Меня всегда это удивляет. Как молитва поможет? Самолет летит с божьей помощью и святым благословением, что ли? Или помолился и в случае чего выжил? Не надейтесь. Если вдруг что, молитва поможет только к божьему престолу без лишней толкотни пройти. Хотя и тут я не уверен. Верующих много, плюс атеисты и агностики… пока всех рассортируют, долгую очередь отстоять придется. А для таких вот желающих на святом слове в рай без очереди въехать – отдельная очередь. С другой стороны, возможно, эта многотонная махина и летит только благодаря молитвам. Сначала молился первый конструктор, чтоб этот трельяж с пропеллером полетел, потом первый пилот: «Ну, пожалуйста, ну, лети!» А уж после и пассажиры: «Только не в океан, только не в океан, я и плавать то не умею!» Не удивлюсь, если святым словом можно будет червоточины открывать и попадать в другие галактики. Тоже, кстати, двери.
И вот мы летим, удерживаясь в воздухе реактивной тягой и словом святым, торопимся в пункт «Б». Стюардессы улыбаются, разносят напитки. Капитан бубнит в интерком непонятное на нескольких языках: «Дамы и господа, говорит капитан, наш полет проходит на высоте десять тысяч метров, температура за бортом минус двадцать пять градусов, в аэропорту прибытия температура хорошая, экипаж желает вам приятного полета… Ladies and gentleman, this is your captain speaking…» А потом вдруг четко и хорошо различимо добавляет: «Вашими молитвами, никто не умрет сегодня».
Мысли о смерти занимали меня с детства. Мне казалось это удивительным. Мне пять лет, я живу с мамой и папой в большой квартире с удобствами во дворе. Сплю на диване в самом сердце мира. Засыпаю под уютное тиканье огромного металлического будильника и мерное гудение газовой горелки в печи. Я есть. Я живой. А потом – мертвый. И меня нет.
Нет этого противного лампового света темным зимним утром, чада дровяной печи, ледяного деревянного пола на кухне. Нет даже будильника. Металлического. С расцарапанным боком и небольшой трещиной на стекле. Меня нет ни в своей постели, ни в зале под столом, где я изображаю танкиста. Меня нет во дворе, где мы с отцом пилим двуручной пилой толстые липовые бревна. Меня нет нигде. Вообще. Разве это не странно?..
Но всерьез это не воспринимаешь. Смерть – это такая игра. Вот умру, думал я, они все будут плакать, причитать, какое чудо они потеряли, а я встану и скажу: «Ладно, я пошутил». И тут уж они все меня на руках носить будут, конфеты без счета давать, даже бутерброд с маслом и вареньем сделают. С малиновым! Я буду сидеть довольный, жевать батон, запивать сладким чаем… А что, вот так помирать мне нравится! Надо будет повторить.
С возрастом эти мысли отошли на задний план. Жизнь кипела и грозила бессмертием. Во всяком случае, мы именно так проживали нашу жизнь. Смерть оказалась рядом как-то неожиданно. Надо быть честным: когда умирают престарелые родственники, даже любимые, это оказывается ожидаемой потерей – старость и смерть идут рука об руку. Но когда вдруг «взрывается» где-то рядом, нас накрывает. Мы ведь бессмертные, с нами нельзя так, мы никогда не умрем. Наша жизнь бесконечна, прекрасна и насыщена яркими событиями. Мы вечно юные боги. А тут нам показывают, что веселье может закончиться в любой момент.
У меня тогда была четырехстрочная «Моторола» – между прочим, весомая причина для гордости. Как и Sony Walkman. Легендарный был кассетник. Я так и ходил: сбоку на ремень вешал плеер, а спереди – пейджер. Четырехстрочный. Серьезный аппарат, не чета вашим дешевым однострочникам. Каким же невероятно успешным, каким значительным я себя тогда ощущал… На этот пейджер и пришло сообщение. Длинное, в четыре строки не уместилось. Я перечитывал его несколько раз, но никак не мог взять в толк, разве это возможно – вот так взять, открыть эту дверь, шагнуть вниз и больше не встать? Даже за конфеты и бутерброд с малиновым вареньем?
