Loe raamatut: «Аватара»

Font:

Дизайнер обложки Андрей Сауков

В оформлении обложки использованы материалы по лицензии агентства Shutterstock, Inc.

* * *

Аватара: страдания молодого двойника

Он бросил чувства в область раздвоенья…
К. Бальмонт

При жизни у Теофиля Готье (1811–1872) была репутация бурного выдумщика, после смерти – последовательного, или даже сурового, эстета. Казалось, он сам сразу стал мраморным памятником после смерти, и каким он был капризным, чудаковатым, вспыльчивым и прихотливым, помнили разве самые близкие друзья. В этом он напоминает Гоголя – в быту неустроенный, жалующийся на все, брезгливый, но вскоре после смерти никто не сомневался, что он классик, биографические сведения о котором могут только сбить с толку. А основной момент биографии Готье довольно прост – он был литературным поденщиком, писавшим и критику, и рассказы, и романы для заработка, в чем он видел проклятие своей жизни. Человек, живущий в Париже, должен постоянно трудиться и спорить с прижимистыми издателями; сам современный город, с его дороговизной, необходимостью ходить в театры и на выставки, забирает слишком много средств, и возместить их можно, только работая днями и ночами. По сути, Готье первым открыл это свойство больших городов – превращаться в механизмы, перемалывающие труд и отдых всех своих жителей.

Но в отличие от множества его современников, популярных беллетристов и фельетонистов, Готье отличался небывалой разборчивостью и разносторонностью. Он первым следил за модными тенденциями в театре, живописи, скульптуре и архитектуре, прекрасно мог разложить музыкальное или пластическое произведение на составляющие, узнав, как именно они действуют. В наши дни существуют обычные психологи и зоопсихологи, а Готье был психологом искусства, который понимал, что как раз этот оттенок на полотне Буше или эта нота Бетховена создают эстетическое впечатление, которое потом, постепенно понятое публикой, и определит дух эпохи. Если Готье как романтик чувствовал себя стоящим над толпой, то только в этом смысле психолога искусства, который видит роковые механизмы истории искусства там, где прочие отмечают лишь мастерство, талант или ажиотаж толпы вокруг.

Повесть «Аватара» печаталась с продолжением в газете в 1856 году: для массовой литературы тогда было обычной практикой каждую неделю давать продолжение, не зная, к чему повесть выведет в конце – число «серий» могло зависеть даже от щедрости или скупости издателя. Этот год был для Готье очень тяжелым: когда вышли первые главы произведения, до него дошло ужасное известие, что в одном из темных парижских переулков повесился на тесьме от фартука его друг и единомышленник, поэт Жерар де Нерваль. Эрудит, авантюрист, своеобразный философ, которого как поэта-интеллектуала критики оценили только в XX веке, Нерваль был для Готье примером, как должен жить поэт, и конечно, совершенно комедийные и даже водевильные сцены второй части «Аватары» – попытка справиться с этим несчастьем.

Начинается повесть с нового определения скуки, того, что англичане называли «сплином», причем со ссылкой на Нерваля – образ «черного солнца» взят из его стихов. До романтизма скука понималась как болезнь, меланхолия считалась сверхчувствительностью, но романтизм открыл скуку как общее состояние автоматизма, когда ты не можешь вполне отдавать отчет в своих действиях, когда ты все время, как автомат, подчиняешься социальным условностям, и поэтому не способен найти ту точку, в которой оказываешься свободен. Об этом автоматизме потом много размышляли психологи: достаточно указать на синдром Клерамбо-Кандинского – особое психическое расстройство, которое состоит в том, что человеку кажется: его тело и ум действуют помимо него, находятся как бы в заговоре против своего хозяина. Потом внучатый племянник психиатра Виктора Кандинского и племянник художника Василия Кандинского, русско-французский философ Александр Кожев будет рассуждать, что эта скука заложена в самой сердцевине рационализма Декарта, в принятии «я» как автоматически данного тебе, тем самым противопоставляя французскому философу Гегеля – как создателя диалектики свободы.

Чтобы не пересказывать сюжет, следует заметить только, что служащая завязкой беседа врача и пациента, молодого человека, воспроизводит спор Вольтера и Руссо. Для умирающего влюбленность – это факт культуры, влюбиться в прекрасную аристократку – это и означает стать настоящим наследником мировой культуры со всеми ее формами ухаживания и выражения чувства. Тогда как для врача влюбленность – это дикость, только дикари теряют голову при виде прекрасной женщины, только они начинают сумасбродствовать и выполнять странные ритуалы. Конечно, это иронический взгляд на позиции двух вождей Просвещения: если Вольтер понимал любовь риторически, как тему, вокруг которой можно выстроить прельстительные речи, то для Руссо любовь как раз разрушала всю привычную риторику и становилась только механизмом письма, иначе говоря, тем опосредованным объяснением в любви, которое заставляет забыть о ее природной «дикости». При этом, конечно, Руссо (как прекрасно показал Жак Деррида) не мог отказаться от производства письма, которое уже само, помимо его воли, устанавливало различия между дикостью и цивилизацией, влюбленностью и глубокой любовью. В этом смысле главный герой повести – это, конечно, неудачливый Руссо, который не умеет писать письма, а владеет только языком жестов, но для него разучиться владеть своими жестами – значит разучиться жить.

