Черная капелла. Детективная история о заговоре против Гитлера

10
Враги государства

Несмотря на стесненность в средствах, Дитрих Бонхёффер и 26 семинаристов в марте 1936 года совершили десятидневную поездку в Швецию. Там они встретились с двумя лютеранскими архиепископами, выдающимися экуменистами, друзьями Джорджа Белла. Бонхёффер несколько раз выступил публично^[124]. Датская и шведская пресса уделили этому визиту большое внимание. В некоторых стокгольмских газетах писали даже, что приехавшие в страну немецкие христиане «подвергались преследованиям» в Германии.

Противник Бонхёффера в отделе внешних связей Национальной протестантской церкви, Теодор Хеккель, обратился к сотрудникам немецкого посольства в Стокгольме и потребовал следить за пастором Исповедующей церкви, «поскольку его влияние не способствует интересам Германии». Хеккель также написал во внутренний комитет Национальной церкви. По его словам, он «чувствует себя обязанным» известить всех, что Бонхёффер «пацифист и враг государства»^[125].

Пока Бонхёффер находился в Скандинавии, Гитлер пошел на первую военную провокацию. Он приказал немецкой армии занять Рейнскую область – это было запрещено по Версальскому договору, но на сентябрьском съезде в Нюрнберге Германия аннулировала этот договор. Рейнская область – узкая полоска немецкой земли вдоль границы с Францией. После войны она была объявлена демилитаризованной зоной – для защиты Франции от возможных нападений с этого направления. Французское и британское правительства, опасавшиеся войны, предпочли не заметить демарша Гитлера.

Вернувшись в Финкенвальде, Бонхёффер сделал провокационный шаг: он – вопреки дискриминационному Пятому закону правительства – рукоположил двух пасторов Исповедующей церкви. В июне представители Исповедующей церкви подали в Рейхсканцелярию большой меморандум, в котором критиковали «борьбу с христианской церковью» со стороны нацистского правительства и систему ценностей, которая «навязывает христианам антисемитизм и заставляет ненавидеть евреев». Пасторы выражали обеспокоенность тем, что «фюрер стал объектом поклонения, которого достоин только Бог»^[126].

Вряд ли этот меморандум попал на стол Гитлера. Но трения между церковными диссидентами и государством еще более усилились во время подготовки Берлина к летним Олимпийским играм 1936 года. Бонхёффер побывал в Берлине в августе, вскоре после открытия Игр. В книжном магазине он увидел открытку с тревожным посланием:

 
Мы, закрыв Олимпиаду,
Надаем ИЦ по заду.
Не забудем про евреев,
Всех ублюдков одолеем.
 

ИЦ – это была Исповедующая церковь. Несчастья не заставили себя долго ждать. Двухнедельные Игры начались 1 августа. Всего через шесть дней у Бонхёффера отозвали лицензию на преподавание – на основании того, что он продолжал сотрудничать с находящейся вне закона семинарией проповедников, а также из-за самовольной, неодобренной Министерством образования поездки в Данию и Швецию. Кроме того, штурмовики СА (после убийства Рема их стало меньше, но они по-прежнему были грозной силой) жестоко избили молодого пастора Исповедующей церкви в Бранденбурге. В октябре арестовали двух бывших семинаристов Финкенвальде. Их отправили в новый концлагерь близ Берлина, Заксенхаузен^[127].

В то же время в новостях вновь появился самый известный враг немецкой нации. Двадцать четвертого ноября 1936 года Нобелевский комитет изменил решение и присудил Премию мира за 1935 год Карлу фон Осецкому. Денежное выражение премии составило 39 тысяч долларов США^[128]. Американский посол в Берлине Уильям Додд пытался избежать политических последствий этого решения. Он неуклюже заявил: «Хотя Осецкий и смелый человек, его вряд ли можно считать достойным статуса нобелевского лауреата»^[129].

