Loe raamatut: «Змей и Радуга. Удивительное путешествие гарвардского ученого в тайные общества гаитянского вуду, зомби и магии»

© Simon & Schuster, Inc., as the original publisher, 2022

© ООО «Книгократия», 2022

* * *

Предисловие. Левиафан Гаити

С момента выхода книги, русский перевод которой вы наконец-то держите в руках, прошло уже более тридцати лет. За это время публика разделилась на два лагеря. Одни оказались восхищены неожиданным возвращением старой школы полевой (этнографической) работы, где изучение пыльных книг в библиотеке перемешано с живым опытом исследователя – в книге можно встретить и детально описанные полуночные магические ритуалы, и шатание в джунглях под воздействием психотропных веществ, и содержательные историографические описания гаитянского общества. Другие же оказались разочарованы приключенческим стилем изложения материала, буквально в духе Индианы Джонса: всё же автор был на тот момент докторантом Гарвардского университета, этноботаником, от которого многие ждали строгой монографии, а не художественных спекуляций вокруг темы зомби и гаитянской магии. Подверглись критике не только стиль повествования, но и ряд профессиональных находок автора и неточностей, которые не позволяют верифицировать пользу для ботаники от проделанной работы. Разделение остаётся актуальным и спустя десятилетия после выхода книги – это заметно по новым выходящим рецензиям (да-да, они до сих пор выходят!) и обзорам на книгу. Причина неугасающего интереса публики кроется в крайне необычном, искусно мистифицированном формате и стиле самого текста, рождающем противоречия у привыкшего к конкретике читателя. Что находится перед нами: книга по этноботанике или антропологическая работа по культу вуду? Это художественный вымысел или реальные приключения полевого исследователя? Как воспринимать то, что написано: как развлечение или как полезный источник?

Не прибегая к раскрытию сюжета, который читатель непременно узнает сам, я бы хотел остановиться на том, что позволяет увидеть в этой книге немного большее, чем этноботаническое исследование, раскрывающее секрет оживших мертвецов, или же простой приключенческий роман. «Змея и радугу» можно читать, используя антропологическую оптику, попутно упражняясь в гипотетической реконструкциях того, на чём держится гаитянское общество. В этом фокусе отпадают вопросы правды и вымысла, научного факта и мистификации. За каждым описанным фактом проявляется социальная ткань Гаити, явившаяся Дэвису, или искусно придуманная им, как участвующим наблюдателем. Почему и как возможно это антропологическое прочтение и почему это всего лишь упражнение для ума – об этом пару слов ниже.

Собственно, антропологическое прочтение становится возможным, если учитывать яркий и буквально уникальный контекст гаитянской культуры. Гаити является не только широко известным местом происхождения мифа (?) о ходячих мертвецах и культа вуду, но и страной с необычной историей. Начиная с восстания Спартака в Римской республике в первом веке до н. э. и вплоть до Гаитянской революции (1791–1803) мировая история не знала столь масштабных примеров борьбы рабов против господ. Кроме того, Гаитянская революция стала первым успешным примером такого противостояния: в результате революции было образовано первое независимое государство в Латинской Америке. Оно не просто сбросило иго рабства, но пошло по долгому и сложному пути самостоятельного развития. Гаити стало, пусть и номинальной, но первой в мире республикой во главе с чернокожими. Почему (и как) это получилось именно в Гаити?

«Змея и радугу» невозможно читать, не удерживая в уме этот вопрос. Историографические, красочные описания Дэвиса погружают нас в мир противоречивой Гаитянской революции, в которой за первыми успехами следует череда драматических событий: кровопролитные столкновения между чернокожим населением и мулатами, противоборство между республиканскими началами и деспотическим управлением, постоянная смена суверенов, неравенство и раскол гаитянского общества. История независимого Гаити рисуется как бесконечная трагедия, нищета и насилие, в которой власть обретает порой комические формы: когда 26 августа 1849 года Сулук Фостен провозгласил Гаити империей, а себя – императором Фостеном I, члены Сената водрузили ему на голову дешёвую, сделанную в кустарных условиях корону из покрытого позолотой картона. Рисуя гаитянскую историю, Дэвис обращает наше внимание не только на уродливые формы власти, но и на экономическую нестабильность системы с аграрным вопросом тростниковых плантаций, постоянно воспроизводящееся неравенство и расовую сегрегацию. За этими описаниями представляемая нам история и традиция зомбификации начинает читаться сложнее, чем просто процедура биологического воздействия каких-то ядовитых растений на сознание и поведение людей. За практикой получения легитимного раба, прошедшего расчеловечивание, работающего на плантациях на своего хозяина, стоит гоббсовский вопрос социального порядка бывшей колонии, её Левиафана, – ведь история Гаити не сильно менялась за столетия и оставалась устойчивой вплоть до момента описания её Дэвисом.

