Loe raamatut: «Схватка с призраком»

Font:

ISBN 978-5-4498-0949-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Я знаю, что сделаю первое, когда встану. Поэтому мне легче вытащить себя из тёплой неги постели. Легче – понятие относительное. За окном ноябрь. Вставать надо в темноте. Осень – умирающая, при последнем издыхании, и на горло ей наступает зима. Дождь идёт вперемежку со снегом. Это видно в свете фонаря, который дежурит ночами за моим окном. Он освещает то косые струи дождя – то более лёгкий и медленный снег.

Кто-то из моих знакомых сказал, что начало осени – живопись, а конец – графика. Графика художника, находящегося в глубокой депрессии. А у меня когда-то, не помню уже, когда – депрессии не было. И тогда я умилялась этой ноябрьской картиной – говорила, что в ней есть своя религия – деревья сбрасывают листву, как человек отбрасывает всё временное, суетное. Так обнажают душу перед исповедью. И столько света! Ещё недавно люди свет этот не замечали, любовались сочетанием – золотые верхушки тополей и яркое синее небо. А в предзимье вся былая красота лежит под ногами – легко шуршит, когда зарываешься в неё носками сапог, шагая. И всё вокруг – от неба до земли – пронизано светом.

Но так редки солнечные дни в ноябре! Чаще всего погода, как выражается моя соседка Лиля: «Говно».

Итак, фонари освещают голые ветки, летит косой снег, перемежаясь с дождём. Я встаю, включаю чайник, и снова падаю в постель, чтобы полежать ещё несколько блаженных минут, пока чайник споёт свою песенку, начинающуюся сухим скрипом и заканчивающуюся бульканьем и щелчком. Готово. Красный огонёк гаснет.

Я делаю себе чаше кофе. Именно делаю. Старинное уютное « варю кофе» тут не звучит. Это надо идти на нашу коммунальную кухню – да не занята ли плита? – караулить турку, пока не вскипит. А я по утрам как зомби. Поэтому обхожусь суррогатом. Насыпаю в чашку ложку с горкой «Нескафе голд», добавляю химические сливки из маленького контейнера, размером с пуговицу. И сыплю побольше сахара, хотя сейчас все вокруг твердят, что именно он – причина болезней. Но где ж взять сильную волю-то в половине седьмого? И я потрафляю себе, не уважая себя за это.

Потом открываю ветхий деревянный шкафчик – купила когда-то по случаю, денег у меня никогда не было, и нет, а хранить разные мелочи где-то надо ж? – и достаю оттуда бутылку коньяка. Она ещё полна на две трети. Это меня радует, потому что коньяк дорог, и траты на него составляют не главную, конечно, но ощутимую часть моего бюджета. Я наливаю себе рюмку. Сначала выпиваю чашку кофе, а потом залпом – коньяк. По большому счёту, из меня хреновый алкоголик, мне часто плохеет от выпитого, и я устраиваю кофейную «прокладку» для огненной воды. Но только мысль об этой рюмке коньяка и даёт силы встать утром.

Выпить нужно, чтобы внутри отпустило. Чтобы была отодвинута какая-то заклинившая задвижка, и тоска, живущая внутри, истекла. Может быть, туда, за окно, где уже только дождь. Тоска уступит место пофигизму. И тогда я начну собираться на работу… Этой коньячной дозы мне хватит, пока я не увижу наш пансионат. А тогда опять захочется выть волком.

Несколько минут я сижу, глядя в окно – на дом напротив. Такая же убогая типовая пятиэтажка, как та, в которой я живу. Люди просыпаются: то в одном, то в другом окне вспыхивает свет. Я не одинока – другие сейчас тоже поволокут себя на работу. Я сижу не шевелясь, жду, что вот сейчас коньяк подействует как лекарство.

Отпускает.

***

Нужно снять с верёвки джинсы – вчера я их постирала и повесила сушиться в общем коридоре.

В нашей коммуналке две комнаты – и две семьи. И обе какие-то покоцанные жизнью. Одну семью представляю я, а другую Лиля и её взрослая дочь Марфа. Бабье царство. Или даже не так. Классическое сочетание – одинокие бабы и котики. Котиков, впрочем, немерено. И все они – Лилины.

