Loe raamatut: «Эликсир. Парижский парфюмерный дом и поиск тайны жизни»

Тереза Левитт

Font:

Theresa Levitt

Elixir

A Parisian Perfume House and the Quest for the Secret of Life

Перевод с английского

Татьяны Азаркович

Издательство CORPUS ®

Пролог
Новый философский камень

Париж, рю Бур-Л’Аббе, 1835

Эдуард Ложье уже много раз дистиллировал эссенцию горького миндаля. Хотя сами орешки были невыносимо горькими и ядовитыми, извлекаемый из них аромат был нежным и приятным, и потому в парфюмерном доме Laugier Père et Fils (“Отец и сын Ложье”) запасы миндальной эссенции были всегда наготове. Эдуард жил вместе с родней прямо над семейным магазином в центре Парижа: спальни и кабинеты занимали весь второй этаж дома. Выше, на третьем этаже, располагались помещения с массивными котлами и емкостями для охлаждения – в них изготавливали мыло. А ниже, на первом этаже, тянулся вдоль двух фасадов дома их магазин. Там на полу и антресолях стояли прилавки красного дерева, заставленные керамическими сосудами, и высились шкафы-витрины с бутылками и флаконами. Коридор уводил вглубь к другим помещениям, куда свет попадал через окна, выходившие во внутренний двор, и куда посетителям вход воспрещался: там находились кухня, столовая и лаборатория для изготовления парфюмерных материалов. В этой-то последней комнате и работал Эдуард сейчас, в один из дней позднего лета 1835 года, изготавливая лепешки из прессованного миндаля для дистилляции. Однако эта порция предназначалась не для пополнения запасов на магазинных полках, а для личных экспериментов: молодой человек изучал химию самой жизни.

Он не всегда хотел продолжать семейное дело. В девятнадцать лет Эдуард покинул родительский дом и перебрался на другую сторону Сены – на Левый берег, где обзавелся лабораторией под сенью Сорбонны и попытался примкнуть к химикам, занимавшимся академической наукой. Внедриться в ученую среду оказалось задачей крайне непростой. Все посты контролировались последователями Антуана Лавуазье, основоположника новой химии, опиравшейся на точные химические формулы и вытеснявшей устаревшие понятия “духа” и “флегмы”. Эдуарду так и не удалось прочно закрепиться в этой академической среде, и, кое-как пробарахтавшись несколько лет, он вернулся домой – к семейной фирме Laugier Père et Fils. Вместе с собой он привел и друга, с которым познакомился на Левом берегу, – Огюста Лорана, оказавшегося в похожем шатком положении.

И вот они начали работать вместе в лаборатории на задах парфюмерного магазина. Днем дистиллировали эссенции и смешивали ароматы, а по ночам мечтали о том, как будут разгадывать тайны химии. В то время самым важным, что происходило в этой области, были продолжавшиеся попытки распространить начатую Лавуазье революцию на царство живой материи. Сам ученый и его ученики достигли потрясающих успехов в неорганической области: аккуратно упорядочили все вещества, снабдили их точными формулами и свели воедино описания происходящих с ними химических реакций. А вот органический мир упорно сопротивлялся любым попыткам упорядочения, и тысячи имевшихся в нем веществ по-прежнему представлялись почти непостижимым нагромождением углерода, водорода и кислорода.

Но недавно два немецких химика, Юстус Либих и Фридрих Вёлер, обнаружили кое-что, что, возможно, помогло бы подступиться к этому хаосу с некоторой надеждой. Действуя бессистемным методом, они проводили реакции эфирного масла горького миндаля буквально со всем подряд, что только подворачивалось под руку. Идя в обратную сторону, то есть просеивая полученные результаты, они выявили одну конфигурацию атомов, которая, похоже, оставалась в ходе всех этих реакций постоянной. Ее они назвали бензоиловым радикалом: он стал первым проявлением постоянства среди, как представлялось, бурлящего моря неразличимых соединений углерода и водорода¹. Сочтенный на радостях лучом света “в темном царстве органической материи”, он манил, как ключ, обещавший отпереть дверь, за которой прятались самые неподатливые секреты химии¹. Проблема же заключалась в том, что еще никому и никогда – несмотря на все старания самых блестящих химиков Европы – не удавалось выделить это внушавшее надежду соединение.