Для Уэйда Дэвиса вуду становится одной из разгадок того, как устроено само гаитянское общество. Он показывает, как синкретический культ, достаточно сильно отличный от известных нам традиционных религий, в котором нет устоявшихся догм, нет иерархии и чёткой структуры, оказывает колоссальное влияние на социальную и политическую жизнь острова, цементируя его порядок. Дэвис рассказывает нам, что зомби не создаются случайным образом враждебными или жадными колдунами; зомбификация – это своего рода социальная санкция, которую тайные сообщества, описываемые им, применяют к людям, нарушающим правила совместного проживания. Зомбификация, как практика наказания и власти, существовала всегда: тайные общества долго процветали среди «марунов», сбегавших ещё в XVIII веке с французских плантаций на холмы Гаити, они сохранялись после обретения независимости среди чернокожих сельских жителей, которые выступали против городских мулатов-французов. Тайные общества были настолько укоренены, что ни один суверен не мог долго править (и даже жить) без поддержки этих тайных обществ – некоторые правители использовали общества для управления. Правительство Гаити, тайные общества и религия вуду всегда неразрывно связаны между собой, а зомбификация всего лишь инструмент социальной санкции, сдерживающей людей: власть и магия оказываются переплетены, образуя гаитянского Левиафана. Даже в самой практике отсылки зомби на работу на плантацию лежит функция воспроизводства рабовладения, где вместо рабов уже не люди, а всего лишь мертвецы – они и трудятся, собирая сахар для нужд местной слабой экономики.

Всё это звучит очень красиво. Однако стоит признать, что эти построения Дэвиса напоминают скорее мистификацию, вписанную в широкий социальный и исторический контекст, умело им применяемый для построения одной большой истории. Так, как отмечают многочисленные критики Дэвиса, профессиональные историки и антропологи, всё же не существует никаких подтверждений того, о чём пишет Дэвис. Например, о широком импорте вудуистского культа через марунов и его необычайно влиятельном распространении в сельских регионах Гаити. Так же как не находят подтверждения массовые побеги рабов с плантаций, и их связь с тайными организациями. Вторичные источники, на которые ссылается Дэвис, сами неоднократно подвергались критике, а иногда и вовсе не содержат того, о чём заявляет Дэвис. Например, он ссылается на работу антрополога Мишеля Лягерра о тайных обществах вуду, как бы в подтверждение своих слов о влиянии этих обществ на бюрократические структуры Гаити с помощью зомбификации. Однако сам Лягерр никогда не утверждал ничего подобного, а в местах, где упоминаются схожие сюжеты, отмечено, что это пересказ расхожих слухов. Ко всему прочему, фармакологические утверждения о влиянии / содержании тех или иных веществ в описанных Дэвисом снадобьях (часто весьма комичных) позже не нашли подтверждения. Таким образом, объяснения Дэвиса являются в большей степени лишь поверхностными этюдами студента антрополога, жаждущего сенсаций. Учитывая это, книга Дэвиса остаётся скорее весёлым и крайне занятным упражнением для ума такого же антропологически настроенного читателя – яркие приключения, всевозможные догадки и теории о социальном порядке острова, решительные опыты над своим здоровьем.

Читая всё это, становится понятно, почему эта книга никого не оставила равнодушным и спустя десятилетия продолжает приковывать к себе внимание. И вот теперь русскоязычные читатели получили возможность самостоятельно оценить труд Уэйда Дэвиса и занять одну из сторон. Как бы то ни было, книга Дэвиса написана потрясающим и увлекательным языком, и если снизить собственный критический подход к оценке излагаемых фактов – она может стать приятным погружением в мир свободного острова.