Царственное имя не подходит моей соседке. Немного утяжеляет его отчество – Михайловна. Лиля – маленькая, коренастая, склоняющаяся уже к старости – ей пятьдесят восемь лет. Раньше я назвала бы её старухой, но теперь, когда самой за сорок… Но Лиля смотрит на себя трезвым взглядом и не борется за моложавый вид. Она – явно некрасивая, с грубыми чертами лица. Да ещё на инвалидности – диабет в тяжёлой форме. Но дела жизни болезнь её не лишила. А дело, как та же жизнь показала – усатые-полосатые, бродячие, хворые.

Если бы я, как полноправная хозяйка половины квартиры, стояла твёрдо против животных – не знаю, что бы Лиля делала. Она подбирает этих бедолаг – брошенных котят, котов и кошек, где только может. Жизнь ей сама их подкидывает – то в подвале наткнётся Лиля на кошку, порванную собаками. То возле магазина увидит – побирается в двадцатиградусный мороз жалкий кошак, рёбра как стиральная доска – если кто-то помнит, как эта доска выглядит. То на помойке найдёт выброшенных в коробке, только что родившихся котят. Всех она тащит в дом.

Слух о Лилиной безотказности в кошачьем вопросе мигом разнёсся по городу. И котов ей стали нести уже целенаправленно. Многие не заморачивались – подбрасывали котят под нашу дверь. Малыши бродили по лестничной клетке на разъезжающихся лапках, пищали. Лиля ругалась, проклинала всех и вся, но выходила на зов. В чём виноваты кошачьи дети?

Кто почестнее, тот заранее звонил, или перехватывал в подъезде, просил войти в положение, совал деньги на еду, лекарства.

– А сами мы, ну никак, – объясняли такие люди, протягивая коробку с очередным мяукающим кандидатом на ПМЖ, – У нас, понимаете, собака…

Почему-то это казалось людям очень весомым аргументом. Собака с кошкой не уживутся, нечего и надеяться.

Лиля раздраженно усмехалась:

– Сколько живу, никогда ещё не видела, чтобы собака с кошкой не спелись. Ну, посидит киса в укрытии, помедититрует за холодильником пару-тройку дней, жрать захочет – выйдет, и прекрасно друг друга примут в итоге…

– А ещё у нас у ребёнка аллергия, – выдвигали люди более весомую причину.

– Ой, да не смешите мои тапочки! У моей Марфы тоже была когда-то аллергия… А куда я этих бедолаг выкину? Пришлось аллергии отступать на фиг…

Не надо думать, что всё кошачье братство обретается у нас в квартире, увеличиваясь, благодаря доброхотам, в геометрической прогрессии. Если бы так было, то Лиле инвалидность оформили на голову.

Нет, моя соседка прилагает все силы, чтобы поскорее пристроить живность в добрые руки. Она даёт объявления в местную газету, рассказывает о своих питомцах в соцсетях, расхваливает их на все лады. Просто поэмы сочиняет: все её кошаки небывалого ума, с музыкальным мурлыканьем, и готовы сами за собой спускать воду в унитазе.

Но часто пристроить усатых и не только полосатых получается не сразу. К Лиле многие попадают полуживыми, их надо лечить, а это дорого. Лиле повезло – рядом с нашим домом, стена в стену – ветеринарная больница «Матроскин и Шарик». Соседка моя там завсегдатай, так сказать, почётный член клуба. Врачи «входят в положение», осматривают её очередного подкидыша бесплатно, а лекарства прописывают те, которые не по заоблачным ценам. Но котов столько, что Лилиной инвалидной пенсии на них бы всё равно не хватило, и Михайловна моя то и дело «побирается» в соцсетях.

У одного кошака больные глаза, у другого рана на спине, сломанная лапа, вирус… Они ж как дети-беспризорники, эти коты, чего только в подвалах и сараях не нахватаются, с кем не подерутся! Лиле даже в долг верят и оперируют страдальца бесплатно, если дело ждать не может. А Михайловна потом бросает в интернете очередной клич, объявляет «День стольника», чтобы покрыть долг.