Не удавалось его найти и Эдуарду, но в этот раз он попробовал действовать немного иначе. Приступая к размягчению миндальных лепешек перед их дистилляцией, он взял не простую воду из Сены, как обычно, а воду, зачерпнутую в одном из новых артезианских колодцев, недавно вырытых в Париже. Конечно, разница была не так уж велика, но даже она могла что-то изменить. Изготавливая для семейного магазина фирменную Eau Régénatrice – “восстанавливающую воду”, сулившую омоложение благодаря особым “свойствам растений”, – Эдуард всегда сообщал, что дистиллировал раздавленную кожицу бергамота с использованием воды из реки, а для горьких апельсинов брал воду из источника (и далее указывал, что добавил в смесь португальские апельсины, мяту, тархун, корицу и розы)². Другие рецепты содержали еще больше подробностей: например, что вода для дистилляции была взята из бурных водоворотов, образующихся под лопастями мельничного колеса.

Замена воды возымела действие. Среди очищенного дистиллята в сосуде оказалось нечто такое, чего Эдуард не видел никогда ранее. Это был, как выражаются парфюмеры, “резиноид” – вязкий комочек, напоминавший древесный сок. Тогда молодой человек позвал своего друга Огюста Лорана, и тот проделал с шариком некоторые манипуляции. Огюст, как и Эдуард, пришел к изучению химии нетрадиционным путем. Родители отправили его учиться горному делу, надеясь, что сын овладеет полезной и доходной профессией и хорошо устроится в жизни. И хотя о каких-либо “доходах” Огюст мог разве что мечтать, он все же усвоил кое-что полезное, о чем мало кто из других химиков имел представление. Увидев этот загадочный резиноид, он попытался облить его струей хлора: эта процедура была ему известна, так как раньше он работал с каменноугольной смолой. Затем он растворил получившийся продукт в спирте, кристаллизовал его и измерил кристаллические углы: таковы были методы минералогов, практически никогда не применявшиеся химиками.

По всей видимости, это и был тот самый неуловимый радикал. Притом что сама субстанция была довольно непримечательная (“светло-желтая, почти бесцветная, без запаха, без вкуса”, как говорилось в описании), кристаллы образовывали “красивые призмы”. Огюст отправил несколько кристаллов себе в рот, чтобы испытать их свойства. “При жевании, – доложил он, – вызывают неприятные ощущения”³. Но все равно он уловил вкус победы. Осколки, хрустевшие у него на зубах, знаменовали и для него, и для всех, кто был причастен к миру химии, самую радужную надежду на разгадку тайны жизни.

Эта тайна мучила лучшие умы Европы уже не одно тысячелетие. В чем состоит различие между живой и неживой материей? Почему динамичный, организованный мир живых существ так не похож на инертный минеральный мир? Размышляя над этим вопросом, Платон и Аристотель говорили о растительных душах. Он же не давал покоя алхимикам, и те пытались извлечь живой дух растений и разделить его на две части: spirutus vini, или “дух вина”, и spiritus rector – “направляющий дух”, ответственный за запах. В XVIII веке натуралисты постепенно начали отождествлять этот “направляющий дух” с некой жизненной силой, которая управляет ростом растений и ведает их сложным устройством.

Но к 1830-м годам химики в основном забросили эти поиски. В новое время сложилась новая догма, и она постулировала равенство между живой и неживой материей. Утверждалось, что все в мире состоит из одних и тех же веществ и подчиняется одним и тем же химическим законам. Возглавил это новое направление Лавуазье, с ходу отметавший все, хотя бы отдаленно отсылавшее к алхимии или намекавшее на существование особой жизненной силы. Его старания привели к полнейшему пересмотру терминов, которыми пользовались химики: купоросное масло стало серной кислотой, а адский камень – нитратом серебра; и такие изменения коснулись сотен ранее принятых названий. Дойдя до понятия spiritus rector, Лавуазье вместе с соавторами заявили: “Мы сочли, что оставлять его в силе нельзя”⁴. Он предложил заменить его словом “аромат”, но с оговоркой, что оно не соотносится с какой-либо реальной сущностью.

