Финансист. Титан. Стоик. «Трилогия желания» в одном томе

Глава 12

Теперь, спустя полтора года, когда Каупервуд размышлял о влиянии, которое позволит ему заполучить часть военных облигаций штата Пенсильвания, он обратился к Эдварду Мэлии Батлеру. Может быть, Батлер захочет приобрести немного облигаций или поможет с их размещением. Он проникся большим доверием к Каупервуду и теперь значился в его учетных книгах как перспективный покупатель больших пакетов акций. Сам Каупервуд тоже привязался к этому большому невозмутимому ирландцу. Ему нравилась его история. Он познакомился с миссис Батлер, довольно полной, флегматичной ирландкой, которая жила в мире здравого смысла, не обращая внимания на показуху, и которой до сих пор нравилось ходить на кухню и руководить готовкой. Он познакомился с Оуэном и Кэлламом Батлерами и девушками Эйлин и Норой. Эйлин была та, что ворвалась в дом во время его первого визита к Батлеру.

На каминной решетке в импровизированной конторе Батлера уютно пылали дрова, когда Каупервуд пришел к нему. Приближалась весна, но вечера были прохладными. Батлер предложил Каупервуду одно из больших кожаных кресел перед камином и выслушал его доклад о намерениях.

– Не так-то это все просто, – заметил он в конце. – Вам об этом должно быть известно больше, чем мне. Я же не финансист, понимаете? – и он смущенно улыбнулся.

– Это вопрос влияния и протекции, – сказал Каупервуд. – «Дрексель и Кº» и «Кук и Кº» имеют связи в Гаррисберге^[19]. На страже их интересов там стоят нужные люди – генеральный прокурор и казначей штата. Если я сделаю заявку и дам понять, что желаю разместить заем, это не поможет мне получить его. Другие уже пытались. Я должен иметь влиятельных друзей. Вы знаете, каково это.

– Такие вещи делаются достаточно просто, если знать, к кому нужно обратиться, – сказал Батлер. – Джимми Оливер, который должен кое-что знать об этом.

Джимми Оливер был предыдущим генеральным прокурором и по совместительству бескорыстным советником мистера Батлера. Весьма кстати он был еще и близким другом казначея штата.

– Какую часть займа вы хотите получить?

– Пять миллионов.

– Пять миллионов! – Батлер резко выпрямился. – Дружище, о чем вы толкуете? Это действительно большие деньги. Как вы собираетесь разместить их?

– Я собираюсь сделать заявку на пять миллионов, – мягко заверил Каупервуд. – На самом деле я хочу получить миллион, но мне нужен престиж, подтвержденный одобренной заявкой на пять миллионов. Это послужит моей репутации на бирже.

Батлер с некоторым облегчением опустился в кресле.

– Пять миллионов! Престиж! Но вам нужен миллион. Ладно, это другое дело и в общем-то недурная идея. Мы сможем получить такую сумму.

Он почесал подбородок и уставился на огонь в камине.

Когда в тот вечер Каупервуд выходил из дома, он был уверен в том, что Батлер не подведет его и приведет в движение необходимые шестеренки. Поэтому он не удивился (и точно понял, что происходит), когда через несколько дней его представили городскому казначею Джулиану Боду, который обещал познакомить его с казначеем штата Ван Нострандом и гарантировать, что его заявки будут приняты к рассмотрению.

– Разумеется, вы понимаете, каким влиянием обладает банковское сообщество, – обратился он к Каупервуду в присутствии Батлера, так как совещание происходило в его доме. – Вам известно, кто они такие. Они не желают постороннего вмешательства в этот заем. Я говорил с Томасом Рилайном, который представляет их интересы, – имелся в виду Гаррисберг, столица штата, – и он сказал, что это недопустимо. После получения займа у вас могут возникнуть неприятности в Филадельфии; как вы понимаете, у этих людей есть широкие возможности. Вы уверены, что знаете, где разместить облигации?

– Да, уверен, – ответил Каупервуд.

– Тогда, по-моему, лучше вообще ничего не говорить. Просто подайте заявку. Ван Ностранд утвердит ее с одобрения губернатора. Думаю, мы сможем уладить дела с губернатором. Вероятно, после утверждения они захотят лично побеседовать с вами, но это уже ваша забота.

