– Оно?! Спасибо, милый, – быстро поцеловала управляющего в щёку и скрылась в доме вслед за сенными девками, быстро подхватившими привезённое.
Управляющий самодовольно ухмыльнулся и протянул Гаору обе накладные.
– Держи, парень, через три декады заедешь за заказом.
– Да, господин.
– А сейчас на кухню ступай. Эй, там, – крикнул он в пространство, – накормите его.
– Сделаем, хозяин, – откликнулся из-за дома звучный голос Горны.
Гаор убрал накладные в сумку, закрыл дверцы фургона и пошёл вокруг дома на заднюю половину.
Горна – Гаор так до сих пор и не понял, это искажённое ургорское имя или всё-таки нашенское – была не господской, как все в посёлке, а хозяйской, то есть принадлежала лично управляющему и вела его хозяйство. В один из прошлых приездов Гаор назвал ее матерью и тут же схлопотал подзатыльник.
– Ишь, сынок нашёлся! Я тебе что, поселковая?
Ну, не хочет, как хочет. Ему это без разницы. Главное, что кормила его Горна всегда обильно и вкусно, разрешала покурить на кухне и побалагурить с сенными девками, забегавшими поболтать с заезжим гостем.
На кухне Гаор сразу подошёл к рукомойнику, но в отличие от его прошлых приездов, полотенце ему держала маленькая, лет шести девочка, черноволосая и черноглазая, но с голубым клеймом-кружком на лбу и в детском ошейнике, свободно лежавшем вокруг нежной шейки в вырезе полотняной рубашки. Клеймо поставили недавно: кожа на лбу ещё была воспалённой.
– Моя это, – гордо сказала Горна, увидев, как он, вытирая руки, рассматривает девочку, – родная моя. Вот, не отдал хозяин в «галчата», мне оставил. Обещал не продавать, пока в сок не войдёт.
Девочка очень походила на управляющего, и Гаор молча кивнул, воздержавшись от любых высказываний.
На столе его уже ждала глубокая тарелка горячего «господского» супа, а на отдельной тарелке несколько ломтиков селёдки. «Эх, к этой бы селёдке да водки», – мысленно вздохнул Гаор, накладывая селёдку на ломоть чёрного хлеба. Но водки нет, не будет, и быть не может. Так что о ней ни говорить, ни думать не стоит. После супа он получил тоже глубокую тарелку мясного. Жаркое с картошкой. И напоследок большой стакан яблочного компота. Кормила Горна его «по-господски», хозяйской едой и на хорошей посуде. Чем вызвано такое благоволение, Гаор не знал, но не спрашивал. После еды он достал сигареты и закурил. Девочка всё время, пока он ел, молча следила за ним круглыми и блестящими, и впрямь как у галчонка, глазами. Но если она родная Горне, почему ж он её раньше не видел. И Гаор рискнул сказать это вслух.
– Чего ж я её раньше не видел?
– А мала была, – охотно ответила Горна. – Вот хозяин, чтоб она мне работать не мешала, и велел её в посёлке у матки держать. Так-то я к ней каждый день ходила, отпускал хозяин, а теперь со мной будет. Велено к домашнему хозяйству приучать.
Гаор кивнул. Он уже знал, что родная мать – это мамка, а приёмная, кому отдали, привезя из отстойника, отобрав у родной, – матка. Объяснила ему это Красава в первую же декаду его жизни в усадьбе, рассказав, как привёз хозяин семилетнего Лутошку и отдал ей, чтоб не так по своему родному убивалась, того-то как увезли клеймить, так и не вернули, и кто теперь знает, где кровиночка её, а хозяин по доброте своей и привёз Лутошку. Потому она матка Лутошке, а мамку свою Лутошка тож не увидит теперь, хозяин-то обещал не продавать Лутошку, понятливым паренёк оказался.
– Не заночуешь седни? – спросила его прибежавшая на кухню, будто по делу, сенная Летовка.
– Соскучилась? – усмехнулся Гаор и серьёзно ответил, – сегодня никак. Докурю и поеду.
– А хоть и соскучилась, – Летовка крутанулась рядом с ним, задев раздувшейся юбкой. – Когда опять-то будешь?
– Через три декады заеду заказ получить.
– Ты под вечер-то хоть приезжай, тады и заночуешь.