Посредничество Готье между наследием французского Просвещения и Бодлером, посвятившим Готье свои «Цветы зла», не ограничивается только адаптацией первого. Рычагом, запускающим интригу всей повести, становится богохульное размышление не то автора, не то героя о том, что Всевышний тоже часто скучает, и чтобы развлечься как в водевильном театре, он и создает ситуацию несчастной любви. Такое богохульство встречалось и у Нерваля, например, в его поэтической переработке этюда Жана-Поля Рихтера «Мертвый Христос говорит с высоты мироздания о том, что Бога нет». После этого и оказывается, прямо по словам героя Достоевского, что если Бога нет, то все позволено – хотя, как мы уже сказали, Готье, гоня от себя мрачные мысли, предпочел дать ряд развлекательных до комизма сцен, предопределив тем самым комические голливудские решения главного сюжета книги – обмена телами.

И действительно, хотя этот сюжет восходит к немецкому романтизму, его двойникам, «доппельгангерам», да и сам Готье называл Гофмана главным своим учителем при написании этой повести, в современных кинофильмах мы встречаем его исключительно как сюжет подмены, вызывающей смех: вспомним все эти легкомысленные истории про то, как муж и жена просыпаются в телах друг друга. На самом деле идея «обмена телами» восходит к средневековому философскому учению о «суппозиции» – способности слова как бы подменять вещь, указывать не только на то, что вещь существует, но и на то, что она имеет значение в качестве существующей вещи и может стать предметом логических операций под видом слова. Слово «суппозиция» означает также и «подмену», например, подмену новорожденных детей, и Готье выжимает максимум из всех этих значений: обмен телами позволяет прожить жизнь до конца, рискнуть жизнью, и, собственно, вообще сделать жизнь осмысленной, поместить ее внутрь логики, а не внутрь мнимостей, вроде мимолетных увлечений и ложных образов.

При такой «суппозиции» вдруг начинает действовать не душа человека, а тело, и появляется явление, которое известно как истерия, усиленное возбуждение при недоверии своему телу и встрече с чужим телом, с которого начался психоанализ Фрейда. Можно прочесть эту повесть и как историю нескольких истерик, а можно даже – как иллюстрацию к учению великого французского психоаналитика Жака Лакана о том, что «означающее» в психической жизни вдруг может брать верх над «означаемым», и внешние черты человека, привычки восприятия, увлечения вдруг начинают определять внутреннюю психическую жизнь. Именно так и происходит в повести: молодой человек, оказавшись в чужом теле, продолжает мыслить и чувствовать, как раньше, но всякий раз выдает себя истерикой, и потому не может спрятаться даже в чужом теле: напротив, он впервые понимает, для чего живет в мире.

В этой повести Готье широко использует разные кодировки. К упоминаниям, например, авторской копии «Амура и Психеи» Кановы (еще одна копия, как мы знаем, стоит в Эрмитаже), нужно относиться со всей серьезностью: это один из ключей ко всей истории, но, впрочем, даже если читатель не помнит Апулея, это не помешает понять, к какому высшему смыслу придет любовная драма. Пожалуй, единственное, что нужно пояснить, это упоминание того, как Мефистофель вызвал для Фауста Елену в зеркале, которое повторяется иначе и в романе «Спирита», где с Еленой сближается уже главная героиня. Для Гёте это была история о границе между художественным вымыслом и реальностью: реальность тоже может оказываться сколь угодно ложной, лживой и обманчивой – сама Елена не знала, к чему приведет ее роман с Парисом. Искусство, следуя этой лжи, не умножает ли ложь? Гёте отвечал однозначно: Елена уже стала произведением искусства, законченным и имеющим свои границы, а значит, в любовании Еленой заложено уже определенное отношение к истине, полагающей границы для лжи. Как благодаря Гёте в культуре появилась «хорошая», не лгущая Елена, например, в оперетте Оффенбаха (а также у Гофмансталя, Жироду, Клоделя), так и в повести Готье все главные персонажи в конце концов научились быть правдивыми. Вообще, умение Готье перекодировать некоторые сюжеты, меняя их внутренний смысл для всей последующей культуры, нельзя недооценивать: например, мимоходом упомянутый святой Себастьян превратился из измученного страдальца в образец прекрасного тела, которое только что покинула жизнь, и которое тем самым провело все новые границы между истиной и ложью – что легло в основу нового образа Себастьяна от стихотворения Тракля до модной рекламы в наши дни.