Сторонники Осецкого в Нью-Йорке не считали себя обязанным вести себя дипломатично. Они устроили праздничный митинг в колледже Купер-Юнион. Мэр Нью-Йорка Фьорелло Ла Гуардия заявил, что благодаря конституционной защите подобные выступления в Соединенных Штатах не требуют особой отваги, но в нацистской Германии «на это способен только настоящий человек». Карл фон Осецкий стал таким человеком и заслужил Нобелевскую премию. «Это постыднее для гитлеровского правительства, – добавил мэр, – чем любые демонстрации всего мира»^[130].

Нобелевский комитет заявил, что отдает честь Осецкому как человеку, «который борется за свободу мысли, свободу слова и свободную конкуренцию идей»^[131]. Оставалась одна проблема: сам Осецкий по-прежнему пребывал за решеткой. В июле, когда толпы журналистов съехались в Германию на Олимпиаду, его перевели из концлагеря в берлинскую больницу Вестэнд, где продолжали содержать под охраной.

«Если правительство Германии позволит, я был бы счастлив поехать в Норвегию, чтобы принять премию, – сказал Осецкий репортеру журнала Time, которому удалось попасть в больницу. – В Нобелевской речи я не стану копаться в прошлом»^[132].

Нобелевская речь Осецкого так никогда и не прозвучала. Разъяренный решением Нобелевского комитета Гитлер объявил, что больше ни один немец никогда не примет этой премии ни в одной категории. Третий рейх сам учредит ежегодную премию за достижения в области науки и искусства. Вдобавок семья Осецкого, пытаясь вытащить его из тюрьмы, доверилась нечистоплотному адвокату, который скрылся со всеми деньгами.

Генерал Герман Геринг никогда не упускал возможности покрасоваться перед прессой. И по поводу Нобелевской премии он тоже высказался: «Попытки оскорбить Германию в глазах всего мира путем присуждения Премии мира предателю не становятся позором для Германии, – заявил он, – но делают смехотворными тех, кто принял это решение»^[133].

Геринг выступал много и по разным поводам. Он не раз появлялся на страницах дневника Дороти Томпсон. Высылка из Германии сделала ее настоящей знаменитостью. NBC пригласила журналистку на радио, а газета New York Herald Tribune заказала целую колонку. Томпсон делила время между домом в Вермонте и таунхаусом на Манхэттене, где на стене кабинета висела в рамочке копия указа о высылке^[134].

Осенью 1936 года Томпсон описала в своем дневнике частный разговор «друга из нейтральной европейской страны» с Герингом.

Геринг заявил, что на континенте скоро развернется эпическая война. Он почти со смехом сказал: «Мы намереваемся захватить все земли к востоку от нас. Нам нужны новые территории для растущего населения Германии». Когда ему напомнили, что свободных земель в Европе нет, что страны к востоку и югу от Германии давно и плотно заселены, Геринг хмыкнул и ответил: «Die werden wir ausfegen» («Мы их просто сметем»).

Вспоминая этот разговор и откровенные угрозы, друг Томпсон сказал ей: «Генерал был любезен и обаятелен, но в его присутствии у меня волосы вставали дыбом. Я убежден, что он действительно имел в виду то, что сказал. Но когда я рассказал об этом соотечественникам, они лишь посмеялись».

Такая реакция не удивила Томпсон. Она продолжала пристально следить за нацистами. Само существование «криминально безумного общества» должно было настораживать трезвомыслящих людей. Нацистская Германия превосходила все мыслимые пределы жестокости. Но почему-то американский дипломат Джордж Мессерсмит не воспринимал это всерьез. Дороти Томпсон постепенно пришла к выводу, что «неверие человечества» было своего рода тайным оружием Гитлера^[135].