Гаор кивнул и честно ответил.
– Как получится.
Он с сожалением оглядел оставшийся окурок, растёр его в поставленном перед ним Горной глиняном черепке и встал.
– Спасибо за хлеб-соль да за ласку, – поклонился он Горне.
Горна и Летовка ответили на его благодарность так же традиционным поклоном, и Гаор пошёл к машине.
Управляющего не было, и машину окружало плотное кольцо ребятишек.
– Меня, меня, – наперебой закричали они, увидев Гаора, – Дяденька, меня прокати, её в тот раз катал, мой черёд!
Гаор рассмеялся и открыл дверцу. Запихав на переднее сиденье пятерых подвернувшихся под руку, он сел за руль и медленно стронул машину. Медленно, что позволяло остальным бежать, ну, почти вровень, он провёз малышей по главной и единственной улице посёлка и высадил у выгона. Выкрикивая на бегу благодарность, они побежали обратно, а он проехал через выгон под внимательными взглядами коров – особенно вдумчиво смотрел на него бык – и прибавил скорость.
«Вот аггелова скотина», – подумал он о коровах, выруливая на шоссе. С коровами у него отношения не сложились. Ещё в первую декаду жизни у нового хозяина, где-то на третий или четвёртый день его послали доить коров. Какая-то там нестыковка вышла, ну и… Он уже знал, что здесь все работают всё, а что приказы надо выполнять и через «не могу», и через «не умею», он ещё в училище усвоил. И потому пошёл в коровник, правда, честно предупредив Старшую Мать, что в жизни этим не занимался.
– Иди, иди, – напутствовала она его, – чтоб мужик да за титьки держаться не умел. Нечего придуриваться.
О результатах он вспоминать не любил, хотя обошлось без порки, и смеху было много, сам потом смеялся, но уж больно в неприглядном свете он показался тогда.
– Двенадцать тыщ отдали! – кричала Старшая Мать, – а он корову подоить не могёт!
Вокруг хохотали сбежавшиеся на крик мужики, а он пытался оправдаться, что за титьки-то он держался, конечно, и не раз, так баб же он не доил. Тут начались такие комментарии, что он и сам захохотал. На шум пришёл хозяин, тоже посмеялся и, к его удивлению, заступился за него.
– Не шуми, Нянька. Он для другого куплен.
Как говорили матери у Сторрама: обошлось и ладноть, но к коровам неприязнь у него осталась. У них к нему тоже. Потом ему объяснили, что коровы не любят запахов бензина и машинного масла, а он ими пропах, как скажи, в них купается, вот коровы и бесятся, как зачуют его. Ну, он и подходить к ним не будет. А заодно и узнал, за сколько его у Сторрама откупили. Что ж, двенадцать тысяч – это сумма, за столько, а в монетах, пожалуй, мешок (12 кг) выйдет, так да, хозяин тебя поберегёт. Если тому, конечно, какая вожжа под хвост не попадёт. Как в тот раз…
…С Джаддом они то и дело сцеплялись. Любимые слова айгрина: «Ты воевать, ты победить, ты раб», – доводили его до бешенства. А Джадд не упускал случая высказаться. Он старался сдерживаться, тем более что сталкивались они лицом к лицу только за столом. А так, он в гараже, Джадд в своем сарайчике, где шил и чинил всему дому обувь, ремни и вообще всякую кожаную мелочёвку. Но когда возникали какие-то общие работы по саду или огороду, то на работу выходили все, и тут хочешь не хочешь, а окажешься или рядом, или лицом к лицу. Дважды их растаскивали остальные мужчины, не допуская до серьёзной драки. А тут… он шёл через двор в гараж, Джадд нёс на кухню зашитые ботинки Лутошки. Кто что сказал первым, он сам теперь не мог вспомнить, но слово за слово, и Джадд запустил в него ботинками. Он увернулся и выкрикнул одно из немногих известных ему айгринских ругательств. Смысла его он не понимал – вообще его познания в айгринском ограничивались разговорником для первичного допроса пленных, а ругательства он узнал в окопах на Малом Поле, где нейтральная полоса сужалась, и солдаты обеих армий развлекались, переругиваясь на своих языках – но запомнившееся ругательство было очень крепким. На Малом Поле после него начиналась стрельба, а здесь айгрин кинулся на него, и они сцепились уже всерьёз, покатившись по земле в смертной схватке, где уже нужно не победить, а убить, и не противника, а врага.
