Никогда не думал, что старая коробка из-под обуви может вместить в себя человека целиком. Я еду в машине. Коробка с человеком у меня на коленях. Я звоню другу, поздравить его с днем рождения. Желаю ему счастья и долгих лет жизни. Казалось бы – нашел время. Но ужас, что я к тому моменту испытывал, отключил чувство реальности напрочь. Это я еду на кладбище с человеком в старой обувной коробке. И не я. Я сейчас звоню другу и поздравляю его с днем рождения. И снова не я. Я остался в том коридоре, застопорился в тот миг, когда санитарка протянула мне туго спеленатый сверток и спросила: хотите открыть лицо?
Когда уезжаешь в другой город, в качестве багажа с собой стоит брать не только собственные познания о любви и смерти. Может случиться так, что Кострома перевернет мои представления, и я вновь стану подростком. У меня выскочат прыщи и способность удивляться окружающей действительности. А вместе с неудержимым либидо из меня начнет рваться гениальность. Теперь представьте, что играет музыка, что-то из Moby. Обычно в фильмах такая музыка сопровождает момент озарения главного героя. Итак, беззаботность умерла в две тысячи седьмом году, а в тысяча девятьсот шестьдесят втором ей поставили памятник. Посмертно. Меня зовут Бен. Когда я родился, то был седым, маленьким и сморщенным, меня звали Кузьмой и я умел летать. С годами седые волосы загустели, окрасились и заколосились. Я стал пухлым и поправился. Навык летать рассосался как атавизм.
Трава всегда зеленее в тени, потому что не вытоптана. Пчела садится только на вкусный цветок, а перед ураганом дует теплый ветер. Я думаю о сексе триста шестьдесят пять дней в году, иногда триста шестьдесят шесть. Но секс не думает обо мне. Все люди делятся на красных и синих. Синие умерли, но живут. А красные живы, но сломаны. Чтобы жить, синим нужен распорядок, будильник и цель. Красные просто лежат на полке и хотят любви. Но никто не любит сломанные игрушки. Если вы синий, дальше не слушайте. А если красный, знайте – беззаботность не умерла в две тысячи седьмом году, ее убили. Я знаю, кто это сделал, но не скажу. Потому что тогда красные станут синими и любовь умрет. Я снова хочу летать. А без любви могут летать только синие и только в самолетах.
Все разговоры идут по кругу. Даже когда уже не надо ничего выяснять. Мой Тайлер очень любит этот момент, когда все ранее сказанное повторяется. Ты просто бежишь по спирали, с каждым кругом переходишь на новый виток. Я был уверен, что переезд в Кострому сделает меня красным. Я буду сломан, но жив. Тайлер смеется: он любит неожиданные открытия.
Некоторые двери необходимо оставлять запертыми. А еще лучше – наглухо замурованными. Как тогда, когда я однажды вернулся в свой старый дом и не обнаружил двери. Ее попросту замуровали, заложили кирпичом и аккуратно заштукатурили. Придумать что-то более наглядное избитой фразе «никогда не возвращайся туда, где тебе когда-то было хорошо» нельзя. Что ты хотел увидеть? Поленницу в нише между печкой и стеной? Пружинный диван, оставленный умирать в этом старом заброшенном доме? Или ты пришел за тем мальчишкой, что когда-то ночами слушал дикторские объявления, доносившиеся с железнодорожного вокзала? Хочешь вернуть мечтательную беззаботность, порожденную паровозными гудками? Но ты не любишь поезда.
Тайлер любит позвенеть моими цепями. Ему нравится мучить меня несбывшимся. Вот ты, веселый, увлеченный и яркий, к своим годам получаешь бублик, фантик и фасадную штукатурку. Торс ветшает, задница отвисает, щеки прикрывают шею, глаз тускнеет, зуб крошится. Из яркости остается телевизор, из увлечений – порнография, из веселья – алкогольная абстиненция. И так до утра. А утром в Костроме туман.