11
Переступив черту

Ганс фон Донаньи продолжал бороться с нацистами с помощью пишущей машинки. «Хроники позора» все росли. Он фиксировал все случаи жестокости, которые привлекали его внимание. 18 января 1937 года он записал: «Демонстрация членов партии и гитлерюгенда перед домом суперинтенданта Бернекера в Хайльсберге. Демонстранты выкрикивали оскорбления и угрозы». Хайльсберг располагался в 290 километрах к югу от Берлина. В Немецкой протестантской церкви чин суперинтенданта равнялся католическому епископу. Бернекеру не повезло. «Распространился ложный слух о том, что он неблаговидно высказывался о лидере движения и выражал неприятие немецкой формы приветствия». В качестве меры предосторожности Донаньи никогда не упоминал Гитлера по имени, а также использовал эвфемизм «немецкая форма приветствия» вместо «Хайль Гитлер!». Он ответил, толпу настраивали против Бернекера «отчасти посредством листовок, где его безосновательно называли врагом государства». Все это так подействовало на суперинтенданта, что он даже попросил о защите местное отделение гестапо^[136].

Ненасильственные выступления, подобные произошедшему в Хайльсберге, казались предвестниками весьма тревожных времен. Донаньи наблюдал, как рушатся последние столпы правосудия. В октябре министр юстиции Франц Гюртнер, человек весьма специфических моральных убеждений, составил документ, согласно которому официальным инструментом смертной казни становилась гильотина. Она сменила ручной топор. И это могло предвещать рост количества смертных приговоров^[137].

Поначалу Гитлер колебался, опасаясь нелестных параллелей с «революционным террором» во Франции^[138]. Но в итоге все же подписал документ. Вскоре были заказаны двадцать гильотин. Рабочие помещения в тюрьме Плётцензее планировалось превратить в место казней.

Донаньи стал замечать, что его начальник все больше симпатизирует Гитлеру. 30 января 1937 года те члены кабинета министров, которые еще не стали членами нацистской партии, были приглашены к фюреру. На встрече Гитлер вручил каждому золотой партийный значок^[139]. Среди одаренных был и Гюртнер. Теперь он входил в круг приближенных к фюреру лиц. Первый его помощник такого приглашения не получил. Его положение было иным. И более неоднозначным.

В личном деле Ганса фон Донаньи в Министерстве юстиции хранился 55-страничный документ, ставший преградой, которую тот безуспешно пытался преодолеть^[140]. Самого документа он не видел, но мог легко догадаться о его содержании: «Фон Донаньи – человек острого ума, вызывающей восхищение проницательности, очень предприимчивый и успешно справляющийся с устными и письменными выступлениями… Он никоим образом не согласен с расовыми законами Третьего рейха… Он говорил, что расовые взгляды национал-социалистов немыслимы, поскольку противоречат христианской позиции Протестантской церкви»^[141].

Далее в отчете говорилось, что, помимо религиозных взглядов, у Донаньи были и личные мотивы не вступать в партию. Он вырос в смешанной семье. Только одна его бабка была немкой, дед и бабушка были венграми, а дед по материнской линии – евреем, хотя «по внешнему виду этого не скажешь».

Гитлеровцы были одержимы чистотой арийской расы. Новые макиавеллианцы из верхних эшелонов власти изучали генеалогические истории друзей и врагов, пытаясь разглядеть на семейных древах отравленные плоды, которые можно было бы использовать в собственных интересах. Мартин Борман, назначенный Гитлером рейхсляйтер и личный секретарь заместителя фюрера Рудольфа Гесса, проявлял особый интерес к генеалогическим исследованиям^[142]. Он и еще несколько человек (в том числе социопат Роланд Фрейслер из Министерства юстиции) знали тайну Донаньи. Тот факт, что Донаньи сумел так высоко продвинуться в Третьем рейхе, говорил о его исключительных способностях как юриста. И еще об уважении и даже симпатии к нему со стороны Франца Гюртнера.