Потом ему рассказывали, как они катались по земле, пытаясь задушить друг друга, хрипя и рыча по-звериному, и никто даже подступиться не решался, и кабы хозяин не прибежал, то они бы точно поубивали друг друга. А хозяин даже не водой их стал разливать, а схватил огнетушитель, грохнул его об землю и пеной им в морды залепил.
Это он помнил хорошо. Ударившую ему в лицо твердую и нестерпимо противную струю, которая оторвала его от айгрина и отбросила к стене. Он сразу свернулся клубком, подтянув колени к подбородку и закрыв руками голову. Бросив опустевший огнетушитель, хозяин заорал на них:
– Вста-ать! Смирно!
К его удивлению, айгрин выполнил эти приказы с той же, что и он, скоростью и таким же старанием. «Ну да, – тут же сообразил он, – пленный, значит, служил».
Тяжело дыша, хозяин оглядел их бешеными глазами, выругался крепким фронтовым загибом и тут же, опять к его удивлению, по-айгрински. Вокруг, но на почтительном удалении, столпились остальные.
– Так, – наконец перевёл хозяин дыхание. – В поруб, оба!
Что это такое, он не знал, хотя слово звучало вполне по-нашенски. Кто-то из женщин охнул, и он понял, что наказание серьёзное.
– Вперё-ёд! – заорал хозяин, – бего-ом… марш!
В указанном направлении был огород и стоящий на отшибе маленький сарай, который он первоначально принял за запасное отхожее место, и уже решил, что их заставят чистить выгребную яму, что неприятно, даже позорно, но не смертельно. Но сарай оказался порубом или подземной тюрьмой. Вернее, глубокой, в два полных роста и ещё с половиной (480 см) ямой, выложенной изнутри бревенчатым срубом, с земляным полом, ещё одной ямкой в углу вместо параши и решетчатой крышкой. Размер ямы позволял лечь по диагонали. Хозяин откинул крышку, велел им раздеться, потом разрешил одеться, оставив каждому только рубашку и штаны. Ну, на айгрине больше ничего и не было, это он был в белье и сапогах, так что их, как он мрачно подумал, уравняли.
– Разглядел? – спросил хозяин, дав ему постоять на краю ямы. – Пошёл вниз.
Он замешкался и тут же получил сильный удар в спину, от которого не так спрыгнул, как упал вниз. Мгновением позже на него упал Джадд, хозяин захлопнул крышку и лязгнул ключом в замке.
– Сколько сидеть, хозяин? – успел он крикнуть.
И услышал:
– Пока не выпущу.
Стоя на дне ямы, они услышали, как хозяин вышел и запер снаружи дверь сарая. Какое-то время они стояли молча, словно не могли осознать до конца случившееся. Полной темноты не было: сарай достаточно щелястый, и когда глаза привыкли к сумраку, он смог оглядеться. Училищный карцер был, пожалуй, попросторнее, не говоря об одиночке для первичной обработки. Айгрин стоял, прижавшись к бревенчатой стене, и так же зорко наблюдал за ним. Продолжать драку почему-то не хотелось. К тому же он успел оценить силу и вёрткость противника, а в тесном пространстве поруба наиболее вероятным исходом была смерть обоих.
– Ну, – нарушил он молчание первым. – Ты воевать, – передразнил он айгрина, – ты раб. Теперь что скажешь?
Айгрин осторожно пожал плечами, сплюнул кровь из разбитых губ и ответил.
– Ты раб. Я раб. Что ещё?
– Раб, – повторил он, – я раб.
До него будто только сейчас, через два с лишним года, после двух торгов и сортировок, после всех бесконечных порок и избиений дошло наконец, кто он. И повернувшись к айгрину спиной, он, бешено хрипя эти слова, бил кулаками по скользким брёвнам, пока не опустился на землю в изнеможении, понимая, что никто никак и ничего изменить уже не может. Кажется, он даже заплакал. Айгрин всё это время молчал, сидя на корточках у другой стены. Его смуглое лицо почти сливалось с темнотой, и только по блеску глаз можно было его определить…
…Гаор невольно улыбнулся воспоминанию. Говорят, совместная драка делает друзьями, сидение в порубе тоже…
… Они долго сидели молча, каждый в своем углу. К ночи, о которой они узнали по сгустившейся темноте, им принесли поесть. На верёвке через решётку кто-то – им снизу было не разобрать лица – спустил корзинку с двумя горбушками хлеба и маленькой корчажкой воды. Они взяли хлеб, передавая друг другу корчажку, напились, опустевшую корчажку поставили в корзинку, и её сразу вытянули наверх.