Каупервуд улыбнулся своей непроницаемой улыбкой. В финансовом мире много тайных входов и выходов. Это была бесконечная сеть подземных ходов, по которым перемещались влиятельные лица. Немного проворства и сообразительности, немного удачи и благоприятных возможностей – иногда этого бывает достаточно. Так и он благодаря одному лишь стремлению двигаться дальше собирался наладить связи с казначеем и губернатором штата. Они лично рассмотрят его дело только потому, что он настойчиво добивался этого – не больше и не меньше. Другие люди, более влиятельные, чем он, имели точно такое же право на получение доли от займа, но они ее не получат. Хладнокровие, агрессивность и новые идеи – как много это значит, когда человеку улыбается удача!

Он ушел с мыслью о том, как удивятся в «Дрексель и Кº» и «Кук и Кº», когда увидят в нем конкурента. В своем доме, в маленькой комнате на втором этаже рядом со спальней, где Каупервуд устроил рабочий кабинет со столом, сейфом и кожаным стулом, он оценил свои ресурсы. Нужно было продумать еще много вещей. Он заново просмотрел список людей, с которыми он встречался и на которых мог рассчитывать во время подписки. Насколько он мог судить, размещение миллиона долларов было гарантировано. Он рассчитывал получить два процента от общей суммы сделки, или двадцать тысяч долларов. Если это случится, он собирался купить дом на Джирард-авеню за домом Батлеров, купить земельный участок и построить новый дом, даже если для этого понадобится заложить прежний дом и имущество. Его отец был преуспевающим человеком. Если отец захочет построить дом рядом, они заживут бок о бок. Его собственный бизнес, помимо текущей сделки, в этом году принес ему десять тысяч долларов. Его инвестиции в трамвайные линии, составлявшие пятьдесят тысяч долларов, приносили шесть процентов годовых. Собственность его жены: дом, правительственные облигации и кое-какая недвижимость в Западной Филадельфии – достигала сорока тысяч долларов. Они были богаты, но он собирался стать еще богаче. Сейчас нужно было лишь сохранять спокойствие. Если он добьется успеха с размещением займа, то сможет повторить эту операцию более масштабно. Будут и новые выпуски облигаций.

Через некоторое время он выключил свет и отправился в будуар своей жены, которая мирно спала. Дети и сиделка находились в соседней комнате.

– Ну вот, Лилиан, – сказал он, когда она проснулась и повернулась к нему, – думаю, я наконец организовал сделку с облигациями, о которой тебе рассказывал. Мне нужно будет разместить миллион долларов, а это значит, что мы получим двадцать тысяч. Если все пройдет удачно, мы построим дом на Джирардавеню. У этой улицы большое будущее, и колледж совсем рядом.

– Это будет замечательно, правда, Фрэнк? – Она погладила его руку, когда он уселся на краю кровати, но в ее голосе прозвучало легкое сомнение.

– Теперь нам надо быть внимательнее к Батлерам. Он был весьма обходителен со мной и может принести пользу в будущем, я это вижу. Он попросил меня когда-нибудь привести тебя с собой, и мы это сделаем. Будь мила с его женой. Если он захочет, то может многое сделать для меня. Кстати, у него есть две дочери, и нам придется пригласить их в гости.

– Мы пригласим их на обед, – с готовностью согласилась она. – А я заеду к ним и приглашу миссис Батлер покататься, если она захочет, или она покатает меня.

Она уже усвоила, что Батлеры – по крайней мере младшее поколение – склонны к показной роскоши, болезненно относятся к своему происхождению и что деньги, по их мнению, искупают все прочие недостатки.

– Батлер – очень респектабельный человек, – однажды сказал он ей. – Но миссис Батлер… В общем, она немного простодушна. Впрочем, она замечательная женщина, благожелательная и добросердечная.

Каупервуд также предупредил жену, чтобы она не забывала об Эйлин и Норе, потому что старшие Батлеры очень гордились своими дочерями.