Во время чисток Рема 1934 года Донаньи говорил Гюртнеру, что тому следует подать в отставку, поскольку честный юрист не может менять законы во имя зловещих целей Гитлера. Гюртнер этому совету не последовал. Но и Донаньи за подобное свободомыслие он не уволил и в гестапо о «Хрониках позора» не сообщил. Их отношения оказались настолько прочными, что Гюртнер даже хвалил Донаньи перед Гитлером^[143]. На встрече с фюрером он сказал, что его заместитель, хотя и вырос в смешанной семье, достоин абсолютного доверия. Этот отзыв очень помог Донаньи. «Донаньи не должен терпеть никаких притеснений из-за своего расового происхождения», – сказал Гитлер. В октябре 1936 года фюрер подтвердил свою точку зрения письменно: он заявил, что Ганс фон Донаньи может оставаться на государственной службе и пользоваться всеми привилегиями истинного арийца за одним исключением: ему навсегда запрещено вступление в Национал-социалистическую партию^[144].

Но зачем все это? К чему заигрывать с дьяволом? Донаньи считал, что нужно работать внутри системы, чтобы хоть как-то нарушать планы нацистов. Именно это он и делал в комиссии, которая сформулировала нюрнбергские расовые законы. Кроме того, он занимал достаточно важный пост в Министерстве юстиции и мог активно помогать конкретным людям, попавшим в беду. Как и у большинства немцев, у него были друзья, пострадавшие от нацистов. Один из его профессоров из Гамбургского университета, Курт Перельс, потерял работу из-за дискриминации по «арийскому параграфу» и покончил с собой. Донаньи советовал Сабине Бонхёффер и ее мужу из смешанной семьи задуматься об эмиграции – преследование евреев постепенно набирало обороты. Узнавая о готовящихся действиях против Исповедующей церкви, он сообщал об этом своему зятю Дитриху и другим пасторам. Он встречался с пастором Мартином Нимёллером, чтобы обсудить свою проблему с гестапо.

Отчаявшиеся берлинцы часто приходили в кабинет Донаньи со своими ужасающими историями. Они просили о помощи. Заслуженный ветеран Фриц Арнольд, потерявший правую ногу на Первой мировой войне, был лютеранином еврейского происхождения. Его друг, Юлиус Флисс, ослепший на один глаз из-за ранения в голову, тоже. Флисс был одним из пациентов Карла Бонхёффера. Жена Арнольда играла в карты с матерью Донаньи. Оба были юристами, и им грозил отзыв лицензии из-за этнических чисток. Арнольд попросил о помощи Донаньи. К сожалению, тот мало что смог сделать – лишь выиграть немного времени, прежде чем запрет на профессию вступил в действие.

Но все же оставались кнопки, на которые можно было нажимать в самых важных и экстренных случаях. Донаньи ничего не смог сделать для Гельмута Хирша. Гестапо арестовало Хирша в штутгартском отеле в декабре 1936 года – у него якобы обнаружили два чемодана, набитых взрывчаткой. Двадцатилетний Хирш, немецкий еврей, приехал в Германию, хотя вся его семья, напуганная Гитлером, перебралась в Прагу. Что привело его в Штутгарт, неизвестно. Родители считали, что он поехал кататься на лыжах с друзьями. Но в Праге он вступил в группу антинацистски настроенных эмигрантов «Черный фронт». Гестапо пришло к выводу, что он – марионетка террористов, чьей целью, возможно, было устранение самого Гитлера или, что вероятнее, отъявленного нюрнбергского нациста, участника мюнхенского пивного путча, главного редактора антисемитской еженедельной газеты Der Stürmer Юлиуса Штрейхера.