Но и здоровых, вылеченных котов берут неохотно. Когда потенциальные хозяева звонят и перечисляют пожелания, Лиля отстраняет трубку от лица и тихо матерится, а потом говорит мне:

– Им, видите ли, нужен мальчик, рыжий, пушистый и с разноцветными глазами – один чтобы зелёный, а другой голубой. Я их спрашивают: «А у вас самих голубая кровь? Покажите-ка свое родословное древо! Я котят кому попало не отдаю – только аристократам до седьмого колена…»

В общей кухне у нас и тут и там – мисочки для корма и воды, клетки с теми хвостатыми, которых надо изолировать.

А внизу, под балконом – обретается ещё с десяток «наружных» кошек – взрослых и старых, самой затрапезной внешности. У них почти нет шансов попасть в добрые руки, хотя время от времени Лиля фотографирует для соцсетей и их. Ночуют они Бог весть где – кто-то в нашем же подвале, кто-то в старых гаражах, особо смелые пробираются в подъезд. Но все они прекрасно знают, что ближе к вечеру Лиля выйдет с кастрюлей каши с мясом и разделит её между всеми страждущими.

– А чтобы соседи не ругались, я на клумбах у дома цветы высажу, и буду за ними бесплатно ухаживать, – повторяет Лиля.

Я открываю дверь в коридор – там, в этот утренний час обязательно трётся пара котов, нетерпеливо дожидаясь моего пробуждения. Обычно это Морковкин и Чмушка. Толстый Морковкин – я помню, когда его принесли, это был очаровательный рыжий малыш, с круглой мордочкой, как теперь говорят «беби фейс» и коротким хвостиком в форме треугольника, или морковки. За это он и получил свою кличку.

Морковкин настойчивый, пройдошистый, он всегда тут как тут, когда ты подходишь к холодильнику или на кухне делаешь себе бутерброд. Но всё-таки он знает своё место, и не будет стараться залезть тебе прямо в рот, чтобы оттуда торчал только кончик треугольного хвоста.

Другое дело – Чмушка. Сокращённо от «чёрная мушка». Его принесли недавно, он похож на того самого кота из песни, от которого все ждут неприятностей лишь потому, что он чёрный. То есть весь – от мордочки до кончика хвоста. Только золотые глаза сияют хищно. Перелетает по квартире этакий маленький дьяволёнок – со стула на кровать, с кровати на стол. И по фигу, что его схватят за шкирку (если успеют) и сбросят на пол. Он лют к еде, вырывает кусок хоть у нас, хоть у хвостатого собрата, не страшась возможной расплаты. Воет, рычит, вцепляется в захваченную еду – не отдаст никому.

Лиля долго подбирала ему имя, поначалу-то ей хотелось обозвать кошака похлеще за его наглость. Потом Марфа сказала – смотрите, как он летает по дому – настоящая чёрная мушка. Так и родилось имя.

Если я открою сейчас дверь – Чмушка метнётся к столу, как стрела, спущенная с тетивы. Его интересует только стол, вернее, то, что на нём. Меня он не учитывает. Следом подтянется Морковкин. Этот завернёт вроде бы поздороваться, но на самом деле – в надежде, что и его тут чем-нибудь угостят. Кормит их Лиля досыта, но «сушку» и кашу с куриными остовами не сравнить с ломтиком докторской колбасы.

А мимо двери, как бы случайно, будет проходить Царь.

Это постоянные коты, к которым я привыкла. Другие обитатели Лилиного приюта более-менее часто меняются. А эти прижились, и ясно уже, что останутся с нами.

Царь – сама роскошь. Он не просто перс, его окрас называется «серебристая шиншилла». Оказывается, можно потерять и такое сокровище. Когда Лиля принесла кота с улицы прошлой зимой – мокрого, грязного и худого, на его круглой – не смотря ни на что – морде не было даже тени радости – что вот сейчас накормят, устроят в тепле. Недовольный вид кота будто говорил – Царь гулять изволили, а смерды прогулку прервали.