Ожидалось, что бензоиловый радикал позволит хоть как-то приблизить сложный мир живой материи к системе Лавуазье, распространить разработанную им классификацию и на органическое царство. Но природа продолжала играть в прятки. Работая с результатами своего открытия, Лоран и Ложье поняли, что и оно не дает того исчерпывающего ответа, на который они надеялись, а лишь влечет за собой целую череду еще более глубоких и странных вопросов, которые уводят исследователя все дальше от торных дорог академической химии. Spiritus rector как будто упорно отказывался умирать и, напротив, продолжал управлять организацией живой материи такими способами, которые химикам никак не удавалось воспроизвести.

Попытка разгадать эту тайну обнаружила глубокий, непреодолимый разрыв между порождениями природного мира и получаемыми химиками искусственными продуктами, и загадка эта по сей день остается одним из самых больших вопросов, стоящих перед наукой и ждущих ответов. К поискам привлекали не только эфирное масло горького миндаля, но и особенно пахучие материалы из обширной природной кладовой: это и бодрящий аромат лаванды, и нежное благоухание ванили, и резкий дух камфоры, и свежее дуновение грушанки, и даже едкая вонь опиума. В центре событий оставался парфюмерный дом – старейшее из подобных заведений в Париже в ту пору, когда там трудились Эдуард и Огюст. Его основал дед Эдуарда Блез Ложье вот уже более полувека назад, чтобы продавать дистиллированный жизненный дух различных цветов, трав, кореньев, семян, смол и камедей, ценившихся покупателями за особые оздоровительные свойства. Здесь-то и начинается наша история.

Глава 1
Прованская лавка в Париже

Париж, рю Бур-л’Аббе, 1770

Блез Ложье, дед Эдуарда, в молодости уехал из южной Франции в Париж, чтобы попытать там счастья в торговле духами. Вскоре после переезда у них с женой Мари-Жанной родился первенец – сын. Их родной город, Грас, давно уже славился по всей Европе как центр парфюмерной промышленности, но Ложье не удалось вступить в местную гильдию: новичков туда пускать очень не любили. В Париж он перебрался как раз потому, что там система гильдий была устроена свободнее, столичная клиентура была многочисленна и зажиточна, а для победы над парижским зловонием, которое давно сделалось притчей во языцех, требовалась вся мощь парфюмерного искусства. Жители столицы вечно жаловались на дурной местный запах, который “не под силу вынести ни одному чужестранцу”. И с ними соглашались лучшие умы той эпохи. Первым, что привлекло внимание Руссо, когда он прибыл в Париж, стали “грязные и вонючие улицы” города, а Вольтер в пору изгнания сетовал на его “сумрак и смрад”¹.

Илл. 1. Кладбище Невинных служило местом массовых погребений еще со Средних веков. Вдоль его южной стороны тянулся оссуарий (костница).

Чтобы добраться до магазина Ложье на рю Бур-Л’Аббе, нужно было побороть страх перед самыми характерными и сильными запахами, какие только издавал Париж. Если идти с Левого берега, то необходимо было пересечь Сену по мосту Менял (Pont au Change) и оказаться на рю дю Пье-де-Бёф, которую крайне придирчивый хроникер Парижа Луи-Себастьян Мерсье называл “самым вонючим местом в мире”. Там на небольшой площади располагались переполненная тюрьма, склад для хранения мертвых тел, мясницкая, скотобойня и грязный рыбный рынок. Стекавшие по открытому каналу человеческие нечистоты сливались с потоками крови с бойни и вместе неслись прямо в Сену – главный источник питьевой воды для жителей Парижа.