Миссис Каупервуд в то время было тридцать два года, а Каупервуду – двадцать семь. Роды и уход за двумя детьми несколько изменили ее внешность. Она во многом утратила прежнюю обаятельную мягкость. Ее щеки запали, а кожа на скулах туго натянулась, как у многих женщин на картинах Россетти и Берн-Джонса^[20]. Здоровье ее тоже было не таким прочным, как раньше; заботы о детях и хронический гастрит привели к заметному похуданию. Ее нервная система немного расстроилась, и она страдала от приступов депрессии. Каупервуд обратил на это внимание. Он старался быть деликатным и внимательным, его склад ума был достаточно практичным, чтобы понимать, что в будущем у него на руках окажется больная жена. Сочувствие и привязанность – великие вещи, но желание и обаяние должны выдерживать испытание временем, иначе человек с грустью осознает их утрату. Теперь Каупервуд часто замечал юных девушек, которые были вполне в его вкусе, были веселы и полны сил. Конечно, было разумно, желательно и практично придерживаться добродетелей, заложенных в общественной морали, но если у вас больная жена… Так или иначе, обязан ли мужчина иметь только одну жену? Обязан ли он вообще не смотреть на других женщин? А если ему кто-то придется по сердцу? В промежутках между трудами он размышлял над подобными вещами и пришел к выводу, что в этом нет ничего особенного. Если не быть разоблаченным, то все в порядке. Нужно соблюдать осторожность. Сегодня вечером, сидя на кровати рядом с женой, он снова задумался об этом, ибо недавно слышал, как Эйлин Батлер играла на пианино и пела, когда он проходил мимо гостиной. Она была похожа на яркую птицу, пышущую здоровьем и энтузиазмом, воплощенная юность.

«Как странно устроен мир», – подумал он. Но ни с кем не собирался делиться своими мыслями.

Вопрос о займе разрешился любопытным компромиссом. Хотя эта сделка принесла ему двадцать тысяч долларов, даже более того, и привлекла к нему внимание финансовых кругов Филадельфии и штата Пенсильвания, он не смог распорядиться подпиской на облигации так, как рассчитывал. Казначей штата встретился с ним в конторе одного знаменитого местного юриста, где он работал, когда приезжал в город. Как и следовало ожидать, он был очень любезен с Каупервудом. Он объяснил, как ведутся дела в Гаррисберге. Крупные финансисты изыскивали средства для подписной кампании. У них есть свои лоббисты в Законодательном собрании и сенате штата. Губернатор и казначей имели некоторую свободу действий, но им приходилось учитывать другие факторы: престиж, дружеские отношения, влияние в обществе, политические амбиции и так далее. Люди с большим капиталом могли формировать замкнутую корпорацию, что само по себе было несправедливо, но в конце концов именно они были законными поручителями для крупных денежных займов. Правительству штата приходилось поддерживать хорошие отношения с ними, особенно в столь неспокойные времена. Убедившись, что мистер Каупервуд способен успешно разместить миллион долларов, который он надеялся получить, было бы вполне справедливо утвердить его заявку, но у мистера Ван Ностранда имелось встречное предложение. Согласится ли мистер Каупервуд в том случае, если его запрос будет утвержден, передать его на рассмотрение группе финансистов, которые сейчас занимаются размещением основной части займа, – за вознаграждение, равное тому, которое он ожидает получить? Таково желание некоторых людей. Противостоять им было бы опасно. Их абсолютно устраивает, чтобы он предъявил заявку на пять миллионов долларов и получил свой престиж; утверждение суммы в миллион долларов и престиж от этой сделки – тоже неплохой результат, но они хотят разместить двадцать три миллиона долларов одним лотом. Так будет лучше. Ему не нужно предавать огласке факт отзыва своей заявки. Они будут довольны той известностью, которая ему достанется за смелое предприятие. В то же время он может стать дурным примером, за которым последуют другие, если в узких кругах станет известно, что он был вынужден отказаться от заявки, тогда и другие воздержатся последовать ему. Кроме того, в случае отказа они могут доставить ему неприятности. Его ссуды будут предъявлены к оплате, банки будут менее дружелюбны к нему. Его доверители отвернутся от него.

Каупервуд понял суть предложения и согласился. Он поверг на колени стольких великих и могучих мира сего, и это кое-чего стоило. Итак, теперь они узнали о нем! Они увидели, на что он способен! Очень хорошо. Он возьмет деньги – двадцать тысяч долларов или около того – и отступит. Казначей был чрезвычайно доволен – для него это был выход из щекотливой ситуации.

– Очень рад познакомиться с вами, – сказал он. – Хорошо, что мы встретились. Я загляну к вам, когда в следующий раз буду в городе. Мы можем позавтракать и побеседовать.

По какой-то неясной причине казначей штата понимал, что мистер Каупервуд был человеком, который поможет ему заработать. Его взгляд был проницательным, а выражение лица внимательным, но неопределенным. Казначей рассказал о нем губернатору и сослуживцам.