Лиля особой чувствительностью не отличается, и с Царём обошлись, как и с простыми смертными котами. Его вымыли (и надо было видеть это свирепое царское лицо над вмиг похудевшим, даже жалким тельцем, облепленным мокрой шерстью), напоили глистогонным, намазали холку каплями от блох…

Царь долго приходил в себя и сушился возле батареи, передёргивал возмущённо шкуркой, на сухой корм не посмотрел, и согласился откушать только деликатес из пакетика, который Лиля берегла для самых больных и слабых.

Ему даже кличку не надо было придумывать. Царь – он Царь и есть. Остальных Лилиных кошаков перс брезгливо игнорирует, И это ещё хорошо, это ещё – мир и благодать. Лиля принесла Царя, когда тот был при мужском достоинстве. Но с первого же дня, проведённого в новом доме, перс решил показать, кто здесь хозяин, и начал лупить остальных хвостатых смертным боем – шерсть клоками летела. Раны были рваные, страшные. Лиля, вечно пребывавшая у ветеринаров в долгах, ужаснулась – а если каждый день придётся носить очередного пострадавшего, чтобы ему наложили швы?

Проще превратить перса в царственного скопца. Что и было сделано. После укола, Царь, почуяв недоброе, попытался рвануться в форточку, но лапы его по ней только скользнули – кот заснул на лету и тяжело ударился о пол.

Теперь Царь посмирел, дерётся редко, только шипит и поднимает лапу – последнее предупреждение, если кто-то из котов или котят пытается нарушить границы его личных владений.

Впрочем, людей Царь тоже не жалует. Вот поглядите на него, в этот момент он сомневается – стоит ли заходить ко мне в гости? Остановился на пороге. Чуть слышное – мяу – кот обозначил, что он тут. Никаких унижений и просьб, подобострастного мурлыканья, никто не станет тереться о ноги, сама должна понимать – Царь трапезничать желает. Я всё понимаю, и достаю пакетик «Гурмэ», который берегу только для перса. Это не какой-нибудь дешёвый «Фрискес».

Увидев в моих руках любимое лакомство, Царь оживляется, несколько теряет своё величие и рысцой забегает в комнату. Теперь он готов пойти на контакт. Лиля называет это: «Я буду разговаривать с вами только в присутствии своего пакетика». Ритуал много раз отрепетирован. Царь замирает, ждёт, когда я подхвачу его под белоснежное пушистое брюхо и посажу на стол, переложу корм в его личное блюдце. Его Величество не торопясь приступает к еде.

Здесь он защищён от других претендентов на «Гурмэ» – я бесцеремонно сбрасываю Чмушку, который как самонаводящаяся торпеда рвётся к чужой порции и прикрикиваю на Морковкина. Царь медленно, со вкусом ест. В этот момент можно позволить себе наибольшую вольность – прикоснуться щекой к его боку, к этой нежной как пена, белоснежной, густой и душистой шерсти. Сейчас Царь разрешает мне такое святотатство и даже слегка мурлыкает.

– Где вы теперь, кто вам целует лапы? – растроганно говорю я.

Лапы у Царя умилительные – короткие и толстые. Я знаю, что когда поест – он тяжело спрыгнет на пол, передёрнется – как же, его касались человеческие руки, сколько же теперь отмываться? – подойдёт к двери, и снова прозвучит чуть слышное «мяу». Царь желает выйти.

– Хватит их наваживать! – говорит Лиля в приоткрытую дверь, – Я вон овсянку с курицей варю, да разве ж они будут – после твоих щедрот!

Я включаю ноутбук. Есть несколько минут, чтобы посмотреть новости. По главной странице Яндекса скольжу беглым взглядом. Инопланетяне у нас не высадились, атомная война за ночь не началась. Новостей с пометкой «молния» тоже в программе не значится.

Открываю почту. Как обычно две трети новых писем – это никому не нужный спам. По вечерам я подрабатываю на бирже копирайта, пишу тексты, работаю через интернет. Вот короткое письмишко, что заказчик принял работу. Конечно, платят копейки, но каждая из них у меня на счету, как и у Лили.