Илл. 2. Рю Бур-Л’Аббе проходила между двумя оживленными улицами – рю Сен-Мартен и рю Сен-Дени, что видно на карте Тюрго, выпущенной в 1739 г. (Улицы, обозначенные здесь как Grand Heuleu и Petit Heuleu, позже носили название Hurleur.)

За рекой путь продолжался по рю Сен-Дени, мимо кладбища Невинных (Cimetière des Innocents), зловонность которого вызывала возмущение горожан еще в 1770-х годах. С XII века там хоронили парижских бедняков – зачастую в братских могилах и без гробов, просто в саванах. А к XVIII веку слои почвы, служившие основанием некрополя, сместились, обнажив полуразложившиеся тела, и порой соседи жаловались, что к ним сквозь стены погребов буквально ломятся мертвецы. Все вокруг пропитывалось запахом смерти, и в некоторых подземных кладовых воздух становился настолько ядовитым (“мефитическим”), что, войдя туда, можно было задохнуться.

Дальше располагался Ле-Аль – открытый продуктовый рынок, где каждый из торговых рядов источал собственный неповторимый запах. При движении на север по рю Сен-Дени сначала нужно было миновать рю о Фер, где продавали сено, а затем рю де ла Коссонери, где шла торговля домашней птицей. Неподалеку оттуда стояли торговцы сыром и рыбой, и исходившие от их товара запахи безошибочно различались даже с изрядного расстояния. В Париже за каждым углом органы обоняния улавливали все новые сигналы. Это хорошо подметил русский писатель Николай Карамзин, совершивший путешествие по Европе в 1780-е годы. Он предупреждал читателей, что, прогуливаясь по Парижу, можно увидеть “везде грязь и даже кровь, текущую ручьями из мясных рядов, – зажмете нос и закроете глаза”. Но стоит ступить еще шаг – “и вдруг повеет на вас благоухание счастливой Аравии или, по крайней мере, цветущих лугов прованских: значит, что вы подошли к одной из тех лавок, в которых продаются духи и помада и которых здесь множество”².

Если свернуть от открытого рынка на рю оз Урс, то вскоре она выводила к началу рю Бур-Л’Аббе, по обеим сторонам которой располагались лавки, предлагавшие товары покупателям из разраставшегося буржуазного сословия. Эта улица тянулась между рю Сен-Дени и рю Сен-Мартен, параллельно двум главным городским артериям, которые пролегали через центр Парижа с севера на юг. У этих двух улиц была совершенно разная репутация: Сен-Дени славилась (как тогда, так и сейчас) проститутками и ночными заведениями, а Сен-Мартен – церквями и благопристойностью. Встрявшая между ними рю Бур-Л’Аббе служила своего рода мостиком между этими не пересекавшимися сферами человеческой деятельности. Размещавшиеся вдоль нее магазины предлагали респектабельному среднему классу все товары, в каких только нуждалось хорошо устроенное домохозяйство, и заодно потакали потаенным позывам к роскоши и сладострастию.

До магазина Ложье, расположенного в доме № 30, нужно было пройти примерно две трети длины улицы. Уютно устроившись между цветочной лавкой и заведением, где продавались надушенные веера, он служил редким островком отдохновения посреди душного смрада городской жизни. Его окна были обращены к темным и узким пассажам улицы Гранд-Юрлёр, где промышляли своим ремеслом продажные женщины. И даже там, куда свет проникал свободнее, чрезмерное изобилие магазинов создавало впечатление, что за деньги можно купить что угодно. Магазины, тянувшиеся вдоль улицы, заполоняли модные и прихотливые товары, зачастую весьма специфические и изготовлявшиеся в соответствии со строгими цеховыми предписаниями. Например, имелись специализированные лавки для торговли лентами, бумагой, дамскими шляпками, ювелирными изделиями, кружевами, струнами для музыкальных инструментов, игральными картами и так далее. По одну сторону улицы располагался магазин, где продавались только подтяжки для брюк, а по другую – магазин ремней³.