Итак, ставки были сделаны. После частных переговоров и встреч с сотрудниками «Дрексель и Кº» Каупервуд получил двадцать тысяч долларов и передал им свою долю. Теперь время от времени в его офисе появлялись новые лица, в том числе Ван Ностранд и Терренс Рилэйн, представлявший некие политические силы Гаррисберга. В один прекрасный день он был представлен губернатору за обедом. Его имя упоминалось в газетах, и его престиж рос на глазах.

Каупервуд немедленно приступил к планированию нового дома вместе с молодым Элсуортом. На этот раз он собирался построить что-то необычное, о чем сообщил Лилиан. Им предстояли светские приемы, гораздо более значительные, чем раньше. Норт-Фронт-стрит становилась слишком скучной. Каупервуд выставил дом на продажу, посоветовался с отцом и выяснил, что тот тоже хочет переехать на новое место. Благополучие сына способствовало кредитной благонадежности отца. Директора банка стали гораздо любезнее относиться к старику. В следующем году президент Кугель собирался отойти от дел. Благодаря финансовым успехам сына и своей долгой службе отец был главным кандидатом на эту должность. Фрэнк был крупным заемщиком в банке отца, но в то же время и крупным вкладчиком. Его связь с Эдвардом Батлером была хорошо известна и имела важное значение. Он направлял в отцовский банк некоторые счета, которые в противном случае не имели бы гарантии. Городской казначей интересовался этим вопросом точно так же, как и казначей штата. В качестве президента Каупервуд-старший должен был получать двадцать тысяч долларов в год, и в этом была немалая заслуга сына. Теперь обе семьи состояли в наилучших отношениях. Анна, которой исполнился двадцать один год, и Эдвард с Джозефом часто ночевали в доме Фрэнка. Лилиан почти ежедневно наносила визиты его матери. Там обменивались семейными сплетнями, и было решено, что они заживут рядом. Поэтому Каупервуд-старший купил земельный участок в пятьдесят футов рядом с тридцатипятифутовым участком сына, и они вместе приступили к строительству двух красивых, просторных домов, которые планировали соединить крытой галереей или перголой, остекленной в зимнее время.

Для строительства был выбран зеленый гранит, самый популярный местный камень, и мистер Элсуорт пообещал обработать его самым приятным на вид образом. Каупервуд-старший решил, что может потратить семьдесят пять тысяч долларов (его состояние к тому времени достигало двухсот пятидесяти тысяч), а Фрэнк решил рискнуть суммой в пятьдесят тысяч долларов, убедившись, что может собрать деньги под закладную. В то же время он собирался перенести свою контору южнее по Третьей улице, в собственное здание. Он знал о предстоящих торгах старинного здания в двадцать пять футов длиной, фасад которого можно было отреставрировать темным песчаником для придания ему внушительного вида. Он представил себе великолепный дом с огромными стеклянными витринами, за которыми видна дубовая мебель, и надписью над дверью или сбоку от нее, выведенную бронзовыми буквами: «Каупервуд и Кº». Смутно, но уверенно, словно кудрявое облачко на горизонте, он предвидел свой будущий успех. Он будет богатым – очень, очень богатым.

Глава 13

Пока Каупервуд занимался строительством своего будущего, великая освободительная война неуклонно близилась к завершению. Настал октябрь 1864 года. Захват Мобила и «Битва в глуши»^[21] стали недавними воспоминаниями. Грант стоял перед Питерсбергом, а Роберт Ли, командовавший войсками Юга, совершал последнюю, блистательную, но безнадежную демонстрацию своих военных и стратегических способностей. Иногда, к примеру, во время долгого и тоскливого периода, когда страна ожидала падения Виксберга, ибо армия Потомака брала верх, когда Ли вторгся в Пенсильванию, ценные бумаги падали на бирже и условия для торговли в целом значительно ухудшались. В такие моменты вся коммерческая жилка Каупервуда напрягалась, и ему ежечасно приходилось следить, чтобы его состояние не было сокрушено нежданными неприятными новостями.