Жизнь давно перевалила за экватор, и я отчётливо ощущаю, как с каждым годом уходят силы. И надежды на перемены к лучшему нет. Где-то там, в высших мирах определено моё место и задача – выживать, ходить по грани между голодом и сытостью (коньяк не в счёт, он мне порою нужнее, чем хлеб). А во всём остальном почти монашеский аскетизм. Например, одежду время от времени «подают» знакомые – то, что им уже не нужно, не будут носить. Есть ещё распродажи, есть рынки, где торговцы с восточной внешностью предлагают сапоги-«дутыши», дешёвое бельё. И тяжёлая моя работа не даёт того, что насущно – возможности купить книг, отправиться в путешествие, выбрать в магазине платье лишь потому, что оно понравилось…

Ещё пара лет – я и этого не захочу. Многое приходит в жизнь слишком поздно, когда уже все внутри перегорело, когда ты и радоваться-то толком не можешь. Наверное, с точки зрения высших сил – так лучше. Где-то я читала, что к пребыванию в этой жизни нужно относиться как к экскурсии по музею: если ты страстно возжелаешь какой-нибудь из экспонатов – неважно, хоть духовный, хоть материальный – карма немедленно щёлкнет тебя по носу. Будет только хуже. Оставайся бесстрастной, леший его дери…

И, наконец, в куче почтового спама мелькнуло письмо от Оли Кругловой. Когда-то мы вместе учились в школе. Я после выпускного уехала, поступила в институт и назад уже не возвращалась. А Оля так и живёт в нашем маленьком городе, трудится в аду адском – на почте, с её длинными озлобленными очередями. От Оли изредка приходят вести о бывших одноклассниках.

Я открыла письмо, прочла пару строк и уронила руки.

«Даша, – писала Оля, – Я не хотела тебя пугать, но Махач вышел на свободу. Я не помню, сколько ему дали в последний раз, но, по моему убеждению, его нужно было оставить за решеткой на веки вечные, а ещё лучше казнить. Почему я тебе пишу – его ждали у нас в городе. Мать ждала – ему же некуда возвращаться, кроме как к ней. Вот счастье иметь такого сына! Но к ней он не приехал, и где он сейчас – никто не знает. Ты помнишь, чем кончилось его последнее освобождение. Будь осторожна на всякий случай, тебе следует быть особенно осторожной из всех нас. И пиши хотя бы время от времени, как у тебя дела».

Я встаю, какое-то время стою у окна, то заплетая, то расплетая кончик косы. Потом подхожу к шкафчику, снова достаю бутылку и наливаю себе уже полстакана.

Я пока не знаю, говорить ли Лиле ту новость, которую я узнала. С одной стороны – возможно, ещё нет никакого повода. Ровно никакого. Я помню, как сначала была потрясена, как и все мои одноклассники, тем, что сделал после выпускного Серёжка Махачёв. Но потом с легкомыслием юности, как-то забыла, перешагнула через это. Впереди был институт, пять лет увлекательной студенческой жизни.

Но то, что случилось дальше… И когда я пью коньяк, зубы у меня постукивают о стакан.

Глава 2

Школа у нас была самая посредственная. Почти все ребята учились тут с первого класса, потому что жили поблизости. Никто в здравом уме, я уверена, не стал бы сюда переводиться и ездить издалека. Смысла не было.

Школе исполнилось сорок лет, и вряд ли, даже если бы кто-то решился на ремонт, она сильно преобразилась. Тёмные коридоры, узкие лестницы, тесные раздевалки… Никакого профильного обучения, современных кружков. Не было у нас ни учителей, влюблённых в свой предмет, ни педагогов по призванию, которые превратили бы класс в большую семью. Мы перетерпливали уроки свирепой математички Маргариты Фёдоровны, скучали на истории, слушая картавую речь Валёндры – Валентины Ивановны, рассказывающей об очередном народном движении, старались сбежать с физкультуры, и пересидеть ненавистные «лыжи» где-нибудь в кафетерии – за чашкой горячего кофе и пирожным.