Мы с ним не дружили. Мы хорошо знали друг друга. Выпивали, дурачились. Влипали в разные веселые истории. Он был чуточку отстраненным, слегка надменным. Любил принарядиться. В нынешние времена он бы наверняка стал хипстером. Но он ушел первым. Неожиданно и ожидаемо. У него была записка – что-то невнятное, она ничего не объясняла. Да нам и не надо было. Мы и так понимали, что его зависимость добром не кончится. Но когда на пейджер пришло многострочное сообщение, меня оглушило: я не верил, что это произошло. Рассказал всем, до кого дотянулся. Я надеялся, что кто-нибудь мне скажет, что это неправда, в двадцать четыре не умирают. Двадцать четыре – это самый пик бессмертия. Но мне в ответ только сочувственно кивали головами. Я попробовал утопить это новое для себя чувство в женщине. На миг стало тише, но утром пришлось ехать на кладбище. Добровольно, а не потому что надо было проститься.
С тех пор мысль о суициде оказалась, что называется, next door. Благодаря этому соседству много позже я понял, что понимаю самоубийц. Не одобряю, не поощряю – просто понимаю. Знаете, когда в дублинском аэропорту не томится в ожидании твоего рейса Брендан Глисон или когда Кострома гасит огни маяков, на сцену выходит старый добрый Тайлер Дерден. Теперь ему недостаточно варки мыла из человеческого жира и вклеивания порно кадров в карамельные семейные фильмы, ему нужны жертвы. Может, я стану рассказчиком, перестану рвать жилы ради сверхпотребления. А может, мне повезет больше, и я стану Марлой, найду себя в саморазрушении. Мой Тайлер мог бы оставаться легендой, символом, сраным Че Геварой на майке. Тогда его можно продать, лишив бунтарской привлекательности. Но когда-то я открыл эту дверь.
Я не способен на решительные действия. Однажды я был уверен, что не переживу расставания и пора решить этот вопрос окончательно. Резать вены надо в горячей воде, и не поперек, а вдоль. Меня хватило только на то, чтобы достать лезвие из бритвы и порезаться. Вдобавок в доме отключили горячую воду. Тогда я еще не был знаком с Тайлером. Сегодня могу себе представить, как этот красавчик заходится в истерике от хохота, представляя эту картину в красках. Нет, зрелище и вправду уморительное: кран шипит и плюется, я стою с разрезанными подушечками пальцев, а на лице столько решимости – то ли газы сдержать, то ли кровь смывать. Вы простите, но вовремя пернуть – это сбить к чертовой матери весь пафос момента.
Мой Тайлер улыбается. Все-таки жизнь устроена странным образом: один раз оттуда, чтобы потом всю жизнь туда!
А вот сейчас будет неожиданное: вы знаете, какого размера член у пекинского селезня? Я спрашиваю со всей серьезностью, понимаю при этом, что вопрос задан некстати. Но почему-то именно сейчас мне захотелось вас познакомить с Варей. Варя – мой самый большой друг и лучший из учителей, что мне посылала жизнь. Знание ответа на вопрос о придатках селезня хорошо ее характеризует. Вот вы про них не знаете, а она – знает. И живет с этим.
Варя – абсолютно городской житель. Она родилась в городе, жила в нем большую часть сознательной жизни, а потом вдруг хлоп – и заделалась деревенской. Мне она это объяснила так:
– Толстый, только сельская жизнь во всей красе – когда все вот так, на виду – позволяет не просто наблюдать за ее течением, но и бесконечно охреневать от беспредельной креативности Творца.
Лично мне этого объяснения было достаточно.