– Пошёл, – сказал наверху хозяйский голос, – живей, а то третьим окажешься.
И хлопнула наружная дверь.
– Это нет смерть, – тихо сказал айгрин.
– Да, – согласился он, – не смертельно. Ты… был уже здесь?
– Здесь нет, – ответил айгрин, – лагерь да. Там бетон. Вода нет. Хлеб нет. Там смерть.
Он кивнул. Про лагеря для военнопленных ходили кое-какие довольно мрачные слухи, но он им не то, что не верил, а повторял расхожее: «А с нашими они что творят? Огонь справедлив», – и тут же забывал об услышанном. А о том, что творили айгрины с попавшими в плен, он знал, как все, и даже больше. И не понаслышке или из газетных статей, а «Вестник Военного ведомства» или по-простому «Кокарда» им в руки попадала часто, нет, тем статьям, он уже тогда не верил, а видел, сам, своими глазами: публичные казни пленных были любимым развлечением айгринов ещё в Вергере. Когда для устрашения осаждённых демонстрировали им, что с ними будет. С тех пор он и боялся плена больше всего. Интересно, а где Джадд попал в плен?
– Джадд, – позвал он, впервые назвав айгрина по имени.
– Да, – помедлив, отозвался айгрин.
– Ты где попал в плен?
Джадд произнёс странное гортанное с придыханием слово, которое он не то что понять, даже повторить не мог.
– Где это?
Джадд не ответил. И после долгого молчания спросил сам.
– Ты воевать где?
Он перечислил.
– Вергер, Алзон, Валса, Малое Поле, Чёрное Ущелье.
Джадд не понял его. Вернее, как он довольно быстро сообразил, айгрин эти места называл по-своему. Но как? Может, они и в самом деле воевали в одних местах, но понять это невозможно, названия не совпадали, не были даже похожими.
– Ты пехота? – спросил Джадд.
– Да. А ты?
Джадд ответил опять непонятным словом, а потом очень похоже изобразил звук летящего снаряда.
– Артиллерия? – догадался он.
– Да, – сказал Джадд.
Он кивнул. Они не видели уже друг друга в сгустившейся темноте и говорили, обращаясь в темноту, как сами с собой…
…Гаор посмотрел на карту, проверяя себя. Нет, всё правильно. Теперь ему в тридцать первый посёлок. И там он заночует. Дезертиров больше нет, во всяком случае, он о них не слышал…
…А с Джаддом их тогда продержали в порубе трое суток. Для тепла они спали, прижимаясь друг к другу спинами, говорили мало, больше молчали, но если говорили, то правду, не увиливая. Чего им, двум сержантам – он помнил названия айгринских чинов, и им удалось выяснить звания друг друга – ставшим рабами, скрывать друг от друга? Он не выдержал, спросил Джадда о его семье. Джадд долго молчал, а потом заговорил теми же короткими рублеными фразами, делая большие паузы, будто давая ему время понять или подбирая слова. Так он узнал, что Джадд – не настоящее имя айгрина, а прозвище. Что своё имя он, попав в плен, скрыл, притворившись потерявшим память при контузии. За что отсидел двое суток в бетонной яме, и не умер потому, что кто-то донёс, что он был сапожником, и его выпустили чинить охране обувь. И он очень надеется, что его имени так и не узнали, и не сообщили на ту сторону. Потому что у айгринов пленный – это предатель, и если он просто пропал, то семья осталась без пенсии и прочего, а если в плену, то семья за него ответит.
– Джадд, война кончилась.
– Закон нет конец.
С этим Гаор согласился. И спросил про остальных пленных. Ведь он даже не слышал, чтобы пленных делали рабами, будь Джадд не один такой, в камерах отстойника об этом бы знали. А там даже слова такого – айгрины – не слышали.