Нас всех, конечно, привлекут неожиданные русские мотивы в повести «Аватара», как и в повести «Спирита», тоже публикуемой в этой серии. То, что польский аристократ и генерал, живущий на широкую ногу, держит в парижском доме коллекцию оружия, как его предки, и одновременно шумящий самовар, а из своего родового имения мчится в Могилев, чтобы купить жене роман Новалиса, конечно, может и позабавить, и удивить. Но важно, что в этих мотивах Готье остается собой: для него Россия, как и Индия или Америка – это не столько культурные миры, сколько миры особых страстей, начиная с таких невинных как любовь к горячему чаю. Привести страсти к общему знаменателю может одна литература, и как только очередной номер газеты выходит из-под пресса типографии, вдруг происходит событие всемирного значения. В своем увлечении экзотикой Готье – меньше всего этнограф, и больше всего – социальный мыслитель, понимающий, что даже самая массовая культура бесповоротно меняет реальность.

Александр Марков, профессор РГГУ

Аватара

Глава I

Никто не понимал, что за таинственный недуг медленно подтачивает здоровье Октава¹ де Савиля. Он не лежал в постели и не нарушал привычного образа жизни; ни разу ни одна жалоба не сорвалась с его губ, и, однако, он угасал на глазах. Доктора, к которым ему приходилось обращаться по просьбе участливых родителей и друзей, расспрашивали его, но не получали никакого ответа, да и сами медики не обнаруживали у больного ни одного тревожного симптома: они простукивали его грудь и не слышали ничего подозрительного, прикладывали ухо к сердцу и улавливали только чуть замедленное или чуть учащенное биение. Октава не мучили ни кашель, ни жар, но жизнь вытекала из него по капле сквозь одну из невидимых дыр, которых, как утверждает Теренций, у человека немало².

Порой в странном обмороке он становился бледен и холоден, точно мрамор, и две-три минуты походил на мертвеца. Затем маятник, остановленный неведомой рукою и ею же запущенный, возобновлял свой ход, и Октав словно пробуждался от сна. Ему прописали воды, но нимфы минеральных источников ничем не смогли ему помочь. Путешествие в Неаполь также не принесло облегчения³. Хваленое южное солнце виделось ему черным, как на гравюре Альбрехта Дюрера: летучая мышь со словом «меланхолия» на крыльях взбивала сияющую лазурь⁴ своими пыльными перепонками и металась между ним и светом. И он замерзал на набережной Мерджеллина⁵ рядом с полуобнаженными lazzaroni⁶, что загорают там с утра до вечера, дабы придать коже бронзовый налет.

Октав вернулся в Париж, в скромные апартаменты на улице Сен-Лазар⁷, и жизнь его потекла своим чередом.

Комнаты его были удобны ровно настолько, насколько требуется для холостяка. Но, как известно, жилище со временем перенимает лицо, а возможно, и образ мыслей своего хозяина, и потому дом Октава с каждым днем все больше погружался в печаль. Шелковые занавеси выцвели и теперь пропускали лишь тусклый серый свет. Большие букеты белых пионов увядали на фоне потускневших обоев, золотые багеты, обрамлявшие несколько акварелей и эскизов кисти хороших мастеров, постепенно побурели от неумолимой пыли, обессиленный огонь не желал разгораться, а камин то и дело чадил. Старинные напольные часы Буля⁸, инкрустированные медью и зелеными ракушками, старались тикать как можно тише, и даже их колокольчики звонили тоскливым полушепотом, словно боялись потревожить больного. Двери закрывались бесшумно, огромный ковер заглушал шаги редких гостей, а смех замирал сам собою, проникнув в эти холодные, сумрачные покои, где, однако, во всем ощущался дух современности. Вдоль стен, с поникшим султаном⁹ под мышкой или с подносом в руках тенью скользил Жан, слуга Октава. Постепенно поддавшись настроению хозяина, он волей-неволей научился держать рот на замке.

Над камином, точно трофеи, висели боксерские перчатки, маски и рапиры, но сразу было видно, что к ним давно не прикасались. Раскрытые, но равнодушно забытые книги валялись по всей комнате, как будто машинальным чтением Октав стремился заглушить не дававшие ему покоя мысли. Неоконченное письмо на пожелтевшей бумаге месяцами дожидалось, когда его допишут, и немым упреком пылилось посередине бюро. Дом казался необитаемым. В нем не было жизни. Войдя сюда, вы ощущали холодное дуновение склепа.