Сергей Мохов

Моим родителям, профессору Ричарду Ивенсу Шултсу, сделавшему это возможным, и Джону Леннону

Он знал ‹…› историю короля Да, Великого Змея, который воплощает вечное и непреходящее начало и мистически предается любовным утехам с Королевою Радугой, повелевающей всеми водами и родовыми муками всех тварей.

А. Карпентьер. «Царство земное»¹

Всё есть яд, и всё есть лекарство.

Парацельс²

О правописании

Вопрос о том, как правильно писать название традиционной религии Гаити, стал причиной кое-каких разногласий в академической среде. Слово voodoo пришло из наречия фон, на котором говорят в Дагомее (ныне Бенин) и Того. Значит оно всего-навсего «божок» или «дух». Однако в результате прискорбных искажений и неточностей в печати, а особенно в Голливуде, оно стало мнимым символом чёрной магии и колдовства. Антропологи пытались одновременно прояснить и обойти этот стереотип с помощью ряда альтернативных терминов, таких как vodu, vodun, voudoun и vodoun. Я следовал их примеру, поскольку считаю (как показано в моей книге), что колоритная религия традиционного гаитянского общества заслуживает признания, а то, что мы привыкли понимать как «вуду», совсем на неё не похоже. Я употребляю термин vodoun, поскольку он, как мне кажется, более точен фонетически. Тем не менее надо сразу оговориться, что сами гаитянские крестьяне не именуют свою религию этим словом. Практикуя закрытую систему верований в своём замкнутом мирке, где выбирать особо не из чего, человек либо «служит loa», то есть – духам, либо не делает этого. По их разумению, водун есть не что иное, как особое событие, ритуальный танец, созывающий духов, которые вселяются в того, кто в них верует.

Чтобы не возникло двусмысленности, на протяжении всей книги я отсылаю к некому «водун-сообществу». Делается это как ради удобства, так и чтобы отразить позицию стороннего наблюдателя, а не верующего, которого эти духи окружают.

Написание слова zombi также продолжает оставаться предметом некоторых разногласий. Словарь Уэбстера отдаёт предпочтение более привычному zombie. А в моём экземпляре Оксфордского словаря данный термин и вовсе отсутствует. Это говорит о том, что увлечение американцев гаитянской экзотикой совпало с периодом оккупации острова [1916–1934]. В источниках в научной литературе тоже присутствует разнобой. Сибрук³ (1929) пишет zombie, его примеру следует Дерен⁴ (1953). Метро (1972), Хаксли⁵ (1966) и Лейбурн⁶ (1941) напротив, предпочитают zombi. Метро – признанный авторитет в вопросах религии⁷, но у Дерен, как мне кажется, был теснее контакт с местным населением, и она остаётся важным источником, хотя это и не имеет прямого отношения к написанию термина.

Вопрос о происхождении слова намного интереснее. Всего вероятнее, это искажённое слово nzambi, означающее в языке народа конго «дух мертвеца». Вот ещё одно указание на африканские религиозно-социальные корни культа «водун».

Часть первая. Яд

I. Ягуар

Первая встреча с человеком, который отправит меня на поиски яда гаитянских зомби, произошла сырым и паршивым днём в конце февраля 1974-го года. Мы сидели в кафе на Гарвард Сквер, я и мой сосед по комнате Дэвид. Детство этого парня прошло в горах на Западе. Смотреть за скотиной на его фамильном ранчо – этим занимались ещё его бабушка с дедушкой. По гарвардским нормам Дэвид был груб и неотёсан настолько, что в Гарварде его с трудом терпели. Я был родом с дождливого побережья Британской Колумбии. Мы подались на восток страны изучать антропологию, но после двух лет обучения нам обоим наскучило «про индейцев» просто читать.

Одну из стен кафе почти целиком занимала карта мира, которую, как я заметил, согреваясь за чашечкой кофе, Дэвид пристально изучал. Бросив взгляд на меня, затем на карту, он снова посмотрел на меня, только на сей раз его бородатая физиономия расплылась в широченной улыбке. Протянув к карте руку, он ткнул пальцем в клочок земли за Полярным кругом. Повторив его жест, я остановил свой выбор на верховьях Амазонки.