В марте 1937 года Хирш предстал перед судом. Заседание было тайным. Хирша признали виновным в «государственной измене» и приговорили к смерти. Поскольку отец и дед юноши имели также гражданство США, власти Соединенных Штатов неохотно выступили в его защиту. Двадцать четвертого апреля в тюрьме Плётцензее Хирша навестил вездесущий Раймонд Гейст. Он сообщил, что американское правительство добивается его освобождения, хотя сам Хирш не провел на территории США ни минуты. Хирш ему не поверил. Он готовился к худшему. «Я не жду помилования, – сказал он Гейсту. – Я готов и жду смерти с абсолютным спокойствием». Газета The New York Times была настроена менее пессимистично: «Все еще ожидается, что Гитлер хотя бы смягчит приговор, чтобы продемонстрировать свое великодушие. Ведь на момент ареста Хирш был несовершеннолетним»^[145].

Через три дня Гейст встретился с Францем Гюртнером в Министерстве юстиции и потребовал освобождения Хирша по гуманитарным причинам (ему не исполнилось еще двадцати одного года) и в связи с предвзятостью суда^[146]. Посол Додд отправил Гитлеру личное письмо с аналогичной просьбой. Кроме того, он встретился с министром иностранных дел Константином фон Нейратом.

Третьего июня в шесть часов вечера Гейст вернулся в тюрьму Плётцензее. Гельмут Хирш отказался с ним встречаться. Он только что узнал, что Гитлер не проявил милосердия. На следующее утро его должны были казнить – он стал первой жертвой только что установленной в тюрьме гильотины.

Ганс фон Донаньи не участвовал в переговорах о судьбе Хирша, зная, что Гюртнер и Гейст ничего не добьются, сколько бы ни старались. В созвездии личности Гитлера сочувствие было черной дырой. По своей должности Донаньи должен был встречаться со всеми высокопоставленными нацистами, и он считал их психопатами. Коварный Борман. Наглый позер Геринг. Мизантроп и мастер пропаганды Геббельс.

Бывший крестьянин Генрих Гиммлер, по какой-то причине испытывавший симпатию к Донаньи, с извращенной гордостью говорил о своих бешеных псах – эсэсовцах: «Я знаю, в Германии есть люди, которые трясутся при одном лишь виде этих черных мундиров»^[147]. Рейнхард Гейдрих подчинялся непосредственно Гиммлеру. Он был настолько бесчувственным, что даже Гитлер называл его «человеком с железным сердцем».

В этой череде жутких персонажей Донаньи знал лишь одного более или менее приличного человека. Фриц Видеман был капитаном в полку, где во время Первой мировой войны служил капрал Гитлер. Когда нацисты пришли к власти, они встретились, и Видеман стал адъютантом Гитлера в Рейхсканцелярии. Они с Донаньи подружились. Видеман стал надежным источником информации о происходящем в верхах власти.

Осенью 1937 года он принес ужасающие известия^[148]. В пятницу, 5 ноября, Гитлер собрал высшее военное командование в Рейхсканцелярии. Совещание длилось четыре часа. Фюрер заявил, что возродившейся Германии необходимо жизненное пространство – Lebensraum. Только тогда страна сможет развиваться и процветать. Для осуществления этого плана был единственный путь: «Каждому поколению нужна своя война, и я позабочусь, чтобы это поколение ее получило!»

Донаньи не мог поверить собственным ушам. Неужели Гитлер окончательно рехнулся?! Германия еще не восстановилась после последней войны, а он хочет начать новую? Это же будет катастрофа! Этого человека нужно остановить – при необходимости даже силой.

Видеман с ним согласился: «Согласен, здесь поможет лишь револьвер. Но кто это сделает?»^[149]

У обоих замерло сердце. Они говорили об устранении лидера страны. Неужели действительно настало время убить Гитлера?

12
Дорогая милость

Взбунтовавшись против Католической церкви, Мартин Лютер решил сделать Библию более доступной для народа. Он двенадцать лет переводил Священное Писание с латыни на немецкий. Свой труд он закончил в 1534 году. Через 403 года, в феврале 1937 года, семинаристы Финкенвальде преподнесли Дитриху Бонхёфферу коллективный подарок на тридцать первый день рождения: факсимильное издание «Библии Лютера», памятник другой эпохи религиозной и политической смуты^[150].