Вместе с тем его личное отношение к войне, не считая патриотического настроя на сохранение союза, заключалось в том, что она была затратным и опустошительным мероприятием. Ему хватало проницательности и национальной гордости понимать, что союз северных и южных штатов, раскинувшийся на необъятных просторах от Атлантического до Тихого океана и от заснеженной Канады до Мексиканского залива, был оправдан и полезен. Рожденный в 1837 году, он был свидетелем развития и распространения нации (не считая Аляски) в тех границах, которыми она теперь обладала. В его ранней юности покупка Флориды у Испании расширила эти границы; после несправедливой войны 1848 года Мексика уступила Техас и территории к западу от него. Пограничные споры между Англией и США на далеком северо-западе в конце концов были разрешены. Факты эти имели большое значение для человека с широкими взглядами на финансовые проблемы общества, это давало ему понимание безграничных коммерческих возможностей, потенциально существовавших в такой огромной стране. Он не был финансовым авантюристом, которые во всем усматривают возможность для быстрой прибыли от любого неисследованного ручейка или уголка прерии, но само пространство страны подразумевало широкие перспективы, которые, как он надеялся, остаются неизведанными. Территория между двумя океанами, покрывавшая несколько климатических зон, обладала возможностями, которые она не сохранила бы в случае утраты южных штатов.

В то же время освобождение чернокожих не было для него важной проблемой. Он с детства наблюдал за представителями этой расы с большим интересом и отмечал достоинства и недостатки, которые ему казались врожденными и которые, как он полагал, определяют их жизнь.

К примеру, он был вовсе не уверен, что чернокожие заслуживают больше, чем имеют. В любом случае это потребует долгой борьбы, и вряд ли будущие поколения будут свидетелями ее завершения. Он не имел особых разногласий с теорией освобождения от рабства, но и не видел особой причины, почему южане не должны энергично протестовать против уничтожения их собственности и крушения общественной системы. Очень плохо, что с чернокожими рабами иногда обращались чрезмерно жестоко. Он полагал, что это положение нужно как-то исправить, но, помимо этого, он не видел прочной этической основы в притязаниях освободителей. Насколько он понимал, подавляющее большинство мужчин и женщин находились почти в таком же зависимом положении, хотя конституция была на их стороне. Это было духовное рабство слабых духом и телом. Он с интересом изучил высказывания таких людей, как Саммер, Гаррисон, Филипс и Бичер, и убедился, что эта проблема для него не важна. Он не испытывал желания стать солдатом или офицером и не обладал полемическим даром. По складу ума он был не склонен к спорам и дискуссиям даже в финансовой области. Братоубийственная война никак не могла ему помочь. По его мнению, она серьезно замедлила коммерческое и финансовое развитие страны, и оставалось надеяться, что она скоро закончится. Он не принадлежал к тем, кто горько жаловался на непомерные военные налоги, хотя и знал, что они стали для многих тяжким испытанием. Некоторые истории о смертях и несчастьях глубоко трогали его, но они принадлежали к непостижимым прихотям судьбы и не могли быть исправлены с его участием. День за днем он шел своей дорогой, наблюдая за прибытием и отбытием войск. Он видел отряды грязных, растрепанных, изможденных и потерявших здоровье мужчин, возвращавшихся из госпиталей и с полей сражений, но он мог лишь пожалеть их. Война была не для него. Он не принимал в ней участия и был убежден, что обрадуется ее окончанию – не только как патриот, но и как финансист. Война была разрушительной, трагичной, никчемной.

Месяцы проходили один за другим. Прошли местные выборы, и появились новый мэр, новый городской казначей и налоговый инспектор, но влияние Эдварда Мэлии Батлера как будто оставалось прежним. Батлеры и Каупервуды стали дружить семьями. Миссис Батлер нравилась Лилиан, хотя они исповедовали разную веру. Они катались вместе в экипаже и ходили по магазинам, хотя Лилиан немного стыдилась старшей приятельницы из-за ее бедного словаря, ирландского акцента и плебейских вкусов, как будто сами Уиггины не были такими же плебеями. С другой стороны, она была вынуждена признать, что пожилая дама отличалась благодушием и добросердечностью. Она любила дарить подарки, так как была не стеснена в средствах, и осыпала ими Лилиан, детей и всех остальных. «Вы должны приехать и отобедать с нами», – говорила она, поскольку Батлеры наконец завели привычку поздних обедов, или: «Завтра вы должны обязательно прокатиться со мной».

Еще она говорила: «Эйлин, благослови ее Бог, такая чудная девушка» или «Наша милая Нора сегодня что-то занемогла».