В туман хочется закрыть глаза. Ты плывешь куда-то. Раньше ты жил на улице имени двух человек, а теперь у тебя седина. Туман возвращает туда, где улица имени двух человек была еще жива. Выходят люди, здороваются. Они тоже жили на улице имени двух человек. Ты видел их только на фотографиях, а они вдруг садятся на краешек кровати, что-то говорят. Но потом туман поглощает улицу вместе с автобусной стоянкой, молочным павильоном, случайным цыганенком и тремя разноцветными кошками. И оставляет только запах. Смесь табака и водки. И немного гашеной извести вперемежку с запахом сырых досок.
Мой родной город меняется. Уходят улицы, сгорают дома, иногда целыми кварталами. Вырубаются сады, вытаптываются дворики. Срываются бульдозерами старые здания времен царя гороха, от которых остались только фасадные стены, торчащие посреди улицы как гнилые зубы. Старую жизнь убивали расчетливо и методично.
В мой родной город приехали те, кто знает, как сделать его лучше. Они закатали рукава и начали его благоустраивать. За пару десятков лет мой родной город стал относительно чистым, немного облагороженным местом, в котором невозможно жить. Пришли те, кто знает, как сделать красиво. И они сделали. Даже стеклянная высотка появилась. Торговые центры выросли на месте заводов, бизнес-центры – на месте бараков. Нет, это хорошо. Действительно хорошо, когда твой город из серого, страшного, некомфортного места превращается во что-то блескучее и переливающееся огнями – в китайский спиннер. Одна беда: место, где люди жили в дискомфорте, превратилось в место, где жить не-вы-но-си-мо.
Знаете, почему мужики тогда пили? Не гламурненько выпивали в барах, а именно глухо и крепко надирались? Им было страшно. Каждый день у нас война. Каждый день надо идти в атаку, а кто ж на трезвую голову воюет… Нет, настоящие бойцы мне расскажут, что выпивать нельзя. Что пьяным только под кустом с блохами воевать можно. Они правы. Резать людям глотки сподручнее трезвому.
У меня есть приятель, он прошел три войны. Я бы никогда не сказал, что он настоящий головорез. У него открытая улыбка и глаза голубые-голубые. В отличие от многих ветеранов, он смог найти себя в мирной жизни. Но иногда его прорывало. С виду щуплый, с добрым лицом и наивным взглядом, он здорово вводил потенциального противника в заблуждение. Как-то раз его бригада решила, что с Владиком можно не делиться, а попросту отдубасить за стройплощадкой. Прораб потом долго выяснял: «Владик, ты зачем бригаду убил?» А Владик смотрел добрыми чистыми голубыми глазенками и, проморгавшись, отвечал: «Я не убивал, только калечил».
Командир так говорил Владику: «Я тебя спишу вчистую, какой ты разведчик, ты пленного расстрелять не сможешь! У тебя рожа слишком добрая». Когда Владик перерезал пленному горло, командир хлопнул себя ладонью по лбу и закричал: «Бля, так в человеке ошибиться!»
Чем мне всегда нравился Владик, так это тем, что мог задавать потрясающе парадоксальные вопросы. Например:
– Скажите, вот сказать человеку «заткнись, сука» – это нормально? Или нужны предварительные ласки?
К сожалению, даже такой боец не сможет спасти мой город. И в этой ситуации остается только глухо надираться.
Знаете, что объединяет пьяниц прошлых и нынешних? У нас до сих пор общий страх. Беспомощность перед происходящими событиями. Невозможность на них повлиять. В моем родном городе сейчас властвует стяжательство. Старый город мешал строить высотки. Его надо сжечь. И сожгли. Оставшееся превратили в убогий лубок, отданный на откуп рестораторам. На месте пепелищ у города теперь есть новые жилые комплексы – стеклянно монументальные, с подсветкой фасадов. Город отрастил новые зубы. Светящиеся, новенькие и настолько огромные, что не помещаются в челюсти.