Идя по этой улице дальше на север, вы оказывались возле аббатства Сен-Мартен-де-Шан, которое, собственно, и дало ей название. И монастырь, и улица возникли, самое позднее, в эпоху Каролингов, и тогда они находились за пределами каменных стен, некогда опоясывавших Париж. Аббатство возвело собственные оборонительные сооружения, и улица оказалась внутри этого укрепленного огороженного пространства – “бурга” аббатства. Потом, в XII веке, городские стены Парижа были перенесены дальше от центра, так что улица оказалась уже не снаружи, а внутри этих стен, но старое название так и осталось, хотя со времен Средневековья район превратился из захолустья в оживленный и преуспевающий торговый центр.

Там-то и открыл свое заведение Блез Ложье, который сознательно представлял его клиентам как “магазин товаров из Прованса и Монпелье”⁴. В течение следующих десятилетий в Париж вслед за ним приехали с юга Франции и другие парфюмеры, в том числе знаменитые Жан-Франсуа Убиган и Жан-Луи Фаржон⁵. Но если они оба выбрали более модные адреса поближе к Тюильри и поставляли свои духи королевскому двору, то Ложье сохранял первенство на рынке товаров для буржуа в центре Парижа и привносил в сумрак его узких улочек пропитанное солнцем цветочное изобилие своего родного города, Граса.

Благоуханные холмы над Грасом

Казалось бы, прованскому городу Грасу на роду написано выращивать цветы, ведь он угнездился в идеальном месте между предгорьями Альп и Средиземным морем. Его длинные, узкие, вырубленные террасами склоны обращены к югу и потому получают максимум солнечного света, и в то же время они защищены от холодных сухих ветров – мистралей, дующих с северных гор. Необычайно ровный климат обеспечивает из года в год особую природную устойчивость, благодаря чему там по очереди зацветают, волнами сменяя друг друга, разнообразные цветы. Но эти бескрайние цветочные поля, которые и по сей день покрывают склоны окрестных холмов, появились лишь относительно недавно – в XVIII веке. И высаживать эти культуры стали специально для того, чтобы перебить другие – гораздо менее приятные – запахи⁶.

Первоначально Грас славился как центр самой дурнопахнущей отрасли промышленности – дубления кожи. Этот процесс на разных его этапах требует вымачивать кожу в стоялой моче, натирать ее измельченным навозом и затем оставлять на длительное время в “мягчительном” растворе, иными словами, подвергать контролируемому гниению. Соединяясь, человеческие испражнения и медленно разлагавшиеся шкуры животных издавали столь сильную вонь, что в большинстве городов кожевенное производство разрешалось размещать лишь на самых отдаленных окраинах. Но Грас, с его многочисленными источниками, дававшими необходимые запасы воды, сделал дубление кожи своей главной отраслью. Репутация кожевенного центра закрепилась за Грасом еще в Средние века, а к концу XVI века он прославился своими перчатками из тонкой кожи.

В том же XVI веке некоторые грасские кожевники начали обрабатывать свои перчатки цветочными лепестками, чтобы отбить остаточный неприятный запах. Этот метод зародился в Италии, а французский двор познакомила с ним Екатерина Медичи, вышедшая замуж за короля Франции. Именно по ее настоянию перчаточники в Грасе обзавелись специальными лабораториями, в которых создавали копии тех дорогостоящих духов, что привозили из Аравии и Испании⁷. Поначалу использовали местные цветы, в первую очередь садовую лаванду. Но вскоре окрестности преобразились. Негоцианты из французской Ост-Индской компании, основанной в 1664 году, привозили на родину душистые растения со всего мира, и среди прочего жасмин из Индии и дамасскую розу – кустарник с более мелкими, но более благоуханными цветами, чем у розовых кустов местных разновидностей⁸. В 1670-е годы начали высаживать туберозу – цветок родом из Мексики со сладким, напоминающим розу ароматом. Монахи из Леринского аббатства, находившегося не очень далеко от Граса, привезли померанец, или горький апельсин, цветы которого давали чрезвычайно востребованное неролиевое масло⁹.