– Шахты, – ответил Джадд.
Так же просто и прямо он ответил на вопросы Джадда, о том, как сам стал рабом. Что понял из его рассказа Джадд, осталось ему неизвестным: никаких эмоций по поводу того, что родной отец продал сына в рабство, айгрин не выразил. То ли не понял, то ли не удивился.
На третий, по его подсчётам, день в яму скинули лопаты, и хозяин велел им засыпать свою парашу и вырыть новую у другой стены. А когда они выполнили приказ, им спустили лестницу и велели вылезать. И они невольно на целый миг замялись, уступая друг другу.
Наверху хозяин оглядел их, жмурящихся от яркого бьющего в раскрытые настежь двери сарая солнечного света, и удовлетворённо хмыкнул.
– Ну, поумнели, или добавить?
Они промолчали, но хозяин счёл их молчание ответом и погнал в баню, пригрозив напоследок, что ещё одна драка, и оба пойдут на шахты. А что у хозяина слово с делом не расходится, он уже знал. Баня оказалась натопленной, как раз мылись мужчины, и когда они ввалились туда, их встретили… ну, не как победителей, но очень сердечно, отогрели, пропарили, чтоб кровяница после поруба не прицепилась. Тогда-то он и понял окончательно, что же это за наслаждение такое – банька, и почему так тоскуют о ней в душевых.
– Вот дурни, – ворчала Большуха, отпаивая их после бани своими травами на кухне, – молитесь, чтоб этим обошлось.
– Кому молиться-то? – созорничал он, придя после бани в расслабленное полупьяное состояние.
– А кому хотите, – серьёзно ответила Большуха. – У кажного там свои заступники.
Они переглянулись с Джаддом и одновременно кивнули…
…Нет, Гаор был теперь вполне доволен своей жизнью. Настолько, насколько вообще может быть доволен раб. О его рабстве ему напоминали часто, но… он то ли привык, то ли тогда в порубе перешёл, переступил через какую-то черту в себе. Да, ошейник давно неощутим, а про клеймо можно было бы вообще забыть, а он не забывает, но… но и не психует из-за этого, спокойно встречая насмешливые, вызывающие или провокационно равнодушные взгляды свободных. Джадд прав: они воевали, один проиграл, другой победил, и где они оба? Вот именно! А с хозяином повезло: не самая большая сволочь. И надзирателей не держит, и даёт дышать, и… даже в какой-то мере считается с ними, не лезет в те мелочи, без которых жизнь становится совсем невыносимой. Он по посёлкам ездит всего ничего, а нагляделся уж, да ещё раньше наслушался. Нет, всё хорошо, и даже его летняя авантюра, кажется, сошла ему с рук. Если бы что, его бы уже взяли. Значит, и там обошлось. О последствиях он тогда не думал, а так, принял кое-какие меры предосторожности, жить-то всё-таки охота, но если бы стали копать всерьёз… сколько времени-то прошло? Полсезона, даже больше, да, шесть полных декад, а такие дела быстро раскручиваются. Значит, парень уцелел. Ну и… удачи ему. Что мог, он сделал, а дальше пусть уж Огонь делает.
