Лето – это любовь. В наших краях она не великая. У нас не принято быть в тепле долго, можно размякнуть, подобреть. Чего доброго потом начнешь частокол разбирать, скрепы духовные гнуть и задавать главному агроному вопросы, почему у нас урождается только лопух да крапива, когда могли бы ананасы и рябчики. Потом перестанешь ждать врагов, а после вовсе саксофон и бомбу в царя. Поэтому любовь у нас короткими перебежками, да и то чтоб вспотеть, а не согреться.
Я помню лето самой большой любви, не великой, просто большой. Такой любви хватает на несколько несчастных месяцев и еще на пару лет волнующих воспоминаний. Дни сохраняются в памяти как засвеченные фотографии. В них было слишком много солнца и яркости. И самые темные ночи, которые я до сих пор ощущаю всей кожей. Шепот. Вздохи. Скрипы. И твой «Мадди Уотерс» (ту-ду-ду-ду-ду!), который, как известно, «просто класс». Я жил тобой одно безнадежно короткое лето. Раз за разом я растворялся в тебе, как лед в стакане с бурбоном. И ты была для меня солнцем, бризом, океаном, который я никогда не видел. Шептала во мне, рождая внутри теплоту и необычайную легкость.
Юная любовь – самая яркая. Вот эта сопливая, щенячья и ярче любого фейерверка! Любовь после первых ожогов такая осторожная, вдумчивая, техничная. Немного расчетливая. А вот эта незрелая, но удивительно сочная и вкусная, все равно самое заметное, ничем не выводимое пятно на рубашке любви. Но она до обидного быстротечна: еще вчера ты исследовал все изгибы и обводы ее тела, а сегодня она выставляет тебя за порог с ничего не объясняющим «не хочу».
Тем летом мы научились разводить дешевый бренди спрайтом. Получалось мерзко, сладко и липко. Вот так мы тогда и слиплись, те самые две половинки.
Знаете, как выглядели летние дискотеки в середине девяностых? Вот там отмечают, тут скандалят, а вот в том углу кто-то уже прячет труп. И не танцуют, а жмутся по углам… Вру, конечно. Дискотеки были не только поводом подраться – мы приходили туда потискаться. В темном зале под шумок можно было незаметно ухватить зазевавшуюся нимфу за задницу и быстренько смыться незамеченным. А в тот вечер меня подвел наш дешевый коктейль. Слиться не удалось. И вот нимфа уже сидит у меня на коленях, долго и путано объясняет что-то про свое имя, то ли греческое с белорусской транскрипцией, то ли украинское с датскими корнями. Как сейчас помню – Одиллия. Алкоголь подсказывал, что она красива. И мои руки под ее футболкой это подтверждали. Одиллия сочно целовала меня мягкими чуть полноватыми губами.
И как-то случайно получилось: я оторвался от нее, вышел из зала и не вернулся. На скамейке у входа сидела некрасивая девчонка. Она что-то активно писала в блокнот. Нет, вокруг кипела жизнь, а она сидела и конспектировала. Я, по-моему, даже протрезвел от такого диссонанса. Что-то спросил, она буркнула в ответ. Я не смолчал, съязвил. Она парировала. И эта пикировка получилась такой увлекательной, что я не заметил, как оказался на улице. Оказывается, мы уже отмахали три квартала. Я держал ее за руку и слушал. Я редко слушаю. Я – вещаю. Друзья даже называют меня Центнер-FM. Они у меня сволочи, когда-нибудь я отомщу – приду к ним домой и съем вместе с домашними питомцами. Но в тот вечер – в тот вечер я молчал.
Она была не красива. Она была ошеломительна. Мы проговорили всю ночь. Шатались по улицам и говорили. Пытались поймать мотор. Улицы были пустые, тихие, безлюдные. Мы встретили рассвет на балконе подъездной площадки какой-то многоэтажки – и расстались. Утром я вспомнил про ту, с губами и грудью, Одиллию. Она успела мне на ладони написать свой номер. А некрасивая девчонка свой номер не оставила. Я потом несколько раз приходил на ту дискотеку, сидел на той скамейке. Так и просидел все лето. Вместе с Одиллией. Ждал, но чаще целовался.