Дэвид покинул Кембридж в конце той же недели, а уже через месяц он оказался в посёлке эскимосов Ранкин-Инлет. Много месяцев пройдёт до нашей следующей встречи.

Мне, чтобы решиться отправиться на Амазонку, нужно было увидеться всего с одним человеком. Профессор Ричард Ивенс Шултс⁸ был тогда полумифической личностью в университетском кампусе. Как и многие студенты с отделения антропологии и вне его, я относился к профессору с почтением на грани благоговения. Один из последних исследователей в викторианском смысле слова, он был нашим героем во времена, когда с ними было туго, человеком, который, взяв отпуск ради сбора целебных растений на северо-западе Амазонии, провёл в лесу под дождём двенадцать лет.

Позднее, в тот же день пополудни, я тихо проскользнул на четвёртый этаж, где расположен Ботанический музей Гарварда. Сдержанная и скупая, спартанская, отделка музея разочаровала меня с первого взгляда. Гербарии были расставлены чересчур педантично, хранительницы слишком серьёзны. А потом я открыл для себя лабораторию. Биолаборатория это, как правило, донельзя чистое место, где в зарослях пробирок и трубок мигают датчики, а от запаха экспонатов чахнет свежесрезанная роза. Здесь всё было иначе. Вдоль одной стены, увешанной ритуальными масками, выстроился целый арсенал духовых ружей и дротиков. За стёклами дубовых шкафов красовались самые распространённые психоактивные растения планеты. Соседнюю стену покрывала древесная кора. Повсюду стояли образцы растительной продукции всевозможных форм и составов – колбы с эссенциями и маслами, образцы древесного каучука, наркотические лианы и яды рыб, статуэтки из чёрного дерева, домотканые коврики и верёвки, десятки стеклянных сосудов, которые «выдули» вручную⁹. В них плавали тихоокеанские фрукты с плодами, напоминающими звёзды.

Потом я заметил фотографии. На одной из них Шултс стоял в шеренге индейцев, грудь профессора украшали замысловатые узоры, тощее тело прикрывала травяная юбка и балахон из древесной коры. На другом снимке он, в позе ящера, застыл на краю глыбы песчаника, уставился на океан лесной муравы под ним. Фото номер три – грязное хаки, пистолет на ремне, профессор рассматривает письмена на скале на фоне бушующего водопада. Эти сказочные образы было трудно отождествить с академической статью человека, бесшумно вошедшего в лабораторию.

– Ну, чем могу помочь? – спросил меня голос с отчётливым бостонским акцентом.

Оказавшись лицом к лицу с живой легендой, я оробел. Взбудораженный, я протараторил своё имя, место рождения (Британская Колумбия), сообщил, что кое-какие деньги от работы в лесничестве у меня остались, и что хочу отправиться на Амазонку для сбора растений. Про Амазонку я в ту пору знал совсем немного, а про растения и того меньше. Боялся, что начнут меня экзаменовать. Но вместо этого, неспешно окинув взглядом помещение, профессор присмотрелся ко мне сквозь старомодные окуляры очков, поверх стола, заваленного образцами растительности, и просто, без затей поинтересовался:

– Значит, на Амазонку за растениями. И когда бы вы хотели туда отправиться?

Две недели спустя состоялась финальная встреча, в ходе которой профессор Шултс вынул несколько карт и наметил возможные маршруты. Помимо этого, он дал всего лишь два совета. В покупке прочных сапог нет нужды, говорил он, поскольку тамошние змеи обычно впиваются в шею, а вот пробковый шлем – вещь незаменимая. Потом профессор от всего сердца понадеялся, что я не вернусь с Амазонки, не отведав аяхуаски, вина, вызывающего видения, одного из мощнейших растительных галлюциногенов. В общем, я вышел из кабинета профессора с чувством, что очень многое теперь зависит от меня самого. Через две недели я отправился из Кембриджа в Колумбию, без пробкового шлема, но с двумя рекомендательными письмами в медельинский Ботанический Сад, и запасом денег, которых хватило бы на год, если их тратить с умом. На тот момент у меня не было ни планов, ни представления о том, как повлияет на мою дальнейшую жизнь та сумасбродная выходка в кафе на Гарвард Сквер.