К XVIII веку производство духов уже затмило выделку кожи. Прежде единая гильдия разделилась на две: в 1724 году дубильщик Жан Галимар, сделавшийся поставщиком помад и духов ко двору Людовика XV, создал отдельный цех gantiers-parfumeurs – перчаточников-парфюмеров¹⁰. Они придумали для своей корпорации герб – перчатку и два круга – и выработали ряд строжайших законов, делавших доступ в гильдию чрезвычайно трудным. Носить звание “мастера перчаточника-парфюмера” позволялось всего двадцати одному человеку, от новых соискателей заявки не принимались. Из-за изменений в законах, регулировавших кожевенный промысел, заниматься дублением кожи в городе стало почти невозможно, и в результате это нарушило равновесие в пользу парфюмерного дела и в ущерб перчаточному¹¹.

Когда наконец исчезли ямы со стоялой мочой, воздух вокруг Граса сделался намного приятнее. Сельские жители уверяли, что могут точно определить время года по запаху: ведь цветы в полях распускались, последовательно сменяя друг друга. Первыми – в феврале – зацветали мимозы: по склонам холмов ненадолго словно разлетались желтые брызги, и нежный, медовый, мучнистый аромат знаменовал конец зимы. Следующими – в марте – появлялись фиалки, в апреле распускались нарциссы, в мае – апельсиновые цветы и розы, а в июне приходила пора тубероз. Завершал сезон восхитительный жасмин, пора его цветения растягивалась с августа по октябрь, и он требовал от селекционеров особенно продуманных и взвешенных действий. У каждого цветка есть свое излюбленное время, когда его аромат выделяется сильнее всего, и для жасмина это первые рассветные минуты. Розы же сильнее всего пахнут в предвечернее время, и их можно собирать только в эти часы. Герань, мята, лаванда, ирис, гиацинт, шалфей, кассия – все они требовали к себе индивидуального подхода¹².

К XVIII веку вся эта деятельность настолько разрослась и усложнилась, что Грас стал первым местом, где производство духов обрело промышленные масштабы. Прошли те времена, когда поверх кожаных изделий просто наваливали цветочные лепестки. Теперь проводилось множество процедур, призванных силой извлечь из растения ароматные масла. Не существовало такой, которая годилась бы для всех случаев, и потому грасские парфюмеры, имея дело с десятками видов растений, прибегали к весьма разнообразным методам – как древним, насчитывавшим уже тысячелетия, так и новым, изобретенным специально для конкретной задачи¹³.

Древнейший процесс, известный как экспрессия, сводился просто к физическому выдавливанию масел. Он не отличался сложностью и применялся испокон веков, но давал хороший результат только при использовании с самыми крепкими материалами вроде кожуры цитрусовых или семян. В Грасе этот метод применялся в работе с такими важными ингредиентами духов, как апельсин, лимон, грейпфрут и бергамот (масло последнего было одной из главных составляющих любимого аромата Екатерины Медичи aqua del regina).

Другим методом, имевшим в Грасе лишь ограниченное применение, была паровая дистилляция. Пар помогал отделить летучие масла от других растительных материалов, однако воздействию этого процесса хорошо поддавались лишь немногочисленные растения; обычно это были наиболее жесткие травы с ароматными стеблями – например, розмарин, тимьян (чабрец) и перечная мята, – а также гвоздика и можжевельник. Из столь желанных цветочных растений дистилляции при помощи пара поддавалась только лаванда. Этот процесс был относительно прост. Растения срезали, давали им немного привянуть, а потом укладывали на подставку над кипятильным котлом. Когда вода вскипала, поднимавшийся пар проходил через растения и вбирал в себя летучие масла, выступавшие на их поверхности. Затем пар охлаждался в конденсаторе, а вода и масло разделялись на два несмешиваемых дистиллята. Немного подождав, пока они окончательно разделятся, можно было слить масло, всплывавшее наверх.