Любовь – самый жестокий бог. Вернее, богиня. Вы замечали, как жестоки могут быть женщины, лишенные любви? Задумайтесь, ведь на самом деле Любовь никого не любит. Ей не до этого. В мире мало любви, и надо всех одарить. Все семь миллиардов! Чем больше любви, тем больше людей. Чем больше людей, тем меньше любви. Без любви – как без приправы: жить можно, но пресно. Вот и живем. Семь миллиардов никем не любимых болванчиков. Глиняных големов.
Любовь – это дверь. Но – сюрприз – без глазка. Так что неизвестно, кому ты откроешь. По этому поводу у меня есть две волшебные истории о любви. Я помню, тогда ларьки были на каждом шагу, пиво-водка-сигареты. Ну и всегда толпа страждущих у окошка. Стою возле ларька, а передо мной девочка. Сейчас таких принято называть «няша». Моя няша была образца девяносто шестого года. Стройная крашеная блондиночка в узенькой джинсовой юбочке и растянутой футболке с принтом. Сама хорошенькая, ну просто девочка-отличница.
И вот она подходит к окошку ларька, наклоняется, чтобы туда что-то заказать. Кто не застал – расскажу: ларьки были грубо сколоченными киосками типа советской «Союзпечати», а в них окошки на уровне вашего пояса, поэтому надо было складываться в два, иногда в три раза и почти нырять в это окошко. Вот моя няша нагибается (стоит отметить – зрелище приятное), краем глаза замечает в дальнем конце улицы парня, тут же все бросает и бежит к нему. Парень тоже видит ее и мчит навстречу. Играет лирическая мелодия. Она – красивая, в этой юбочке, футболочке с принтом, длинные волосы развеваются, и он – коротко стриженный, почти лысый, в спортивном костюме, но выглядит, знаете, мужественно; и они бегут навстречу друг другу.
И вот она падает в его объятья и кричит:
– Тоха, сука, я тебя хер больше отпущу! Я, бля, две ночи рыдала!
А он ей так успокаивающе в ответ:
– Да, ладно, все ж обошлось. Хрен ли так волноваться.
Любовь.
А потом возле того же ларька наблюдал другую картину. Она маленькая, как японская фарфоровая статуэтка, а он огромный, ни дать ни взять – американский гризли. Представьте, как миниатюрная девочка тащит на себе этого гризли. Это было похоже на диснеевский мультик про храброго мышонка, который поймал огромного страшного кота и теперь тащит его к себе в нору – то ли сразу съесть, то ли сперва судить, а уж потом съесть. И вот этот гризли молча висит на девочке мешком, иногда что-то пьяно булькнет и снова затихает. В конце концов она не выдерживает, прислоняет своего медведя к стенке ларька, трясет его и плачет:
– Гриша, я же просила! А ты опять напился!
Гриша отрывается от стенки ларька, принимает на секунду героическую позу, отвечает:
– Да я люблю тебя, ептель! – и падает прямо на нее.
Девочка успевает его перехватить, взваливает на себя и шустро уволакивает. Наверное, к себе в норку.
Тоже любовь.
А вы заметили, что у нас больше нет бабьего лета в сентябре? Вот этого длинного теплого угасания, с летающей паутиной, с прохладными вечерами. Как-то сразу раз – и октябрь, заряжают холодные дожди, изо всех щелей лезет сырость. Летние кафе сворачиваются. Убираются веранды, тенты, столики, зонтики. Даже шашлычники разбирают мангалы. И последнее августовское вино из одуванчиков не радует – слишком горчит. В это лето опять не случилось. А сколько было планов… Знаете, что такое просрать лето на самом деле? Это когда за три восхитительных летних месяца ты не завел себе человека.