Три месяца спустя я сидел в убогой забегаловке на севере Колумбии, лицом к лицу с большим оригиналом, географом, старым товарищем профессора Шултса. Неделей раньше он предложил мне прогуляться по болотам в северо-западном уголке этой страны в обществе английского журналиста-аристократа. Англичанина звали Себастьян Сноу¹⁰. Он уже побывал на Огненной Земле – в нижней точке континента, и собирался посетить Аляску. Местность, куда зазывал географ, это Дарьенский разрыв¹¹ – 250 миль бездорожья в дождевом лесу, отделяющем Колумбию от Панамы. Два года назад целый взвод британской армии, ведомый школьным приятелем Себастиана, несмотря на то что у них была связь по рации, не избежал потерь, причём два человека погибло, о чём не сообщила печать. И вот теперь неугомонный журналист хочет показать, что маленький взвод людей, не отягощённый амуницией, может сделать то, чего не смогли его военные соотечественники – пересечь Разрыв благополучно.

К несчастью, сезон дождей был в разгаре – самое неподходящее время для таких экспедиций. Я уже имел кое-какой опыт пребывания в лесу под дождём, Сноу же, узнав, что я британский подданный, решил, что я готов сопровождать его куда угодно из солидарности. По его указанию, географ предложил мне должность гида и переводчика. Предложение показалось мне странным, если учесть, что в районе Дарьенского разрыва я не бывал ни разу. Тем не менее я согласился, не размышляя о назначении вплоть до вечера перед днём, когда мы отправлялись в путь. Тогда пожилая крестьянка изрекла, что меня ждёт, хотя я не особо просил. Она подошла ко мне там, где дорога упирается прямо в лес, и похвалила мои светлые волосы, золотистую кожу и глаза цвета морской волны. Не успел я поблагодарить за комплимент, как она добавила, что всё это пожелтеет, пока мы доберёмся до Панамы. Ситуация усугубилась ещё и тем, что географ, знакомый с территорией намного лучше меня, загадочно пропал в ту же ночь.

Самыми тяжкими стали самые первые дни, когда нам пришлось пройти обширные топи к востоку от реки Атрато. Разливаясь, она вынуждала нас преодолевать километры пути, шагая по грудь в воде. Однако по ту сторону Атрато стало полегче, и мы без труда продвигались от одного поселения индейцев чоко или куна¹² к другому, на ходу добывая провизию и вербуя новых проводников. Серьёзные проблемы начались, когда мы попали в Явизу – жалкий городишко, маскируемый под «столицу» провинции Дарьен, на деле будучи отстойником для всевозможных человеческих отбросов из сопредельных стран.

В те дни панамская жандармерия получила чёткую инструкцию вести себя с иностранцами построже, а мы как раз оказались единственными гринго, застрявшими в этой приграничной дыре. Нас там ждали. На пропускном пункте в двух днях пути до западной части кордона заплывший жиром жандарм конфисковал наш единственный компас. Теперь нас обвиняли в контрабанде марихуаны. При всей абсурдности, это был повод арестовать наше снаряжение. Себастьян превзошёл сам себя, силясь доказать, что если кто-то орёт благим матом по-английски, то туземцы его непременно поймут. Однако им не понравился его спектакль. Дела наши и так были плохи, но они стали хуже некуда, когда сержант, исследуя наш арсенал, наткнулся на сбережения моего компаньона.

Настроение коменданта изменилось вмиг. Он предложил нам осмотреть столичные достопримечательности, а вечерком снова с ним поговорить. Он улыбался нам во весь рот. Улыбка была широкой, как петля лассо.

Отшагав две недели, мы рассчитывали на несколько дней отдыха в Явизе, но наши планы изменились тотчас же после полученного предостережения. Покинув караулку, я доплыл на вёслах до пункта австралийской миссии, в надежде одолжить компас и планы местности, поскольку дальше лес был необитаемым. Один из миссионеров, встретив меня на причале, вёл себя как старый знакомый. Затем с серьёзным видом он сообщил, что по сведениям одного индейца, комендант замышляет перехватить нас в лесу и прикончить из-за денег. Миссионер этот, имея опыт жизни в здешних местах, настаивал на нашем скорейшем отъезде. Воротясь на гауптвахту, я незаметно изъял несколько предметов первой необходимости, уведомив коменданта о решении провести несколько дней в миссии, прежде чем продолжить путь вверх по реке.