Но Эйлин с ее апломбом, задорным нравом, тщеславием и стремлением привлекать к себе внимание раздражала и иногда возмущала миссис Каупервуд. Ей исполнилось восемнадцать лет, и ее фигура была неуловимо соблазнительной. Ее манера держаться была ребячливой, а иногда вульгарной, и, несмотря на воспитание в монастырской школе, она имела склонность преступать правила. Но в ее голубых глазах проглядывала деликатность, трогательная и человечная.

Женская школа Св. Агаты в Джермантауне и церковь Св. Тимофея были выбраны ее родителями, желавшими, чтобы она получила хорошее католическое образование. Эйлин многое узнала о догматах и особенностях католического ритуала, но все равно не понимала их. Церковь с высокими, тускло поблескивавшими окнами и большим белым алтарем, по обе стороны которого стояли статуи св. Иосифа и Девы Марии в синих одеяниях с золотыми звездами, нимбами над головами и скипетрами в руках, производила на нее глубокое впечатление. Как и в любой католической церкви, там царила атмосфера утешительного покоя. Во время торжественной мессы на алтаре горело не менее полусотни свечей; священники и служки в богатых одеждах с кружевной отделкой выглядели величественно, а искусно расшитые и переливавшиеся яркими цветами ризы и палии, покровы и орари захватывали ее воображение и приковывали взор. Можно сказать, что в глубине ее существа всегда присутствовало ощущение величия, любовь к ярким краскам и «любовь к любви». С ранних лет она чувствовала себя женщиной. Она не испытывала тяги к педантичности или достоверности знания; это редко бывает свойственно людям с врожденной чувственностью. Такая чувственность купается в солнечном свете и ярких красках, упивается красотой и величием и не идет дальше этого. Педантичность не может быть обязательным качеством, если не считать людей с собственническими наклонностями, у которых она проявляется как желание обладать предметами и другими людьми. Подлинная чувственность недоступна активным и педантичным натурам.

Необходимо пояснить эти утверждения, поскольку они относятся к Эйлин. Было бы несправедливо говорить, что в то время она была определенно чувственной девушкой. Ее чувственность была еще недоразвитой, ведь любому урожаю необходимо время для созревания. Исповедальня, погруженная в сумрак по вечерам в пятницу и субботу, когда церковь была освещена лишь несколькими лампадами, а священник шептал о покаянии, епитимьях и отпущении грехов через узкую решетку, доставляла ей смутное удовольствие. Она не боялась своих грехов. Ад, описываемый в цветистых выражениях, тоже не пугал ее. Видения посмертных мук не имели власти над ее совестью. Пожилые мужчины и женщины, ковылявшие в церковь и склонявшиеся в молитве, бормочущие над четками, интересовали ее точно так же, как панель с деревянными барельефами, изображавшими крестный путь Христа. Ей нравилось исповедоваться, особенно в возрасте от четырнадцати до пятнадцати лет, и слушать голос священника, увещевавшего ее: «Ну, ну, мое дорогое дитя…» Один пожилой священник, французский падре, приходивший в школу выслушивать исповеди, нравился ей своей добротой и учтивостью. Его отпущение грехов и благословение казались более искренними, чем ее молитвы, которые она произносила, не вникая в суть. Потом был отец Дэвид, молодой священник из церкви Св. Тимофея, – крепкий и румяный, с кудрявыми черными волосами надо лбом и щегольской манерой носить шляпу, проходивший между скамьями по воскресеньям и окроплявший паству святой водой широкими, уверенными взмахами руки, поражавшими ее воображение. Он тоже выслушивал исповеди, и время от времени ей нравилось шептать ему свои странные мысли и гадать, что он на самом деле думает об этом. Как ни пыталась, она не могла воспринимать его как духовное лицо. Он был слишком молод, слишком похож на мирянина. Было нечто едва ли не злонамеренное, провокационное в том, с каким восторгом она рассказывала ему о себе, а потом уходила с наигранно-скромным и покаянным видом.

В школе Св. Агаты ее считали довольно трудной воспитанницей. Благочестивые сестры быстро убедились, что она была слишком энергична и жизнерадостна, чтобы без усилий добиться ее послушного поведения.

– Эта мисс Батлер – очень бойкая девочка, и если ты не будешь особенно тактичной, она может доставить массу неприятностей, – однажды заметила настоятельница сестра Констанция, обращаясь к сестре Семпронии, наставнице Эйлин. – Можно задабривать ее маленькими уступками; так будет легче поладить с ней.