Ни одна женщина не отваживалась ступить на порог этой унылой кельи, Октав же чувствовал себя здесь лучше, чем где бы то ни было, ему подходили ее тишина, грусть и запустение. Веселье и суматоха улиц наводили на него ужас, хотя изредка он и делал попытки присоединиться к ним, но с маскарадов, приемов и ужинов, куда увлекали его друзья, он возвращался мрачнее прежнего и, в конце концов перестав бороться с самим собой, стал жить день за днем с безразличием человека, не рассчитывающего на завтра. Он не строил планов, ибо не верил в будущее, и, смиренно подав Господу прошение об отставке, ожидал, когда тот ее примет. Впрочем, если вы вообразите истощенное лицо землистого цвета, впалые щеки, исхудалые члены и прочие внешние признаки разрушения, вы ошибетесь. Самое большее, что вы заметите, – это несколько опухшие веки, темные круги вокруг глаз и биение голубых жилок на слегка размягченных висках. Искра души угасла в его зрачках, от которых отлетели воля, надежда и желание. Безжизненный взгляд на молодом лице производил жутковатое впечатление и пугал больше, чем свойственная обыкновенным болезням костлявая маска с блестящими от жара глазами.

Прежде чем занемочь, Октав был, как говорится, хорош собой. Он и теперь оставался красив. Густые черные локоны, шелковые и блестящие, обрамляли его щеки. Темно-синего цвета бархатные миндалевидные глаза с бахромой загнутых ресниц порой загорались влажным блеском, а порой, если никакая страсть не волновала их, привлекали внимание ясной безмятежностью, присущей глазам азиатов, когда у дверей кафе в Смирне¹⁰ или Константинополе они предаются кейфу, выкурив свой наргиле¹¹. Щеки Октава не знали румянца, и этим он походил на южан, чей оливковый оттенок кожи предстает во всей красе только при ярком свете солнца; рука его была тонка и изящна, а нога – узка и стройна. Он хорошо одевался, не обгоняя моду и не плетясь у нее в хвосте, и прекрасно умел подчеркнуть достоинства, данные ему от природы. Он никогда не претендовал на звание денди или джентльмена-райдера¹², но, явись Октав в Жокей-клуб¹³, его бы там приняли за своего.

Как же случилось, что молодой, красивый, богатый юноша, имеющий все основания чувствовать себя счастливым, влачил столь жалкое существование? Вы скажете, что Октаву все надоело, что модные романы испортили его своими вредными идеями, что он во всем разуверился, что от молодости и состояния, растраченных в безумных оргиях, ему остались одни долги, но любые ваши предположения будут далеки от истины. Не успев пресытиться удовольствиями, Октав не мог проникнуться к ним отвращением; его не донимали ни сплин¹⁴, ни романтические порывы; он не был ни атеистом, ни распутником, ни мотом. До недавних пор его жизнь, как у всех прочих молодых людей, состояла из учения и развлечений: утром он отправлялся в Сорбонну, а вечером располагался на лестнице Оперы, чтобы полюбоваться стекающим вниз каскадом нарядов. Он не знался ни с мраморными девами¹⁵, ни с великосветскими дамами и довольствовался доходами, не покушаясь даже в мыслях на основной капитал, за что личный нотариус питал к нему глубочайшее уважение. В общем, Октав де Савиль являлся человеком весьма здравым и был не способен броситься в пропасть подобно Манфреду¹⁶ или разжечь печку по примеру Эскусса¹⁷. Что до причины его странного состояния, поставившего в тупик всю медицинскую науку, то она настолько невероятна для Парижа XIX столетия, что мы не возьмем на себя смелость ее огласить и потому чуть позже предоставим слово нашему герою.

Поскольку рядовые врачи ничего не понимали в его редком заболевании, ибо еще не научились препарировать в анатомическом театре души, то пришлось, как к крайней мере, прибегнуть к помощи единственного в своем роде доктора, который долго пробыл в Индии и слыл необыкновенным целителем.

Октав опасался, что сей врачеватель окажется весьма проницателен и раскроет его тайну, и только благодаря неустанной настойчивости матери согласился принять господина Бальтазара Шербонно¹⁸.