Более нежным растениям требовался процесс анфлёража, при котором аромат цветка заманивался в твердый жир и сохранялся в нем. Этот основополагающий подход использовался тысячелетиями: душистые мази и ароматические масла были важным предметом торговли в Средиземноморье еще со времен Нефертити. Но грасские парфюмеры поставили этот метод на поток и создали предприятие, требовавшее большого числа работников и в корне изменившее представление об изготовлении духов.

Самым распространенным методом был enfleurage à chaud (“анфлёраж с нагреванием”), который иначе называют вывариванием или мацерацией. Очищенный жир (обычно говяжий или олений почечный) или растительное масло растапливали в бенмари – водяной бане, где происходит медленное, контролируемое нагревание при температуре ниже точки кипения воды. Парфюмер помещал цветы в расплавленный жир и оставлял томиться на медленном огне, пока из них не выходил весь аромат (как правило, на это уходило от двенадцати до сорока восьми часов). Затем из жира вынимали уже отдавшие весь свой дух цветы и клали туда новые; процесс повторялся от десяти до пятнадцати раз. Конечным результатом становилась помада, которой присваивался номер, теоретически обозначавший соотношение массы цветов, использованных при производстве продукта, и массы жира.

Илл. 3. Сцена из Граса, изображающая мацерацию, или “анфлёраж с нагреванием”, при котором цветочные лепестки нагреваются в чане с маслом.

Но методом, который принес Грасу наибольшую славу, стал enfleurage à froid (“анфлёраж без нагревания”) – еще более кропотливый процесс, получивший применение в промышленных масштабах только в Грасе. Эту технику приберегали для тех цветов, аромат которых не выносил ни малейшего нагревания, а к их числу как раз принадлежали две суперзвезды парфюмерного мира: жасмин и тубероза. Сборщики жасмина спешили в поля в предрассветное время, когда цветы испускали самое сильное благоухание. При этом им приходилось действовать крайне осторожно, чтобы не помять лепестки, потому что малейшее повреждение могло сказаться на аромате. После взвешивания корзин и оплаты труда сборщиков лепестков отправляли в le tri – на сортировку. Там они сидели среди гор лепестков, возвышавшихся над их головами, и отбирали материал: отбрасывали поврежденные лепестки, листики и любые другие нежелательные элементы. Лепестки, прошедшие отбор, высыпались на полотняные полосы, предварительно покрытые тонким слоем твердого жира. Эти куски ткани натягивались на деревянные рамы, или шасси, а те ставились друг на друга. Все это требовалось проделывать быстро, и лепестки раскладывались по тканевым полкам уже через несколько часов после сбора. Порой на работы выходил чуть ли не весь город. Когда лепестки отдавали весь свой запах (обычно у жасмина на это уходили сутки, у туберозы – два или три дня), работники выбрасывали старые выдохшиеся цветы и заменяли слоем свежих. Этот процесс повторяли неделями – до тех пор, пока слой жира не напитывался ароматом в достаточной мере.

Илл. 4. Еще одна сцена из Граса. Два человека на втором плане при помощи пресса выжимают из растений эфирные масла. Человек на переднем плане укладывает на раму ткань, смазанную жиром. Затем он выложит на нее цветочные лепестки; этот процесс называется “анфлёраж без нагревания”.

Условия труда были далеки от идеальных. При найме работников предпочтение отдавали детям – из-за маленьких пальчиков и низкого роста. Исходя из веса принесенного груза, женщинам платили вдвое меньше, чем мужчинам¹⁴. Объем задействованного труда был колоссальным. Примерно час труда сборщиков уходил на то, чтобы добыть 4000 крошечных цветка, или фунт жасминового сырья, тогда как на производство одного-единственного фунта абсолю (абсолютного масла) жасмина требовалось 750 фунтов сырья (или 3 миллиона цветков)¹⁵. Огромные площади, засеянные растениями, сжимались и сгущались в маленькие пузырьки, а затем отправлялись на север – к королевскому двору, становившемуся все более могущественным и все более требовательным.

1.В классической терминологии бензоиловый радикал происходит из бензойной кислоты и помимо углерода и водорода также содержит атом кислорода. – Прим. науч. ред.