Ничего особенного, всё как у всех. Бывает и хуже. Например, определённо хуже приходилось тем, кто ходил в музыкалку. В моё время туда старались отдать поголовно всех девочек и большинство мальчиков из приличных семей. И начинались, если можно так сказать, красивые, «элитные» хлопоты, о которых родители подчёркнуто громко рассказывали на работе, покачивая головами. Нужно достать хороший инструмент. Концертное платье. Оплатить дополнительные занятия (потому что отпрыски, угодившие на отделение фортепиано или скрипки как кур во щи, способностями обычно не блистали). И пять лет, а то и больше, наши бедолаги, наскоро пообедав, подхватывали папочку с нотами и отправлялись на вторую каторгу – уже до позднего вечера. Но хоть перед сном за книжку-то можно? Телек посмотреть? Как же, сейчас! А уроки – обычные и музыкальные? Улетали дни, месяцы, годы – как в прорву. Насколько я знаю, ни один из моих одноклассников не то, что карьеры на этом не сделал, но даже не попробовал хотя бы провалиться на приёме в музучилище.

Взрослый человек от одиннадцати лет такой жизни сделался бы хамелеоном – поблёк и посерел как школьные стены, видя и оставшуюся свою жизнь столь же серой и безрадостной. Нас пока ещё выручала юность, которая для многих скоро закончится – большинство взрослеет или даже стареет душой слишком рано! Но тогда мысленным щелчком мы сшибали с пути любые препятствия, которые могло перед нами поставить будущее. И, конечно, были бессмертными – мы сами и наши друзья.

У Серёжки Махачёва близких друзей не водилось никогда, даже в первом классе, когда малыши ещё наивные и доверчивые. Родители шарахались от такого знакомства и тянули прочь своих чад. Серёжка был из «неблагополучной семьи». Его родила семнадцатилетняя девчонка, которую и матерью то назвать трудно. Ей хотелось прыгнуть высоко, как кузнечику – сразу во взрослую жизнь. Но сидеть с младенцем в маленькой квартире – тоска смертная! И эта Нинка, в равной степени мечтавшая о независимости и о выпрямлении курносого носа, кое-как дотерпела до восемнадцатилетия и сбежала, забыв сына в кроватке. Много позже, окольными путями выяснилось, что в Москву. А там раствориться, исчезнуть, куда легче, чем в сибирской тайге.

Не знаю, кем раньше работал Махачёвский отец, но когда Серёжка пошёл в школу, тот уже был дальнобойщиком. Жил в дороге и дорогой, летящими навстречу километрами, лишь изредка мёртво отсыпаясь дома. Это значило для сына – почти всегда – полную свободу. Болтайся во дворе сколько душе угодно – хоть всю ночь. Но что было в душе у Махача-младшего, когда родители звали нас домой, а из окон пахло жареной картошкой?

Отец пытался «заботиться», оставлял сыну деньги «с запасом», привозил ему из столицы или других больших городов хорошие шмотки, импортные. Но не в коня корм. Серёжке всегда было по фигу, что надеть, хоть фирменную куртку, хоть заскорузлый от грязи свитер. Каждый раз, когда ему пора было стричься, наша классная Эмма Ефимовна напоминала об этом. День, два. Неделю. И, в конце концов, конвоировала Махача в парикмахерскую, потому что иначе ей самой нагорело бы от директора.

Как учился Серёжка и так понятно, да? Сначала его тянули из жалости, «входили в положение» ребёнка, который остался сиротой при живых родителях. Но в старших классах Махачёв связался с какой-то компанией, полу или уже полностью бандитов. Он стал приходить в школу, словно из милости, пару раз в неделю. Сидел на последней парте, иронически улыбался, будто не учиться пришёл, а отсиживал нудный и глупый спектакль. И это нервировало учителей. Кто-то сбивался, кто-то окликал, перекладывая указку из руки в руку: «Махачёв, повтори, что я сейчас сказала? Не интересно, не изволишь слушать?» Махачёв лишь пожимал плечами, а если ему всё очень надоедало, мог исчезнуть после второго или третьего урока.

Когда мы заканчивали девятый класс учителя, во главе с директором занервничали. Все мечтали о том, чтобы спровадить Серёжку куда-нибудь – хоть в техникум, хоть в училище. Но городок наш был слишком маленьким, в нём не имелось ничего, кроме детских садиков и школ. Молодые уезжали сплошь. Как поезд, что стоит на забытой Богом станции две минуты – молодость рвалась отсюда. Вариантов у Махачёва оставалось два. Или искать училище, которое его возьмёт в другом городе, или идти работать.