Варя божественно жарила картошку. Ничего особенного: сковорода, масло, немного лука. Картошка резалась крупной соломкой. Лучше Вариной картошки я не ел никогда. Руки у нее были из правильного места, что ли? Ну или как там это у поваров называется… Но она не была поваром. Она вообще не заморачивалась ни на чем, тем более на готовке: есть поганые пельмени машинной лепки – сойдут и они, лишь бы не слишком напрягаться. Она в принципе так жила – не напрягаясь. «Белая пони» – так она однажды себя назвала. И рассказала историю про раннее утро в одном сибирском поселке. Пони тогда пропала – подробностей не было, пропала и пропала: несущественное Варя умела выносить за скобки. Просто раннее летнее утро, сибирский поселок, туман. И тут из тумана прямо к Вариному двору выходит пони. Белая. Даже молочная. Тыкается в плечо… и говорит человеческим голосом: «Угостите даму сигареткой». Я всегда ее прерывал в этом месте, а она всегда ржала, как та самая пони. Это была хорошая история, она всегда прекрасно шла под водку.
Мы любили эту белую пони, ее всегда можно было окончить так, как заблагорассудится:
– И тут она тычется мне в плечо и говорит: «Идут за мной, мне б схорониться»… Нет, не так, тут она тычется в плечо и говорит: «Же не манж па сис жур, пожертвуйте фюнф копеек бывшему депутату Государственной Думы»… Или – и тут она подходит, хлопает по плечу и говорит: «Семки есь, шоле? А еси найду?»
Этот рассказ так и не обрел долгожданный финал. Белая пони не стала быстрокрылым Пегасом, не унесла нас в тот край, где нам было бы достаточно початой бутылки водки и картошки. Жареной. Ничего необычного – сковорода, масло, немного лучка. Потому что Варя умерла.
Так получилось, что мы не виделись недели три. Я как-то замотался. И она не выходила на связь. А потом вдруг вечером пришла в гости. Я на радостях сбегал на кухню, сполоснул стаканы, достал бутылочку. Долго извинялся, что початая. Разлил по первой. Мы выпили, я долго соображал закуску, потом предложил картошки пожарить. Варя сидела необычно молчаливая. Вертела в руках стакан, потом поставила его на стол и сказала:
– Знаешь, Толстый, я ведь недавно умерла.
Это прозвучало так буднично, как бы между прочим. Умерла и умерла, подумаешь, что тут такого. Как умерла, так и воскресла, как будто у самого так не бывало. Будто рай – это такой большой зал. В нем очень много людей. И каждый находит свою ячейку, забирается в нее, и там ему так уютно, так хорошо…
Потом Варя выпила, выдохнула и ушла. Вот так я и узнал про рай.
Кстати, про член селезня – он у него два метра. Селезень для удобства сворачивает его в бухточку. Так что теперь и вам жить с этим знанием.
* * *
В моей жизни всегда незримо присутствуют два человека. Я их не знал, но они всегда со мной. Первый – это моя бабушка. Она умерла, когда я был младенцем. У каждого какой-то особенный рай. Про свой я узнал случайно. Я не умирал, но так случилось, что ощутил, какой он. Не спрашивайте, не смогу объяснить. Бабушка рассказывала, что там были цветы. Она там была, она знает. Она бежала по целому полю ярких цветов – и очень расстроилась, когда ее вернули в нашу серую реальность. В моем раю растет дерево. Вековой дуб, огромный, раскидистый, с густой кроной. Под ним расстилается мягкий мох. А земля теплая, как камни, нагретые южным солнцем. Под ним сладко спится. И там меня ждут два человека, которых я никогда не видел. Моя бабушка. И моя дочь.
Эту боль не пережить никогда. Она всегда с тобой. К ней как-то привыкаешь, смиряешься с ней. Теперь вас двое – куда ты, туда и она. Рядышком на табуреточке. Или за одним столом. Иногда она вдруг резко бьет под дых, сбивая дыхание, вколачивая диафрагму в позвоночник. Но большую часть времени ее не замечаешь. Санитарка тогда спросила: хотите открыть лицо? А я испугался: нет, не хочу.