И помнит он это… не как будто вчера, а как прямо сейчас и здесь…
Лето, 6 декада
Середина лета была жаркой и грозовой, ну, точно прозвали – грозник. И Гаор с удовольствием отмечал про себя, что совсем легко теперь переходит с одного календаря на другой, сверяя декады и сезоны с месяцами. А у каждого ещё по нескольку названий, так что иногда, ну, весьма познавательно получается. И шла уже шестая декада лета или – если опять же по-поселковому так второй месяц его самостоятельных поездок по посёлкам. Рейс, три-четыре дня отдыха, вернее, регулировки машины и каких-то дворовых работ и новый рейс. В любую работу главное – втянуться. И опять, как когда-то у Сторрама, у него возникало чувство дома. Конечно, летом любой кустик переночевать пустит, случалось ему ночевать в посёлках, в избе, куда определял его на ночлег староста, или в рабской казарме в заведении под вывеской «Заезжай – не пожалеешь», и плохо ему нигде не было. Но въезжая в знакомый проулок, давая гудок перед знакомыми воротами, он почему-то испытывал… Да, пожалуй, радость, зная, что его, когда бы ни приехал, встретят как своего, обрадуются ему искренне и горячо. А потом он войдёт в крохотную даже не комнату, а как здесь говорят, повалушу, где вделанные в стену узкие, на одного, нары, маленькое окошко, а под ним стол-тумбочка, и напротив нар в стену вбиты гвозди, а под нарами стоит сбитый из досок сундучок. И это его комната. На нарах соломенный тюфяк и такая же подушка, армейское жёсткое одеяло, но бельевые наволочки, все три, чистые и целые, на гвоздях висят его куртка и каскетка, в сундучке две смены белья, сменная рубашка, две пары портянок, а в тумбочке хранятся мыло и мочалка. Больше у него ничего нет, но у других ненамногим больше. Он разденется, бросит на тумбочку сигареты и зажигалку, спрячет внутрь нож – что бы ни было, но оружие он на виду не держит. Из-за стены ему крикнут, чтоб грязное сразу в ящик кидал, он достанет чистое бельё, сменную рубашку и пойдёт в душ или, если подгадается, то в баню. В Орртене было, пожалуй, просторнее, и душ был отдельный, но там его терпели, а здесь…
Гаор думал об этом, гоня фургон по жаркому пыльному шоссе. Дом – это не стены, а живущие в нём. Смешно, но живя в Орртене, он прислугу и охрану так по именам и не знал, отдельные прозвища, а чаще по месту службы: ночная смена третий пост, вторая смена ворот, повариха для слуг, шофёр «коробочки»… Как надзирателей у Сторрама. Так кем же он был в Орртене? Вон, к хозяину приехал на лето его старший сын, бастард, но сын, а он… зачем его забрали у матери?
Но об этом думать было слишком тяжело, и, тряхнув головой, Гаор взялся за карту. Если прибавить и спрямить, то он заночует в посёлке, а если… если здесь свернуть, то вот так он проедет к роднику и переночует в лесу. И встретит рассвет не в душной пропахшей человеческим потом и куриным помётом избе, а у родника. К тому же в посёлок ему ехать мимо блокпоста, а полиция словно взбесилась: на каждом блокпосту обыск, требуют открыть фургон и заглядывают в кузов, залезают в кабину. Дураку понятно: кого-то ищут. Ему это по хрену, но чем меньше имеешь дело с полицией, тем лучше.
Под эти мысли Гаор съехал с шоссе на просёлок, а оттуда свернул на опушку, раздвигая фургоном кусты, повилял между стволами и выбрался на неотмеченную на карте прогалину, которую обнаружил в одной из своих прошлых поездок, отыскивая подъезд к роднику. По прогалине он въехал в лес, уже густой и сейчас даже мрачный от быстро сгущавшейся внизу темноты, хотя вершины ещё светились золотисто-красным цветом заката.
Остановив фургон, Гаор выключил мотор и стал устраиваться на ночлег. Для этого у него было всё, от спального мешка до котелка. Большая часть снаряжения уже лежала в койке-рундуке между кабиной и кузовом, видимо, хозяину тоже частенько приходилось ночевать в лесу, и Гаор добавил кое-что по мелочи. Главное в таких ночёвках – это еда, но сегодня он заезжал в заведение и набрал себе в ларьке, как будто предчувствовал. Да нет, ни хрена он не предчувствовал, просто старый завет разведки: уходишь на сутки – готовься на декаду.
Пока он собирал сушняк и разводил огонь, стало совсем темно, и журчание родника казалось особенно громким. Гаор напился холодной чистой воды, привычно пробормотав заклинание и благодарность Мать-Воде, набрал воды в котелок и пошёл к костру. Фургон вздыхал остывающим мотором, словно рядом дышало большое усталое, но доброе животное. «Слон, к примеру», – мысленно усмехнулся Гаор, разрывая пакет с маленькой буханкой хлеба. Супа он решил не варить, хотя взял в ларьке и бульонных кубиков, и пакетик суповой смеси. Но если сейчас делать суп, то за водой для чая придётся опять к роднику, а главное, отмывать котелок. Так что обойдётся бутербродами, а в котелке заварит чай. Что тоже совсем неплохо. Он разрезал буханку на ломти и вскрыл банку с паштетом. Из чего делают паштет, которым торгуют в рабских ларьках, лучше не думать. Да хоть из крысятины, в окопах и не такое приходилось лопать, и ничего, жив остался.