Поэтому сестра Семпрония старалась выяснить, чем больше всего интересуется Эйлин, чтобы ее задабривать. Это оказалось нелегко, Эйлин прекрасно понимала высокое положение своего отца и тщеславно гордилась своим превосходством. Время от времени она желала поехать домой; или она хотела, чтобы ей разрешили носить четки старшей сестры с большими бусинами и подвеской в виде креста из черного дерева с серебряным Христом, а это считалось большой привилегией. Эти и другие вознаграждения, такие как прогулки по субботам, разрешение приносить цветы, носить нарядные платья и украшения, разрешались ей за тихое поведение на уроках, тихий голос и походку – насколько это было в ее силах, за обещание не прокрадываться в комнаты других девушек после того, как гасили свет, не выказывать нежных чувств к той или иной доброжелательной сестре-наставнице. Ей нравились музыка и занятия живописью, хотя она не имела таланта; книги и романы интересовали ее, но она не могла достать их. Всем остальным: грамматикой, правописанием, шитьем, церковной и общей историей – она занималась с большой неохотой. Хорошие манеры… да, в этом что-то было. Ей нравились довольно вычурные реверансы, которым ее научили, и она часто думала, как будет пользоваться этим умением, когда вернется домой.

Когда она вернулась к городской жизни, нюансы образа жизни состоятельных людей не ускользнули от ее внимания, и она искренне желала, чтобы ее отец построил хороший дом – настоящий особняк, какие она видела у других, и ввел ее в светское общество. Не добившись в этом успеха, она могла думать лишь о новых нарядах и украшениях, скаковых лошадях и экипажах и о соответствующей перемене нарядов для этой цели. Ее семья не могла устраивать достойные приемы, поэтому уже с восемнадцати лет она страдала от уязвленного самолюбия. Она жаждала новой жизни, но как она могла этого добиться?

Ее комната являла собой образец слабостей пытливой и честолюбивой натуры. Она была полна нарядов и всевозможных красивых вещей – украшений, которые она почти не имела возможности носить на людях, туфель, чулок, кружев и нижнего белья. Эйлин все знала о духах и косметике (хотя вовсе не нуждалась в ней), и это имелось у нее в изобилии. Она не была аккуратной, любила показную роскошь, поэтому ее занавески, драпировки, картины и безделушки отличались пышностью, плохо сочетавшейся с убранством всего дома.

Эйлин всегда напоминала Каупервуду гарцующую лошадку без поводьев. Он встречался с ней в разное время, делая покупки с ее матерью или катаясь в экипаже с ее отцом. Его неизменно привлекал и забавлял нарочито-утомленный тон, к которому она прибегала в его присутствии, – «Боже мой! Знаете ли, жизнь так скучна!» – хотя на самом деле она упивалась каждым мгновением бытия, жизнерадостная, романтичная, исполненная мыслей о любви и ее возможностях. Когда он смотрел на нее, то испытывал чувство, будто видит лучшее, чего может достигнуть природа, когда пытается создать физическое совершенство. Его посещала мысль, что какой-нибудь везучий юный прохвост скоро может жениться на ней и увезти ее прочь. Но кто бы ни заполучил ее, он должен был удерживать ее нежностью, тонкой лестью и вниманием, если вообще хотел, чтобы она оставалась с ним.

– Это маленькое ничтожество (она вовсе не была такой) считает, будто солнце всходит и заходит в кармане ее отца, – однажды обратилась Лилиан к своему мужу. – Послушать ее, так Батлеры происходят от королей Ирландии! Ее деланый интерес к музыке и живописи просто смешон.

– О, не будь слишком строга к ней, – дипломатично отозвался Каупервуд, Эйлин уже очень нравилась ему. – Она прекрасно играет на пианино, и у нее хороший голос.

– Верно, но у нее нет настоящей утонченности. Да и откуда? Только посмотри на ее родителей.

– Не вижу в этом ничего особенного, – настаивал Каупервуд. – Она смышленая девушка и хороша собой. Разумеется, она еще ребенок и немного тщеславна, но это пройдет. Она не лишена воли и здравого смысла.

Насколько он понимал, Эйлин весьма дружелюбно относилась к нему. Он нравился ей. Она завела привычку петь и играть на пианино, когда он приходил в гости, и пела только в его присутствии. В его ровной, уверенной походке, коренастой фигуре и гордо посаженной голове было нечто привлекательное для нее. Несмотря на тщеславие и эгоизм, она иногда испытывала робость в его обществе. Когда он был рядом, она как будто становилась веселее и задорнее.