У нас жестокая зима. Особенно беспощадна она к тем, кто не успел за лето завести себе человека. Взять человека «про запас» – это ведь как медведю накопить подкожный жир. Кто будет вас согревать долгими зимними ночами? Кто напитает теплом? Кто станет лучшим средством от авитаминоза ранней студеной весной? Ваш летний человек! Не всем везет, но так случается, что этот человек дотянет до следующего лета, а потом еще до одного. И еще… Человек человеку – лучший витамин. А про волка придумал несчастный одиночка. У него не было лета, бренди со спрайтом, скамейки и некрасивой девчонки.
Знаете, это становится похожим на сентиментальное путешествие Иванушки-дурачка в Царствие небесное: открыл дверь, поймал попутку и бесцельно едешь в никуда. Одно радует: в качестве транспорта – не серый волк. И хоть все дороги ведут в Кострому, добраться по ним из пункта «А» в пункт «Б» очень непростая задачка.
Скажем, поезда. Я не испытываю к ним любви. Кто-то рад упасть в купе на полку и всю ночь проспать под стук колес. Эти счастливчики наверняка могут сладко спать под грохот артиллерийской канонады или под звуки интимных утех соседей сверху. Я думаю, что канонада даже предпочтительнее: ничто не раздражает сильнее неровного ритма и стонов невпопад. А в поезде даже стук колес не помогает.
Железнодорожная Россия скучна необыкновенно. Картинки в окне разнообразием не балуют. Железнодорожная Россия своего зрителя не любит. В окне какие-то чахлые березки вдоль откоса, изломанные, жалкие, будто дети-сиротки, жмущиеся к обочине. Еще – ивняк, царь горы, блатной король железнодорожных откосов. Растет всюду, везде ему хорошо, везде блатует. И тополя. Иногда мне кажется, что тополя у нас – незаконные эмигранты: их много, они везде, и даже там, где всегда росли березы или ивняк, теперь они. И вот этот зеленый живой забор вдоль откоса, он как паранджа: смотри на это обилие листвы и гадай, что же за ней прячется.
Иногда попадаются деревеньки. Пяток дворов, деревянные дома, покосившиеся, почерневшие фасады. А сверху – спутниковая тарелка. Здесь тоже смотрят «Игру престолов». Болеют за Тормунда.
Железнодорожные пейзажи – это самое скучное зрелище. Ни тебе резких поворотов сюжета, ни мастерских актерских работ, на спецэффекты вообще не тратились. Сразу хочется заорать: «Опять бюджет распилили?!» или «А почему сценариста не позвали?», «Режиссер бездарь!», а потом обязательно: «Просрали Россию».
Любому поезду я предпочитаю самолет. Я люблю самолеты и обожаю аэропорты. Аэропорт – это обещание. Это даже лучше поцелуя. Поцелуй – это практически обязательство, после него надо приступать к телу. Аэропорт же ничего не обещает. Вот ты целуешься, стараешься соответствовать ожиданиям, а аэропорту на твои ожидания плевать. Он может запросто не принять: нелетная погода, забастовка диспетчеров в Венесуэле… или кто-то опять на машине по залу ожидания катается. Аэропорт принял и отправил. Он не дом, не приют, он к вам абсолютно равнодушен. По сути, все воздушные гавани – двери. Открыл – и ты в Майами. Или в Токио. И, конечно же, в Дублине. Хоть и с пересадкой во Франкфурте. И Брендан Глисон у стойки прибытия с моим именем на табличке. Выглядывает меня в толпе прибывших. Волнуется. Ждет солянку.
Я не понимаю тех, кто боится летать и предпочитает самолету поезд. Нет, я признаю, что это немного страшно. Вот эта огромная железная махина, которая не должна летать, несет тебя в своем чреве на высоте десяти тысяч метров. Такую высоту даже представить страшно. У меня на краю крыши пятиэтажки ноги подкашиваются, а тут – десять тысяч! Но это как с морскими путешествиями: под тобой неспокойный океан, а глубина такая, что ни один Джек ни к какой Розе не вернется. Но ведь плывешь. Аэрофобы тоже все равно летят. Молятся и летят. Летят и молятся. Самолет трясет, а эти – молятся. Истово, очень искренне.