Он намазал хлеб тёмно-серой одновременно вязкой и крупитчатой массой, поднёс ко рту и замер.
За его спиной щёлкнул передергиваемый затвор автомата.
– Ни с места! Стреляю! – крикнул срывающийся мальчишеский голос.
Потом Гаор думал, что будь на месте пацана настоящий фронтовой дезертир, то лежать ему в лесу с простреленной головой, а так… пацан отчаянно трусил, потому он и справился с ним элементарно.
Но тогда он, не раздумывая, рванулся вбок, уходя от выстрела, вернее, его тело сработало быстрее головы, совершив мгновенный боковой переворот через голову, вскочив на ноги и оказавшись вплотную к нападающему. Тот явно растерялся, и Гаор вырвал у него автомат, ударив под дых и сразу же в голову.
Схватив автомат, Гаор привычно приготовился к стрельбе и только тогда посмотрел на противника. Перед ним лежал и смотрел на него с ужасом типичный новобранец в свежеобтрёпанной форме. Выбритая голова с еле пробивающимся чёрным «ёжиком», измазанное грязью, перекошенное от страха лицо без клейма, тонкая шея торчит из слишком просторного ворота гимнастёрки… свободный. На него напал свободный, а он ударил его и отобрал оружие. За это… а ни хрена, кругом лес, и иди дознайся, что и как было – успокоил он сам себя.
– Остальные где? – спросил Гаор.
Ему не ответили, но не пытаясь скрыть правду, а потеряв голос от страха и неожиданности, как сразу понял Гаор. И… и вот кого, значит, искали на дорогах. Дезертир. Войны нет, так от чего сбежал?
– Что, старослужащие затрахали? – насмешливо спросил Гаор.
И по мгновенно задрожавшему от беззвучного плача мальчишескому лицу понял, что угадал. И что теперь ему делать с этим пацаном? Отобрать оружие и дать пинка под зад, чтоб катился куда подальше? Почему-то этот вариант ему не очень понравился. Нет, на фронте он бы знал, что делать, там смыться из-под пуль, подставив остальных – это подлость, а за подлость… что положено, то и положено, а здесь…
– Принесло тебя на мою голову, – вполне искренно вздохнул он, опуская ствол книзу.
Пацан по-прежнему лежал неподвижно и тихо, почти беззвучно плакал, ожидая то ли выстрела, то ли ещё чего.
– Тебе чего, жратва понадобилась? – уже мягче спросил Гаор.
Пацан, всхлипнув, кивнул и прошептал срывающимся от слёз голосом.
– Я третий день… не ел.
– Тьфу, – даже сплюнул Гаор.
Это в летнем-то лесу, когда уже ягоды есть, и с оружием, когда здесь и птицы, и звери непуганые.
– Ты что, курс на выживание не проходил?
– Нет, – парень снова всхлипнул и посмотрел на него с робкой надеждой. – Дай хлеба, и я уйду.
– Бери, – Гаор показал автоматом на свой выпавший при броске бутерброд, и когда парень не вставая дотянулся до него и жадно начал есть, поинтересовался. – И куда пойдёшь? Дорогу к патрулю показать?
Пацан поперхнулся и закашлялся.
Гаор удовлетворённо усмехнулся. Ему было всё понятно и ясно, кроме одного: что делать со свалившимся на его голову пацаном. Выдать патрулям… до такой подлянки он не докатился и не докатится, даже на фронте этим брезговал, предпочитая расправляться самолично. Бросить в лесу… да это ж то же самое, через два, много три дня пацана выловят, если тот сам с голодухи не побежит сдаваться. А там трибунал со всеми вытекающими. Спасать… как? И какое ему дело? Самое простое – это пришибить пацана и тело оттащить к муравейнику, видел он его, когда ходил к роднику, муравьи и остальная лесная живность живо всё объест, а там… не его дело, когда кости найдут и что думать будут. Но этот вариант тоже почему-то его не устраивал.
Съев, вернее, заглотав бутерброд, пацан жадно смотрел на остальное, но взять не решался. Досадуя на себя, Гаор подошёл к костру. Придерживая автомат так, чтобы его дуло смотрело на пацана, сел и сказал:
– Садись и лопай. Только не спеши, после голодухи нельзя.