В школу тогда – редкий случай – пришёл отец Махача, долго убеждал директора, завуча и классную, что у его сына единственный шанс остаться человеком – это задержаться здесь. Устроится на чёрную работу (а кем его ещё возьмут?) – сопьётся. Уедет – вообще обандитится вчистую. Тут он, отец, всё-таки будет за ним хоть как-то присматривать. Даже выпорет, если что… Да что там! Отец обещал пороть Махачёва при необходимости хоть каждый день, если его переведут в десятый.

– Что же вы раньше-то не думали о мальчишке? – с горечью сказала наша Эмма Ефимовна, предвидя ещё два года мучений.

Махачёва в десятый взяли. Но что с ним делать дальше? Чтобы он не опозорил школу на весь город (если выпускник вчистую завалит экзамены – снимали директора, были случаи) и хоть как-то выгрыз себе аттестат, нужен был репетитор. Кто? Где его взять? Отец только руками разводил и смотрел беспомощно. Учителя отказывались наотрез, и пеняли Эмме, что проект её «Этот отщепенец и аттестат» – провальный.

Тогда Эмма Ефимовна обратила полный надежд взор к старшеклассникам. Но опять же – кто решится? Парни боялись Махача как огня. Школьный коридор странным образом пустел, когда он по нему шёл. О том, что в драке Махача победить невозможно, уже ходили легенды. Соперника он бил так, будто намеревался убить. И лежащему на полу, заливающемуся кровью и соплями, парню становилось жутко. Он беспомощно поднимал руки и смотрел на Махача затравленно, как ребёнок на Буку, вдруг воплотившегося наяву.

Только чудом удалось замять тот случай, когда Махач сцепился с парнем из класса «б» (этот новенький не знал, с кем связывается), и в школу потом вызывали «скорую». Мы, толпой идя за носилками, понимали, что самое страшное – это сломанное колено, но до сих пор, если закрою глаза, я отчётливо представлю лицо этого Павлика – багрово-синее, сплошной кровоподтёк.

Повезло Махачу, что у Павлика была одна мать, алкашка в третьем поколении. Она схватилась за деньги, которые её сунул отец Махачёва. Без всяких судов деньги сразу, в руки! Она твердила, что положит их Павлику на книжку, хотя было ясно, куда они пойдут. Сам же Павлик стыдился того, что Махачёв его так отделал, и мечтал только об одном – чтобы синяки поскорее сошли, и всё забылось.

И тогда как кандидатура возникла я. Эта мысль возникла у Эммы неожиданно, но с каждой минутой всё больше ей нравилась.

Я была почти отличницей, за исключением четвёрки по физкультуре. Физрук меня искренне презирал: на канате я болталась как мешок с дерьмом – по его определению, во время бега сходила с дистанции, держась рукой за печень, а кувырок назад и тем более подъём на мостик считала задачами для каскадёров. Но раз по остальным предметам в дневнике у меня стояли пятёрки, Классная упросила физрука пойти навстречу и не портить мне дневник, и физрук, морщась, выводил эти самые четвёрки.

Эмма соображала: если она оставит нас позаниматься после уроков на час-другой в классе, то Махачёв не сбежит, а мне не будет ничего угрожать – в школе ученики, учителя, даже охранник. Всегда кто-то есть. И, наконец, это ж ненадолго – на пару месяцев. Эмма Ефимовна повторяла, как заклинание: «Нам бы слабенькую тройку по русскому и дохленькую по математике. Только, чтобы через экзамены переполз. Только это – и больше ничего». Кроме того, она верила, что меня Махачёв всё-таки бить не будет». Есть же для него что-то святое. Поднять руку на беззащитную девочку…

Да-да, я была робкой и совершенно беззащитной девочкой с длинной светлой косой. Классика жанра. И одета так, что учителя умилялись. Белый верх, тёмный низ. Учителя не знали, что это не от скромности моей, а от нищеты. У нас дома было полно девочек – четыре сестры, и каждая прекрасно понимала, что родители выкладываются, стараясь нас хотя бы накормить досыта.

И мы старались не показывать разочарования: донашивали друг за другом обувь, и подчеркнуто радовались, когда знакомые мамы или папы отдавали нам вещи, из которых их дети уже выросли.