Главной работой и заботой Бонхёффера в нацистской Германии оставалась семинария проповедников. Но когда позволяло время, он работал над книгой. Он писал, уединившись в тихом уголке общего дома или закрывшись в своем кабинете в поместье Кляйст-Ретцов. Книга имела рабочее название «Хождение вслед» (Nachfolge), значительное место в ней занимали размышления о Нагорной проповеди Иисуса. Центральной идеей стала «дешевая милость» – выражение, позаимствованное у достопочтенного Адама Клейтона Пауэлла. Но Бонхёффер наделил этот термин собственным смыслом. Под «дешевой милостью» он понимал поверхностное благочестие случайных христиан, жизнь которых представляет собой бесконечный цикл грехов и лживых исповедей. Они лишены искреннего раскаяния и морального чувства. А вот «дорогая милость» требует энергичной жизни в духе веры без компромиссов и поисков более удобных путей. «Она – дорога, поскольку зовет идти вслед, она – милость, поскольку зовет идти вслед Иисусу Христу, – писал Бонхёффер. – Она – дорога, так как стоит человеку всей жизни, она – милость, так как только она и дарит жизнь человеку»^[151].

В гитлеровской Германии развернулась битва за душу нации – битва между дешевой и дорогой милостью. Миллионы христиан убедили себя, что можно быть богобоязненными и почитающими Библию нацистами. А может быть, их убедил Адольф Гитлер – умы в его руках были податливее глины. Неудивительно, что он был поклонником Генри Форда. Гитлер разработал политическую систему массового производства покорных немцев, подобных автомобилям, сходящим с конвейера.

Чтобы обеспечить постоянное поступление человеческого материала, нацисты пошли дальше молодежных программ гитлерюгенда. В апреле 1937 года они открыли первые десять «школ Адольфа Гитлера» – интернатов, где должны были обучаться самые способные немцы в возрасте от 12 до 18 лет. Затем лучшие ученики могли поступить в учебные лагеря – так называемые орденсбурги^[152]. В дальнейшем планировалось создать более пятисот «Домов молодежи Гитлера».

Будущие граждане и солдаты воспитывались в нацистском духе на пропагандистских материалах, таких как газета Der Stürmer, где в апреле 1937 года была опубликована грязная статья о том, как немецкие евреи совершали «ритуальные убийства» неевреев, чтобы очиститься от грехов по закону Талмуда. В статье говорилось, что в праздник Пасхи «кровь жертв следует проливать насильно» и добавлять ее в ритуальное вино и мацу. После пасхальной трапезы глава семьи произносит: «Да погибнут все язычники – как дитя, чья кровь в этом хлебе и вине!»^[153]

Немцы, которые не хотели иметь ничего общего с этим диким антисемитизмом и нацистским конвейером, становились изгоями общества. Все, кто был связан с Исповедующей церковью и семинарией проповедников, знали, что их дни сочтены. С 1937 года время истаивало все быстрее.

Пауль Шнайдер, самый страстный из пасторов Исповедующей церкви, человек, наделенный дорогой милостью, отвечал за две деревенские церкви в Рейнской области. Полиция десятки раз допрашивала его по поводу критических публичных заявлений в адрес правительства. В мае 1937 года его арестовали и отправили в тюрьму города Кобленц – Шнайдер выступил против школы Гитлера и пригрозил местным нацистам церковным наказанием и даже отлучением от церкви^[154]. В июне офицеры гестапо разогнали собрание Исповедующей церкви в Берлине и арестовали восьмерых пасторов и активистов^[155].