Когда врач вошел, Октав полулежал на диване: одна подушка поддерживала его голову, другая – локоть, третья согревала ноги; пушистый восточный халат окутывал его мягкими складками, он читал или, скорее, держал в руках книгу, ибо его глаза, уставившиеся на страницу, явно ничего не видели. Лицо его было бледно, но, повторим еще раз, не искажено заметными страданиями. С первого взгляда никто не поверил бы, что молодому человеку, на чьем столике, вместо непременных в подобном случае снадобий и склянок с бальзамами, микстурами и настойками лежат сигары, что-то угрожает. Его тонкие черты, хотя и несколько утомленные, не утратили изящества, и, если бы не исключительная вялость и непреходящая безнадежность во взгляде, Октав выглядел бы вполне здоровым. Однако, сколь ни велико было безразличие Октава, странный вид доктора поразил его. Господин Бальтазар Шербонно походил на персонажа, который сбежал из фантастической сказки Гофмана¹⁹ и теперь разгуливал по свету, с изумлением взирающему на столь нелепое создание. Его потемневшее от загара лицо чуть ли не полностью занимал огромный лоб, казавшийся еще огромнее ввиду почти полного отсутствия волос. Этот лысый череп, отполированный, будто слоновая кость, оставался белым, тогда как лицо под воздействием солнечных лучей приобрело благодаря нескольким слоям загара цвет старого дуба или закопченного портрета. Все выпуклости, впадины и косточки проступали на нем так четко, что малое количество плоти, которое покрывало их, из-за морщин и складок напоминало размоченную кожу, натянутую на позаимствованный у мертвеца череп. Редкие волоски, еще сохранившиеся на затылке и собранные в три тощие прядки, две из которых торчали над ушами, а третья волочилась по темени и замирала у линии лба, самым гротескным образом венчали его физиономию Щелкунчика и наводили на мысль, что зря он не носит ни старинного парика с буклями, ни современной накладки. Но что особо привлекало во врачевателе – это его глаза: на дубленном временем, прокаленном пылающими небесами, истощенном науками лице, в каждой черточке которого – в глубоких морщинах, лучистых гусиных лапках, носогубных складках и губах, сжатых плотнее, чем страницы книги, – читалась бесконечная усталость от учения и жизни, сверкали две лазурно-голубые зеницы, ясные, свежие и непостижимо юные. Эти голубые звезды сияли в глубине коричневых глазниц и морщинистых век, своими рыжеватыми кругами отдаленно напоминавших перья, что ореолом окружают зрячие в сумерках глаза совы. Невольно думалось, что каким-то колдовством, перенятым от брахманов²⁰ и пандитов²¹, доктор похитил глаза ребенка и приладил их к отжившему свое лицу. Как бы то ни было, старик смотрел на мир глазами двадцатилетнего мужчины, а молодой человек – глазами шестидесятилетнего старика.

Одет он был на манер всех парижских врачей: в сюртук и панталоны из черного драпа, шелковый жилет того же цвета и сорочку. Лишь огромный бриллиант – подарок какого-нибудь раджи или набоба – притягивал взор с силой магнита. Костюм болтался на нем как на вешалке и покрывался множеством поперечных складок, когда доктор усаживался и его острые коленки и локти выпирали наружу. Чтобы достичь столь феноменальной худобы, недостаточно одного всепожирающего солнца Индии. Несомненно, Бальтазар Шербонно подвергал себя в целях какой-нибудь инициации²² длительным голоданиям и лежал рядом с йогами на шкуре газели между четырьмя пылающими жаровнями; однако, несмотря на недостаток плоти, язык не поворачивался назвать доктора немощным. Толстые сухожилия кистей, ни дать ни взять струны на грифе скрипки, связывали между собой тощие косточки фаланг, и те шевелились без особого хруста.

Характерным движением человека, давно привыкшего сидеть на циновках, доктор устроился рядом с диваном, в кресле, на которое указал ему Октав, и сложил руки, точно складной метр. В то время как лицо больного оставалось на свету, господин Шербонно расположился спиной к окну: положение весьма выгодное для заинтересованного наблюдателя. Хотя лицо доктора скрывала тень и лишь по макушке его черепа, блестящего и круглого, как гигантское страусиное яйцо, скользил свет, Октав различал мерцание его странных голубых очей, которые, казалось, обладали собственным свечением, словно фосфоресцирующие тела: они испускали тонкий яркий луч прямо в грудь молодого человека, и луч этот вызывал покалывание и жжение, подобно рвотному порошку.

– Итак, сударь, – произнес врачеватель после паузы, во время которой он как бы обобщил симптомы, отмеченные при беглом осмотре, – я уже вижу, что в вашем случае и речи нет о простой патологии, об одной из тех описанных в справочниках и всем известных болезней, которые врач может вылечить или усугубить. Посему после нашей непродолжительной беседы я не попрошу у вас бумаги, дабы списать из «Кодекса»²³ рецептуру болеутоляющего, поставить под ней неразборчивую роспись и послать вашего слугу в аптеку за углом.

Октав лишь слабо улыбнулся, благодаря господина Шербонно за избавление от бесполезных и надоевших лекарств.