Вместо этого, вооружившись двумя винтовками, заимствованными у австралийцев, мы покинули городишко до рассвета, в компании трёх проводников из племени куна.

И сразу же возникли проблемы. На случай погони индейцы повели нас окольным путём по каменистому дну реки. Себастьян споткнулся и сильно подвернул ногу. В тот первый ночлег мы узнали, каково это – спать на земле, когда сезон дождей в разгаре. Тщетно пытаясь согреться, я и трое индейцев жались друг к другу, поочерёдно занимая место в середине. Никто не спал. Под конец второго дня я начал подозревать, что эти жители прибрежных районов скверно знакомы с лесной чащей, а на третьи сутки я убедился, что они в ней совсем не ориентируются.

Нашим конечным пунктом был строительный лагерь в Санта-Фе, восточный конец отводной полосы Панамериканского шоссе в те годы. От силы двухдневный переход занял целую неделю.

Когда ты заблудился, важно не то, на сколько дней, а то, что никогда неясно, доколе. Это и гложет тебя ежесекундно. Мы добывали пищу с помощью ружей, но её постоянно не хватало, а утренние и вечерние ливни лишали нас отдыха. И всё-таки мы ежедневно проводили много часов на ногах, а в сезон дождей лес – жуткое место для тех, кому нечем защититься от природы. Травма Себастьяна не заживала, и как он ни держался, мы всё равно отставали из-за него. Зной и пёстрая натура вокруг, казалось, слились воедино, изысканно-красивые существа несли заразу, и даже тенистая зелень всевозможных обличий и вида таила в себе угрозу жизни. Бессонными и сырыми вечерами, сидя в слякоти под проливным дождём, я стал ощущать себя кубиком сахара, который вот-вот растворится.

Самый неприятный случай произошёл утром седьмого дня. Час назад покинув место, где ночевали прошлой ночью, мы столкнулись с первой живой душой с тех пор, как вышли из Явизы. Это был тихо помешанный лесоруб-одиночка, занятый устройством сада на расчищенном от зарослей участке. Когда мы спросили его, как добраться до Санта-Фе, он, не в силах сдержать смех, указал пальцем на едва различимую тропинку. Если идти в темпе, пояснил он нам, и повезёт, можем попасть туда через две недели. Его слова прозвучали настолько гнетуще, что мы не хотели верить своим ушам. Вымотанные морально и физически, с запасом патронов от силы на два-три дня… Но, не имея иного выбора, мы продолжили путь. Впереди шёл я с ружьём, потом Себастьян, а за ним трое индейцев. Мы шагали бодро до тех пор, пока лесная чаща не обступила нас вплотную. Дальше мы шли как во сне. Ничего не хотелось, и решимость нас покинула.

Пребывая в трансе, я видел, как в двадцати метрах от меня выпрыгнул чёрный ягуар. Замерев на мгновение, он отвернулся и сделал несколько широких шагов в предполагаемом направлении Санта-Фе, прежде чем, подобно призраку, снова исчезнуть в зарослях.

Его заметил только я, но оно было вполне реально, это предзнаменование, поскольку до Санта-Фе вместо двух недель мы добрались всего за двое суток. Тем же вечером мы нашли тропу, которая вывела нас на отросток шоссе. Всё это было испытанием нашей воли, и когда мы после стольких дней в тени вырвались на солнышко, Себастьян обнял меня со словами «пути Господни неисповедимы».

Тем вечером мы разбили лагерь возле чистого ручья и зажарили дикую индейку, добытую одним из индейцев куна, а потом заснули под звёздным небом. И наконец-то ночью не было дождя.

На следующее утро я встал рано, уверенный, что смогу добраться до Санта-Фе в течении дня. Наконец-то в желудке у меня не было пусто, а мысли не омрачала неопределённость. Я упивался свободой – путь открыт! – с неведомым доселе энтузиазмом. Ускорив шаг, я вскоре оставил моих спутников позади. Дорога вначале представляла собой извилистую тропу, снова и снова огибавшую эти места, как в сонном лабиринте. Однако уже через несколько миль она вывела меня на гребень холма, откуда внезапно открылся вид на Панамериканское шоссе – пустынный и плоский коридор стометровой ширины, уходящий за горизонт.

