ни родни, ни друзей, а всё равно… Стариков ли на утилизацию, малышню ли на сортировку, или взрослых вдруг тасовать начнут… нет, ни голодом, ни побоями, а вот чем страшно рабство, тем, что в любой день тебя возьмут, увезут от своих и больше никогда ты их не увидишь. А потому считай любую семью, куда тебя ввели, своей. И мужчина, привезённый в «сером коршуне» в чужо село, входит в назначенный ему управляющим дом, кланяется старшей женщине в этом доме и с этого мига он – муж и отец в этой семье. Потом сочтутся родством и свойством с соседями, решат, кто его братья, сёстры, племянники и племянницы, и одна мольба: чтоб не увезли, дали дожить свой срок здесь. А с детьми как… тоже видел. Как вытряхивают из машины перепуганных малышей со свежими клеймами на красных воспалённых лобиках, и как женщины толпятся поодаль, выглядывая своих, а как отъедет машина, кидаются к детям, расхватывают их, своих и чужих, но тоже с этого мига своих. Ведь счёт сволочи из Рабского ведомства ведут на штуки. Десять детей увезено, десять привезли, а те, не те… и куда делись не привезённые? Увезли в другие посёлки, или не прошли сортировку и утилизированы… Сволочи, где же твоя справедливость, Огонь Великий?!
Гаор резко вывернул руль, входя в поворот. Нет, навидался он. Как бы «Серого коршуна» передать? Эх, аггел копчёный, неужели никак не получится? Статью о Седом он писал, не думая, не надеясь на печать, а так, выполняя приказ человека, спасшего ему жизнь, а здесь уже думает. «Нет, – осадил он в который раз сам себя, – не надейся и не рассчитывай». Статья должна быть готова, но не жди, а то свихнёшься. Серую пустоту он к себе больше не подпустит, но и надеяться, что в очередной раз въедет на стоянку заведения, а там Стиг… нет, подарили тебе Матери-владычицы и Судьба-сестра чудо, так будь благодарен и не требуй, и не надейся… Как он слышал когда-то? Никому не верь, ничего не бойся, ни о чём не проси. Да, именно так. Слышал это на «губе» от одного опытного сидельца, что и до армии посидеть успел, и на «губе» был не впервые. А можно и короче. Не верь, не бойся, не проси. На «губе» это было в самый раз. А здесь?
Постепенно Гаор успокоился, да и дорога требовала внимания, а «Серый коршун»? Нет, ничего он здесь не может сделать, значит, и нечего сердце рвать. Лучше подумай, а не заночевать ли тебе в этом посёлке? В прошлый раз ты в хороший дом попал. И рассказали интересного, и покормили хорошо, и ночью приласкали. А о том, что потом после твоих ночёвок бывает, что народятся мальцы и девчонки с рыжинкой, и какова их судьба будет… не думай, не рви сердце. Тебе оно ещё понадобится. Мужайтесь, худшее впереди.