Раньше я говорил, что не любил тот старый город, с его нищетой и грязью, хмурым небом и почерневшими фасадами домов. Меня раздражали серые бетонные мешки спальных районов, гнилые бараки трущоб, кособокие домишки царских времен, неухоженные скверики и тяжеловесный стеклобетон официальных зданий с тяжелыми бронзовыми табличками на потрескавшихся фасадах. Он был убог, мой город. Но у него была душа.
Тогда у нас было всего три праздника: Новый год, День Победы и Первомай. Город был бос и оборван. Дырявые штанцы, кургузый пиджачок, надетый поверх растянутой майки, и серенькая, низко надвинутая на брови домов кепочка неба над головой. В праздники же он наряжался: прорехи затягивал кумачом, украшал себя красными флагами, даже кепочку серую снимал. И уже на Первомай небо над городом было бирюзово-голубым с мелкими вкраплениями белого. Было празднично, мы шли веселые, с шариками и флажками, кричали «ура!».
Мой родной город – нежеланный ребенок. Его до сих сопровождает плохо скрываемое легкое презрение старших братьев – за чернявость, за говор, за обособленность. Он рос в невнимании, и это озлобило его, но стать сильнее не помогло. Он начал искать себя в подражательстве – и преуспел. Стряхнув вековой налет провинциальности, он заодно избавился от всего, что делало его самим собой. Призвав тех, кто решил сделать его столицей, он убил себя.
Я любил его. И очень хочу любить обновленным, но не выходит. Он изменился, но не стал богаче, столичнее. Его до сих пор обходят вниманием прогнозы погоды на федеральных каналах. И вот это невнимание со стороны Гидрометцентра как-то особенно обидно, по-детски. У нас те же погоды, такие же дожди. А снега и морозы у нас не чета вашим, столичным. Так отчего же регион Кавказские Минеральные Воды «Прогноз погоды» упоминает, а мой родной город обходит стороной? А ведь ненастная погода или аномальная жара ни разу его не обошли.
Да, город чище без многочисленных помоек во дворах и уличных туалетов. Да, он выше. Не два, не три этажа – больше. Не кирпич, не дерево – мо-но-лит. Теперь он стал похож на человеческий муравейник, закованный в асфальт и бетон. Над ним все то же небо. Но под небом уже не тот город.
Мы привыкли романтизировать наши декорации. Разве Кострома не лучший город на Земле? Оглянитесь вокруг! Это не улица Луначарского, это рю Даржантей. А вот это не переулок Кирова, это виа Ди Рипетта, и пересекает она не Вторую Юго-Западную улицу, а Шафтсбери-авеню. В нашей земле тысячелетняя история. Мы поем о ней в песнях. Мы пишем грандиозные полотна, на которых Кострома встает во всем своем тысячеэтажном великолепии. На таких улицах не так обидно стать жертвой поножовщины. Здесь получали перо в брюхо люди значительные, серьезные. Здесь корчились в луже крови капитаны-америки. Здесь разбивали пивной кружкой головы парацельсы. Здесь стоял на коленях Карл Первый, молясь о скорой и безболезненной кончине. Камни этих мостовых истирали подошвы бунтарей-каторжников, из них выбивала искры тяжелая конница безжалостных восточных завоевателей.
Виды центральной городской ТЭЦ живописал Тулуз Лотрек. Красотами дымных рассветов улицы Первого Мая восхищался Хемингуэй. На широких проспектах Костромы сражались капитаны революций. Рушились колоссы и гибли титаны. На ступенях свердловского дворца правосудия истекали кровью герои. И Жан Вальжан спасал возлюбленного своей воспитанницы, пряча его в ливневой канализации микрорайона Жужелино. Кострома – центр мира. Земля нибелунгов, край песьеголовых свирепых воинов, ездящих верхом на пещерных медведях. Легендарный небесный замок, в котором нет ничего – и весь мир. Теперь вы понимаете, что у меня не было шансов, я был обречен приехать в этот край? Нет?.. Вот и я не понимаю.