– Но, – продолжал врач, – не спешите радоваться. Да, у вас нет ни сердечной недостаточности, ни чахотки, ни размягчения спинного мозга, ни кровоизлияния в головной мозг, ни тифозной или нервической лихорадки, но из этого отнюдь не следует, что вы в добром здравии. Дайте мне руку.

Полагая, что господин Шербонно сейчас достанет секундомер и прощупает его пульс, Октав засучил рукав халата, оголил запястье и машинально протянул руку доктору. Но господин Шербонно не стал определять учащение или замедление сердцебиения, которые свидетельствуют о том, что часовой механизм человека пришел в негодность. Он взял в свою загорелую лапу, костлявые пальцы которой походили на клешню краба, хрупкую, влажную, с просвечивающими жилками кисть молодого человека и начал ее щупать, мять, растирать, словно хотел таким образом войти в магнетический контакт²⁴ с ее обладателем. Октав, при всем своем скептическом отношении к медикам, невольно почувствовал некоторую тревогу, ему почудилось, будто пожатие вынимает из него душу, и кровь отхлынула от его щек.

– Дорогой господин Октав. – Доктор выпустил наконец руку молодого человека. – Положение ваше очень опасно, и медицина, по крайней мере традиционная европейская медицина, здесь бессильна: вы потеряли волю к жизни, ваша душа незаметно отделяется от тела, хотя у вас нет ни ипохондрии²⁵, ни липемании²⁶, ни меланхолической склонности к самоубийству. Нет! Случай редкий и любопытный, и, если я не справлюсь, вы умрете без какого-либо серьезного внутреннего или внешнего повреждения. Вы вовремя обратились ко мне, ибо ваш разум соединяется с телом одной-единственной ниточкой, но мы еще успеем завязать ее добрым узлом.

И врач радостно потер ладони, изобразив на лице улыбку, которая вызвала целую бурю в тысяче его морщин.

– Господин Шербонно, я не знаю, удастся ли вам меня вылечить, да, в общем, мне это безразлично, но должен признать, что вы с первого взгляда распознали суть моего непонятного состояния: тело словно стало проницаемым и пропускает мое «я» наружу, наподобие решета или сита. Я чувствую, что растворяюсь в чем-то огромном, и с трудом различаю самого себя в пучине, в которую погружаюсь. Жизнь превратилась в привычную пантомиму. Я, насколько возможно, играю свою роль, лишь бы не огорчать родителей и друзей, но все кажется мне таким далеким, будто я уже покинул этот мир. Механически следуя заведенному обычаю, я изредка выхожу из дома и возвращаюсь, но не участвую в том, что делаю. Я сажусь за стол в обычное время, ем и пью, не различая вкуса даже самых пряных блюд и самых крепких вин, солнечный свет видится мне бледным, ровно свет луны, а пламя свечей – черным. Мне холодно в самые знойные летние дни. Порой во мне воцаряется такая тишина, словно сердце мое перестало биться и все внутренние механизмы остановились по неведомой причине. Должно быть, именно так выглядит смерть, жаль, мы не можем спросить об этом усопших. – У вас, – прервал его доктор, – хроническая невозможность жить, болезнь духовная и более распространенная, чем принято считать. Мысль – это сила, которая может убить так же, как синильная кислота или разряд в лейденской банке²⁷, хотя след производимых ею разрушений неуловим для слабых методов анализа, коими владеет современная наука. Какая тоска вонзила свой орлиный клюв в вашу печень? С высот каких честолюбивых помыслов вы упали и разбились вдребезги? Какое горькое отчаяние переживаете вы в неподвижности? Мучит ли вас жажда власти? Или вы поставили перед собой недостижимую для человека цель и сами от нее отреклись? Нет, вы слишком молоды для этого. Вас обманула женщина?

– Нет, доктор, – вздохнул Октав, – мне не выпало даже это счастье.

– Тем не менее по вашим тусклым глазам, вялому телу, глухому голосу я читаю название шекспировской драмы так ясно, будто оно выгравировано золотыми буквами на корешке сафьянового переплета.

– И какую же пьесу я играю, сам того не подозревая? – поинтересовался Октав, в котором помимо его воли проснулось любопытство.

– «Love’s labour’ lost»²⁸. – Явный акцент доктора свидетельствовал о том, что он долго жил в индийских колониях Британии.

– То есть, если не ошибаюсь… «Бесплодные усилия любви».

– Совершенно верно.

Октав промолчал; легкий румянец окрасил его щеки, и молодой человек для отвода глаз принялся играть кисточкой своего пояса. Доктор положил одну согнутую ногу поверх другой, так, что теперь его ноги стали похожи на перекрещенные кости, изображаемые на гробницах, и на восточный манер ухватился рукой за ступню. Он пристально смотрел на Октава, взглядом властным и ласковым требуя ответа.