Первого июля Бонхёффер и Эберхард Бетге ехали из Финкенвальде в Берлин, чтобы лично обсудить последние события с Мартином Нимёллером. В его приход Далем они приехали следующим утром – но обнаружили там только жену Нимёллера и двух других пасторов. Четыре агента гестапо ворвались в дом рано утром и увезли Нимёллера на допрос. Пока Бонхёффер осмысливал услышанное, к дому подкатили черные машины. Они, словно стая ворон, блокировали все входы и выходы. Из машин вышли гестаповцы. Начался обыск, который продлился семь часов. Все это время никто не мог выйти из здания^[156].

Преследования и аресты пасторов Исповедующей церкви продолжались. Бонхёффер пытался защитить выпускников своей семинарии. Когда полиция задерживала кого-то из них, он писал их родителям, чтобы хоть как-то утешить: «Нам часто бывает трудно понять промысел Божий в Его Церкви. Но мы можем обрести покой, зная, что сын ваш страдает во имя Господа».

Летняя сессия в Финкенвальде закончилась в начале сентября 1937 года, и всех распустили на несколько недель. Бонхёффер (как всегда, вместе с Бетге) отправился в Баварию, а потом к сестре Сабине в Гёттинген. Вернувшись, Бонхёффер и Бетге обнаружили Финкенвальде пустым. В их отсутствие гестаповцы приказали экономке и работнику уехать и опечатали помещение. Генрих Гиммлер решил закрыть Исповедующую церковь, издав такой приказ: «Настоящим приказываю: в соответствии со статьей 1 указа президента Рейха от 28 февраля 1933 года о защите народа и государства… так называемая Исповедующая церковь распускается, а все теологические курсы и учебные конференции под ее эгидой запрещаются».

Термины «распускается» и «запрещаются» толковались однозначно. Но некоторые члены Исповедующей церкви были юристами, например старший брат Бонхёффера и двое его зятьев, один из которых работал в Министерстве юстиции. Адвокаты всегда чуют промахи, и здесь тоже удалось найти лазейку. Хотя семинарии Исповедующей церкви были объявлены незаконными, немецкие законы все еще позволяли организовать так называемые коллективные пастораты. Это был более неформальный вид обучения: священники из разных церквей одного географического региона вместе руководили и обучали пасторов-учеников. И кто знал, посещают эти ученики семинарские классы, проводимые Бонхёффером и другими пасторами Исповедующей церкви, или нет?

Под давлением Гиммлера три семинарии проповедников были закрыты. Три другие преобразовались в коллективные пастораты – и в том числе семинария Бонхёффера. Ему пришлось искать новое помещение. В результате он переехал на 160 километров дальше по побережью. Учеников разделили на две группы по десять человек. Они жили в шестидесяти с лишним километрах друг от друга в городе Кёслин и усадьбе Гросс-Шленвиц. Бонхёффер и Бетге постоянно ездили туда-сюда. Бонхёффер называл это «кочевой жизнью». Рояль он бросил. Мебель, книги и записи для фонографа в результате постоянных переездов частично потерялись, частично испортились. И все же у Бонхёффера был коллективный пасторат, и занятия начались в первую неделю декабря. Прямо перед открытием он получил письмо от Карла-Фридриха. Брат писал, что родители потрясены закрытием семинарии в Финкенвальде и надеются, что Дитрих не станет более привлекать внимания правительства.

Бонхёффер ответил: «Мне жаль, что мама и все вы так сильно беспокоитесь… Конечно, никто из нас не горит желанием оказаться в тюрьме. Но если придется, мы сделаем это – во всяком случае я надеюсь – с радостью, поскольку цель наша высока и достойна».

В конце ноября 1937 года мюнхенское религиозное издательство выпустило книгу «Хождение вслед». Для Бонхёффера это было великое событие. Один экземпляр с дарственной надписью («В знак братской благодарности!») он отправил Мартину Нимёллеру, который не смог встретить дар с радостью – шел шестой месяц его одиночного заключения в берлинской тюрьме Моабит. Против него выдвигали все новые обвинения – «откровенные нападки на государство», «выступления с агитационными речами» с церковной кафедры^[157]. Нимёллер был одним из восьми сотен пасторов и прихожан Исповедующей церкви, которые в течение того года оказались в тюрьмах.