Так что в школе я не могла влиться в компанию девчонок – стильных, одетых в дорогие модные шмотки. Девочек необходимо хорошо одевать, потому что мальчики обращают внимание только на хорошо одетых девочек. Так однажды наставительно сказала председательница родительского комитета моей маме. У девчонок вся дальнейшая жизнь зависит от удачного замужества, так что сейчас надо «вкладываться». Так и вижу эту даму, наставительно поднявшую палец.

Но вкладываться было не из чего. Наши инженеры-родители, а сейчас, спустя годы, могу сказать, что и все мы – их дочери – не обладали и не обладаем даже подобием коммерческой жилки, довольствуемся только зарплатой. И не было месяца, чтобы каждый из нас не думал, как прожить от получки до получки.

Так что вот такая девочка я была. Тёмная юбка, которая немножко болталась на тощей мне, глухой свитерок-водолазка и светлая коса.

И стали вы с Махачёвым оставаться каждый день на час-два в опустевшем классе. Часто задерживалась с нами и Эмма Ефимовна, сидела у себя за столом, проверяла тетради.

Я сразу поняла, что дотянуть Махачёва до образа хилого троечника будет ой, как трудно, слишком всё запущено. В первый же день я попросила его написать маленькое сочинение «Образ Катерины в «Грозе».

Махачёв посмотрел на меня насмешливо, и что-то было в его взгляде такое… Если бы мы встретились в подворотне, я решила, что он хочет отобрать у меня кошелёк.

Через десять минут Махачёв протянул свою работу. Я остолбенела уже от её внешнего вида. Знаете тетрадки в одну линейку? Так вот, текст Махачёв написал огромными буквами – от линейки до линейки. Первоклассник такими каракулями не напишет даже в страшном сне.

Но главное – смысл. Махачёв писал, что Катерина склеила ласты, потому что родилась дурой. Надо было найти себе не грёбаного педика, с пиз-ой-мамашей а нормального мужика и уехать с ним в Москву. Там можно снять хату, заработать, и зажить, даже на бухло б хватало. Такой вот вольный пересказ текста, если не считать, как сейчас говорят, ста тысяч пятисот орфографических ошибок.

– Про бухло вычеркнуть? – спросил Махачёв щурясь.

Стало понятно, что начинать с ним надо даже не с нуля, а с глубокого минуса. И по-доброму его опять нужно было отправлять в первый класс – выводить кружочки и палочки, а потом учиться писать нормальные буквы. Читал он, кстати, тоже с запинками.

Я никогда не хотела стать учительницей. Поэтому задача загнала меня в тупик. С чего начать? Мы стали писать в тетради, разлинованной в две линейки, как в начальной школе. Писали простейшие диктанты: «Началась зима, падает снег. Дети катаются на коньках и играют в снежки». Потом проводили работу над ошибками. Попутно я читала Махачёву Пушкина: «Зима, крестьянин, торжествуя», «Мороз и солнце, день чудесный». Выручало одно: он не был тупым, а просто катастрофически запущенным. То, что мы проходили, он запоминал намертво, и после работы над ошибками – писал слова уже правильно.

Я не питала иллюзий, что он прочтёт романы и стихи, которые положено изучать по школьной программе. Поэтому я занималась пересказом. Даже пересказом пересказа. Чтобы Махачёв понял, что «дуб» – это была не кликуха Андрея Болконского среди дружков-дворян, а вовсе даже его рассуждения.

Сама я не просто любила книги, я жила ими, и мне было больно, так отчаянно больно их коцать, сводя к страничке-другой краткого пересказа! Но времени у нас оказалось катастрофически мало – выпускной класс. К тому же с Махачёвым всегда что-нибудь случалось – он мог ввязаться в драку, загулять, пропасть на неделю-две…. И тогда всё летело к чертям, потому что эти две недели он проводил явно не в санатории, а в лучшем случае бухал с друзьями-приятелями. Вернувшись в школу, он тяжело тряс головой и пытался вспомнить, кто такой Обломов. Вспоминал-таки: «А, это тот, кто на диване жопой дырку протер…» Эмма Ефимовна только головой качала, не отрываясь от тетрадей.