– Ну же, – сказал господин Шербонно, – откройтесь мне. Я врачеватель душ, вы – мой пациент, и, как католический пастырь грешника, я прошу вас, исповедуйтесь без утайки, и при этом не требую, чтобы вы встали передо мной на колени.

– Зачем? Даже если вы правы, мой рассказ не утишит моих страданий. Моя печаль молчалива, ни один человек, в том числе и вы, не в силах излечить ее.

– Возможно. – Доктор откинулся на спинку кресла, словно готовясь выслушать длинную исповедь.

– Я не хочу, – заговорил Октав, – чтобы вы обвинили меня в ребяческом упрямстве и чтобы мое молчание послужило вам предлогом умыть руки в случае моей кончины. Раз уж вы так просите, я расскажу вам свою историю; вы угадали ее суть, опишу только детали. Не ждите ничего из ряда вон выходящего или романического. Это очень старая история, очень рядовая и всем известная, но, как писал Генрих Гейне, она всегда кажется новой тому, с кем случается, и всегда разбивает сердце²⁹. По правде, мне стыдно говорить о столь обыденных вещах с человеком, который жил в самых сказочных и фантастических краях.

– Смелее, только обыденное и способно меня поразить, – улыбнулся врачеватель.

– Так вот, доктор, я умираю от любви.

1.Октав. – Выбор имени не случаен. Готье заимствовал его из романа Стендаля «Арманс, или Сцены из жизни парижского салона 1827 года». Так звали молодого аристократа, склонного к мизантропии и отличавшегося перепадами настроения, который покончил с собой, разуверившись в любимой девушке из-за низкой интриги недоброжелателей. Роман, видимо, произвел на Готье неизгладимое впечатление, позднее он присвоит фамилию героя Стендаля «де Маливер» – главному герою своей повести «Спирита». В сюжетах всех трех произведений прослеживаются несомненные параллели.

2.…сквозь одну из невидимых дыр, которых, как утверждает Теренций, у человека немало. – Имеется в виду стих из комедии римского комедиографа Теренция (190–150 гг. до н. э.) «Евнух» (161 г. до н. э.): «…plenus rimarum sum, hac atque illac perfluo» (акт I, сц. 1, 105). Ср.: в пер. А. В. Артюшкова: «…кругом в дырах, повсюду протекаю я».

3.Путешествие в Неаполь… не принесло облегчения. – Готье путешествовал по Италии с августа 1850 года. Он прибыл в Неаполь 25 октября и был выслан из него полицией 4 ноября как писатель-социалист и по необоснованному подозрению в подрывной деятельности.

4.…солнце виделось ему черным, как на гравюре Альбрехта Дюрера; летучая мышь со словом «меланхолия» на крыльях взбивала сияющую лазурь… – А. Дюрер (1471–1528) – немецкий живописец и гравер, величайший художник эпохи Возрождения, автор гравюры «Меланхолия I», на которой изображено солнце с черными лучами и летучая мышь, несущая ленту с надписью «Меланхолия». В этой фразе отразилось впечатление Готье от знаменитого стихотворения «El Desdichado» (1854) французского поэта Жерара де Нерваля (1808–1855) – близкого друга Готье, который покончил жизнь самоубийством 1 января 1855 года, то есть в то время, когда Готье работал над «Аватарой».

5.Набережная Мерджелина – район и набережная в Неаполе на берегу Тирренского моря.

6.Бездельниками, повесами (ит.). – Здесь и далее – примеч. переводчика.

7.Улица Сен-Лазар – улица на правом берегу Сены, в восьмом округе Парижа, сформировавшемся во второй половине XIX века.

8.Буль Андре-Шарль (1642–1732) – французский мебельный мастер. Украшал строгую по форме мебель сложным мозаичным узором из дерева, металла, кости и др. В эпоху романтизма мебель его работы была в большой моде и продавалась по бешеным ценам.

9.Султан – здесь: пушистая метелка на длинной ручке для удаления пыли с картин, люстр и пр.

10.Смирна – древнегреческое название города Измир, турецкого порта на Эгейском море.

11.Наргиле – восточный курительный прибор, сходный с кальяном, но имеющий в отличие от него вместо шланга длинный рукав.

12.Джентльмен-райдер (англ. rider) – джентльмен, любитель верховой езды.

13.Жокей-клуб – аристократический клуб на манер английских. Открыт в Париже в 1834 году.