Словно олень на просеке, я инстинктивно отшатнулся, на миг поражённый открывшимся простором. Затем стал двигаться медленней, с опаской. Мои чувства, обострённые как никогда, отмечали малейшее трепетание и каждое движение. Ни спереди, ни сзади меня не было ни души, а лес отступил к склонам каньона. Больше ни разу не ощущал я такой свободы. Мне было двадцать лет и я, казалось, очутился именно там, куда мечтал попасть.

Прежде чем покинуть весенний Бостон, я пожелал себе «не убояться одиночества и бытовых неудобств, чтобы понять». Теперь, как мне казалось, у меня появились необходимые средства, и случайное свидание с ягуаром подтверждало, что природа на моей стороне. Пройдя Дарьенский разрыв, я рассматривал задания профессора Шултса как некие ребусы, интуитивное понимание которых может забросить меня в пределы, недоступные воображению. Смысл этих загадок я усваивал, как растение впитывает влагу, спокойно и без натуги. Со временем «дарьенский поход» сделался всего лишь одним из этапов этноботанического ученичества. В результате я обошёл западную часть Южной Америки почти полностью.

Учёную степень антрополога я получил в 1977 году. Два следующих года прошли вдали от тропиков, на севере Канады. Затем я вернулся в Гарвард как ученик профессора Шултса.

Шултс был не просто застрельщиком авантюр. Во всём том, что и как делалось в ходе экспедиций, были видна его сильная рука и личный пример, а «изучение растительных препаратов у туземцев» служило не более чем правдоподобной формулировкой их цели. Он провёл тринадцать лет на Амазонке, поскольку был уверен, что индейская медицина способна дать препараты, жизненно важные для всего человечества. Сорок пять лет назад он был в числе тех немногих, кто изучал особые свойства кураре, яда, которым туземцы смачивают наконечники охотничьих копий и стрел.

Обезьяна, поражённая дротиком с этим ядом, утратив контроль над мышцами своего тела, сразу падает к ногам охотников с верхушки дерева. Нередко причиной смерти животного становился удар о землю, а не токсичное вещество. Химический анализ охотничьих снадобий позволил получить d-тубокурарин, мощный мышечный релаксант, широко применяемый в хирургии. Виды, выделяющие кураре – малая толика из 1800 растений с медицинским потенциалом, открытых Шултсом только на северо-западе Амазонии. Он знал, что как в соседних точках региона, так и по всему миру ждут своей очереди тысячи других видов. На их поиски он нас и посылал. Так я подошёл к важнейшему эпизоду моей научной карьеры.

В конце дня (это был понедельник в начале 1982-го) мне позвонила секретарь профессора Шултса. Я как раз читал лекции его студентам начальных курсов, и решил, что мне предстоит обсуждать успехи студентов из моей группы. Войдя в кабинет с занавешенными окнами, я застал наставника за рабочим столом. Он поздоровался, не глядя в мою сторону.

– А у меня для тебя кое-что есть. Кое-что любопытное, – он вручил мне адрес доктора Натана Клайна¹³. Этот психиатр считался первопроходцем в области психофармакологии – дисциплины, изучающей воздействие наркотиков на мозг. Именно Клайн с горсткой единомышленников ещё в пятидесятые бросил вызов ортодоксальному фрейдизму, утверждая, что по крайней мере отдельные психические расстройства, будучи результатом химического дисбаланса, могут быть приведены в норму с помощью подходящих веществ.

Его опыты привели к разработке резерпина¹⁴, ценного транквилизатора, добываемого из индийского змеиного корня. Это растение использовалось в ведической медицине на протяжении тысячелетий. Прямым результатом стараний доктора Клайна стало сокращение пациентов в психиатрических клиниках США с полумиллиона в пятидесятых годах до ста двадцати тысяч в наши дни.

Однако этот успех обернулся палкой о двух концах, сделав особу учёного темой для толков и пересудов. Один научный репортёр даже провозгласил Клайна патроном всех городских сумасшедших Нью-Йорка.

Шултс вышел из-за стола, чтобы ответить на звонок. Закончив разговор, он спросил меня, готов ли я, недели эдак через две, отправиться на Гаити?