Loe raamatut: «Мальчик-старчик»

Время обнимать.

Экклесиаст

Помню ли я день своего рождения? Странный вопрос. Мне не было нужды покидать мир, созданный специально для меня, и я активно сопротивлялся, растопыривая ноги в разные стороны. Когда после напряженной борьбы я и не думал сдаваться, акушерка погрозила мне пальцем и показала язык. Пожалуй, этим ограничиваются воспоминания того дня. Я проснулся от громкого аханья – окружающие удивлялись, что я слишком маленький и слабый. «Хилёныш», как называет меня бабушка.

В роддоме я вел релаксирующий образ жизни: по большей части, ел и спал. Иногда плакал для порядка. Иногда корчил рожи для веселья. Жил не тужил. И всё бы хорошо, но в один, как принято говорить, прекрасный день меня завязали в кулёк и торжественно вручили папе. Мне показалось, он был рад нашему знакомству. Его чёрные глаза в очках пристально буравили меня. Он заметно волновался, и мне захотелось его подбодрить. Я послал папе товарищеский мочевой привет. Определённо, он был рад нашему знакомству.

И началась праздничная суета в доме. Бабушка вынимала из духовки пироги, соседка баба Маня протирала фарфоровые тарелки, мама и папа бегали туда-сюда и громоздили на стол посуду и угощение, я же по-королевски взирал на них слепыми глазами и думал, что, наверное, я – это что-то хорошее, если приношу столько счастья.

…Похоже, я здесь всё-таки главный. Рядом со мной живет дедушка. С ним тоже нянчатся, но ему постоянно влетает от бабушки.

Бабушка у нас с дедушкой – одна на двоих. Бабушка у нас – мировая. Я не умею звать её так интересно, как дедушка: «Эй, кочерыжка!», – и мне приходится плакать или, в крайнем случае, писаться, чтобы привлечь внимание. Впрочем, дедушка не стесняется пользоваться моим изобретением и частенько дует в штаны, чем вызывает у бабушки приступы словоблудия и тряпкоблудия. За это дедушка меня не любит – когда в штаны дую я, бабушка послушно идёт за сухими пелёнками. В такие моменты дедушка пытается дотянуться до меня, чтобы отвесить подзатыльник, но я предусмотрительно лежу на безопасном расстоянии. Если бы бабушка знала об этих посягательствах, дедушка не миновал бы наказания тряпкой. Но я благородно помалкиваю – как-никак от дедушки есть польза: он рассказывает мне истории про себя, про бабушку, когда она ещё не стала бабушкой, про маму, когда она была похожа на меня. Я слушаю дедушку и знаю, что это враки: ну разве могла мама быть похожей на меня?

Мама у меня – тёплая. У мамы длинные светлые волосы, которые можно трогать и дёргать. У мамы тихий голос, от которого я сворачиваюсь калачиком и мурчу. У мамы уютные руки, которые обнимают меня пушистым пледом. У мамы вкусный запах, от которого возникает радуга. Мне нравится моя мама.

А вот папа редко берёт меня на руки, и я никак его не запомню. Мне приходится звать на помощь маму или бабушку, которые успокаивают и говорят, что этот большой дядя – мой папа и надо вести себя с ним прилично, а то он расстроится. Я стараюсь: не хочу подводить маму с бабушкой, ведь это они занимаются моим воспитанием, пусть остальные думают, что у них получается.

…Папа снимает меня на камеру. Это его дебютный режиссёрский опыт, и я помогаю – прерываю молчание и выступаю с докладом. Поскольку Большая советская энциклопедия, которую папа читает мне на ночь, ещё не усвоена мною в полном объёме, я ограничиваюсь словом «бух», имеющим, на мой взгляд, всеобъемлющее значение. Чтобы слово прозвучало весомее, я поднимаюсь с колен и принимаю позу красноармейца, у которого шашка наголо. Шашки поблизости не оказалось, но необходимый эффект достигнут. Папа споткнулся, затряс руками, забыв на секунду, что снимает кино с очень дорогим актёром и так разбрасываться кадрами крайне неосмотрительно. Оправившись от потрясения, он воскликнул: «Пожар!» – и, наконец, добился того, что мама отвлеклась от гречки.