14.Сплин (англ. spleen – тоска) – слово, характеризующее меланхолию без явных причин, смутную тревожность и скуку, проникло во французский язык в 1763 году, когда Дени Дидро использовал его в характеристике англичан. Считается, что оно широко распространилось после появления в печати сборника стихотворений Бодлера «Цветы зла» (1857), первый раздел которого называется «Сплин и идеал».

15.Мраморные девы – здесь: куртизанки. Аллюзия на драму Теодора Барьера и Ламберта Тибу «Мраморные девы», премьера которой прошла в парижском Театре водевиля 17 мая 1853 года.

16.Манфред – герой одноименной драматической поэмы Байрона (1817), который хочет покончить жизнь самоубийством, бросившись с вершины горы.

17.Эскусс Виктор (1813–1832) – французский поэт и драматург. После провала пьесы, написанной им в соавторстве с Огюстом Лебра, оба молодых человека покончили жизнь самоубийством, отравившись угарным газом.

18.Бальтазар Шербонно – имя этого персонажа имеет ветхозаветное происхождение, а фамилия – чисто французская и принадлежит знаменитому парижскому востоковеду Жаку-Огюсту Шербонно (1813–1882), автору многих трудов по арабской литературе.

19.Гофман Эрнст-Теодор-Амадей (1776–1822) – немецкий писатель, композитор, художник, автор четырехтомного сборника рассказов «Фантазии в манере Калло», романа «Эликсир дьявола» и сборника рассказов «Странные истории Гофмана». Готье увлекался Гофманом, он посвятил его сказкам одну из первых своих критических работ («Chronique de Paris», 14 августа 1836 года). Упоминая Гофмана в самом начале повести, Готье словно отдает ему должное, как автору, вдохновившему его на создание романа в «мистическом» жанре. Чуть ниже в этом же абзаце Готье сравнивает доктора со Щелкунчиком – уродливой куклой из сказки Гофмана «Щелкунчик, или Мышиный король».

20.Брахман (санскр. – обладатель брахмы) – представитель высшей из четырех сословных групп (каст) Индии (жрецы, ученые, монахи, чиновники). Считалось, что брахманы посвящены в тайны сущего.

21.Пандит – ученый, профессор в санскритских высших учебных заведениях, избираемый коллективом преподавателей.

22.Инициация – обряд посвящения в какой-либо сан, в рыцари ордена и т. п.

23.«Кодекс» – рецептурный справочник, которым пользовались французские аптекари при изготовлении медикаментов начиная с XVI века. Двадцать первого жерминаля XI года (11 апреля 1803 года) французское правительство приняло закон, обязавший медиков и фармацевтов составить «Единый кодекс лекарств», которым должны руководствоваться аптекари всей страны. Первое издание «Кодекса» вышло в 1818 году на латинском языке и содержало девятьсот двадцать три статьи, второе издание – в 1837 году уже на французском языке, третье и последнее – в 1866 году.

24.…войти в магнетический контакт… – В XVIII–XIX веках существовала теория, согласно которой человек может воздействовать на другого человека (или животное) не только при помощи материальных средств, но и своей жизненной силой или животной (магнетической) энергией. Кроме того, магнетизмом называли гипноз, то есть погружение с помощью магнетической силы в сон, в забытье, в бессознательное состояние, лишение человека собственной воли, внушение способности к ясновидению, видению прошлого и будущего, способности общаться с духами и пр.

25.Ипохондрия – угнетенное состояние, болезненная мнительность.

26.Липемания – термин, введенный французским врачом Жаном Эскиролем (1772–1840) для обозначения «меланхолии настоящей», то есть депрессии (от греч. lype – грусть, печаль).

27.Лейденская банка – первый электрический конденсатор, сконструированный в 1745 году немецким пастором Эвальдом Георгом фон Клейстом и независимо от него в 1746 году в лаборатории Лейденского университета. Лейденской банкой (или бутылкой) этот конденсатор назвали в Париже, где открытие вызвало большой интерес. Электрический заряд, получаемый в лейденской банке, довольно слаб и убить не может.

28.«Бесплодные усилия любви»((1594–1595) – комедия У. Шекспира (1598).) (англ.).

29.…старая история… но, как писал Генрих Гейне… всегда разбивает сердце. – Имеется в виду стихотворение без названия Г. Гейне (1797–1856) из цикла «Лирическое интермеццо» (1833–1823), которое начинается словами: «Красавицу юноша любит, / Но ей полюбился другой…», а заканчивается следующим четверостишием: «Старинная сказка! Но вечно / Останется новой она; / И лучше б на свет не родился / Тот, с кем она сбыться должна!» (пер. А. Плещеева). На французский язык это стихотворение было частично переведено и опубликовано Нервалем в «La Revue de Deux Mondes» от 15 сентября 1848 года.

Tasuta katkend on lõppenud.