В начале января 1938 года около тридцати последователей Исповедующей церкви собрались в лютеранской церкви Далема, где находился приход Нимёллера. Среди них был и Бонхёффер. Очень скоро приехали гестаповцы. Всю ночь их допрашивали, правда без особой жестокости. То, что пастор Бонхёффер опубликовал новую книгу, никого не заинтересовало. Хотя никаких обвинений ему не предъявили, на его репутации появилось новое пятно. Ему уже было запрещено преподавать, а теперь он больше не мог появляться в Берлине и земле Бранденбург. К счастью, доброе имя отца все еще имело вес. Карл Бонхёффер сумел добиться послабления этих ограничений. Гестапо разрешило визиты в Берлин, но никакими церковными делами заниматься в столице пастор не мог.

Бонхёфферу повезло. Нимёллеру нет. Он предстал перед закрытым «особым судом» (Sondergericht) в тюрьме Моабит. В марте 1938 года на глазах жены Эльзы и старшей дочери пастор Нимёллер был осужден^[158]. Судья, как и ожидалось, признал его виновным по всем пунктам, но добавил, что он – человек «бесспорной искренности» и действовал по «совершенно благородным побуждениям». С этими добрыми словами судья приговорил его к тюремному заключению на срок, который он уже провел в тюрьме, и скромному штрафу в две тысячи рейхсмарок. Счастливый Нимёллер шепнул Эльзе: «Это лучше, чем оправдание»^[159].

«Лучше» продлилось недолго. Гитлера немедленно уведомили о приговоре Нимёллеру. Он пришел в ярость^[160]. Пастора он считал невыносимо высокомерным и лишенным какого бы то ни было уважения. Гитлер экстренно собрал кабинет министров и заявил, что хочет отменить приговор Нимёллеру – пусть обвиняемый останется в тюрьме. Гюртнер сообщил, что юридических оснований для этого нет.

«В таком случае, – рявкнул Гитлер, – этот человек будет моим личным узником!»

Днем Нимёллера освободили из Моабита. Он думал, что едет домой. Но через несколько минут его схватили два агента гестапо и доставили в концлагерь Заксенхаузен в двадцати километрах от Берлина^[161]. Для нового узника уже была готова одиночная камера. Он не совершил преступления, но останется в Заксенхаузене, пока Адольф Гитлер не решит его отпустить.

Не повезло и пастору Паулю Шнайдеру. Он отбыл два месяца в тюрьме Кобленца и был освобожден при условии, что не вернется в Рейнскую область и в две свои церкви^[162]. Шнайдер проигнорировал этот приказ. Третьего октября 1937 года он триумфально произнес проповедь в одной из своих церквей. Агенты гестапо задержали его, когда он направлялся во вторую^[163].

Гитлер объявил пастора Шнайдера, как и Нимёллера, «своим личным узником». Шнайдера бросили в тюрьму Кобленца, а затем перевезли в Веймар, а оттуда – в концлагерь Бухенвальд.

Шнайдер был несгибаемым и непримиримым солдатом Христа. Он сразу же вступил в конфликт с начальником лагеря – слишком много проповедовал и не снимал шапку во время церемониального подъема нацистского флага. За это он оказался в одиночной камере. К нему относились как к Осецкому: избивали дубинками, хлестали кнутами, приковывали в положении стоя, морили голодом. Одному из работников лазарета в Бухенвальде Шнайдер сказал: «На теле моем нет ни единого места, не покрытого синяками»^[164].

Нимёллер и Шнайдер страдали в заключении. Дитрих Бонхёффер продолжал писать книги и трудиться в своей подпольной семинарии. Ему оставалось лишь благодарить Бога и гадать, когда появятся гестаповцы и когда придется заплатить за свою дорогую благодать?