– Ага, – кивнул пацан, осторожно присаживаясь к костру по другую сторону.
Действуя одной рукой, чтобы не выпускать автомат, Гаор заварил чаю и отлил горячей горькой – он всегда заваривал крепко – почти чёрной жидкости в кружку.
– Пей. Всухомятку кишки заворачиваются.
– Спасибо, – шёпотом сказал пацан.
Он глотнул чаю, обжёгся, по-детски подул, глотнул ещё раз и вдруг заговорил, хотя Гаор ни о чём его не спрашивал.
Плача то ли от ожога, то ли от заново переживаемого ужаса, пацан рассказывал молча слушающему его странному рабу о том, что творили с ним в казарме и от чего он бежал, куда глаза глядят.
Гаор слушал спокойно. Ничего нового для него в этом рассказе не было. И особо ужасного тоже. Он и не с таким сталкивался.
– Бывает и хуже, – сказал он, когда пацан замолчал.
– Что?! – вскинулся пацан, обиженный его спокойствием. – Что может быть хуже?!
Гаор насмешливо посмотрел на него и жестом, каким обычно обозначают выпивку, щёлкнул себя по шее, но не сбоку, а спереди, точно по заклёпке, отозвавшейся на щелчок звоном.
– Это, пацан, это хуже.
И тот поперхнулся своим возмущением.
– А ведь за дезертирство… – задумчиво сказал Гаор, – вполне можешь получить. Сейчас не война, тогда на фронт в штрафняк или расстрел перед строем. А теперь…
– Нет, – с ужасом прошептал парень, – нет, я… я не могу, лучше смерть, жить рабом… нет, не смогу.
– Я же живу, – спокойно возразил Гаор. – А смерти хочешь… – и насмешливо предложил, – могу устроить. Прямо здесь и сейчас, – и похлопал по лежавшему на коленях автомату.
Пацан с ужасом посмотрел на него. Он уже ничего не понимал. Его накормили, а теперь хотят убить. Страшные рассказы о безжалостных коварных дикарях оживали на глазах. Но… но этот раб не совсем дикарь, раз знает автомат и вообще…
– Ты… давно?..
Пацан не закончил вопроса, но Гаор его понял и ответил.
– Три года. Ладно. Ты сам откуда? Из Аргата?
– Нет, – пацан назвал маленький городок в дневном переходе (≈ 27,648 км) на полночь от Аргата.
– Кто у тебя там?
– Отец, сёстры, – пацан всхлипнул, – мама.
– Если ты единственный сын, то чего тебя призвали?
– Нет, я младший. Старшие… на фронте погибли, а на меня, – он судорожно перевёл дыхание, – на меня гемов не хватило. Ну, чтоб откупить.
– Там тебя уже ждут, – Гаор кивнул, – дураку ясно.
– Кто? – изумлённо посмотрел на него пацан. – Родные? Ждут, конечно.
– Дурак, – вздохнул Гаор, – комендатура там тебя ждет. Куда тебе ещё бежать? Либо здесь на дороге перехватят, либо дома встретят.
– И тогда…
– Тогда если не убьют при задержании за попытку сопротивления, то трибунал. А там, – Гаор хмыкнул, – к чему присудят, не знаю. На адвоката ни монетки нет, конечно?
– Нет, – кивнул пацан.
Он успокоился, вернее, впал в состояние мрачной отрешённости, когда уже всё равно. Гаор это состояние знал и по собственному опыту, и наглядевшись на таких пацанов на фронте. Заговорив об адвокате, он уже принял решение, и теперь надо было только придумать, как его осуществить. Жук никогда такими делами не занимался, но он сможет связать пацана с конфликтной комиссией в Союзе ветеранов и с ещё одной организацией, которая тогда только-только создавалась и в существовании которой сейчас он был не уверен. Но это был всё-таки шанс. Подставкой пацан быть не мог. В рассказанном им были детали, исключающие вранье, да и кто и зачем будет устраивать для раба такой шикарный спектакль? Ладно, или орден, или пуля, а другого не дано. А по дороге он парня и проверит. И если что… пришибёт поганца на месте, ему уже терять нечего.