Loe raamatut: «Логика Гегеля. Книга третья»

Переводчик Валерий Алексеевич Антонов

Иллюстратор Валерий Антонов

© Уильям Уоллес, 2024

© Валерий Алексеевич Антонов, перевод, 2024

© Валерий Антонов, иллюстрации, 2024

ISBN 978-5-0062-7976-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ГЛАВА I

ВВЕДЕНИЕ

1. В нескольких важных вопросах философия сталкивается с трудностями, неизвестными другим наукам. Объекты, с которыми ей приходится иметь дело, не являются, подобно объектам этих наук, знакомыми воображению или узнаваемыми в обычном мышлении. Метод ее исследования, как в начале, так и в дальнейшем ходе дискуссии, также не является общепризнанным, как в науках. Объекты философии, правда, в целом те же, что и у религии. В обоих случаях объектом является Истина, в том высшем смысле, в котором Бог и только Бог является Истиной. Точно так же и религия, и философия рассматривают конечные миры природы и человеческого разума, их отношение друг к другу и к их истине в Боге. Поэтому некоторое знакомство или внешнее знакомство со своими объектами и определенный интерес к ним философия может и должна предполагать, даже если бы это не было обусловлено ничем иным, кроме как тем, что в определенный момент времени наше сознание формирует представления или обобщенные образы объектов задолго до того, как оно формирует понятия о них. У нас есть мысленные образы объектов, прежде чем мы их мыслим: и только благодаря этим мысленным образам и постоянному обращению к ним мыслящий разум переходит к познанию и пониманию в строгом смысле слова «мысль».

Но в случае с мыслящим, в отличие от более раннего и полуживописного, взглядом на вещи, вскоре становится очевидным, что мысль не удовлетворится ничем, кроме доказательства того, что ее содержание или факты должны быть такими, и не могут быть иными. Другими словами, мы должны доказать существование ее объектов, а также продемонстрировать их природу и качества. Наше первоначальное знакомство с ними через посредство полуживописных обобщений вскоре оказывается недостаточным. Мы не можем ничего предполагать и ничего утверждать догматически; мы также не можем принимать утверждения и предположения других. И все же мы должны положить начало: а начало, как первичное и безначальное, делает предположение, или, скорее, является предположением. Кажется, будто начало вообще невозможно.

2. Этот мыслительный взгляд на вещи может служить, в общих чертах, описанием философии. Но это описание слишком широкое. Если правильно сказать, что мысль делает различие между человеком и низшими животными, то все человеческое является человеческим именно потому, что оно есть продукт мысли. С другой стороны, философия – это особый или специфический способ мышления, способ, при котором мышление становится знанием, рациональным и всеобъемлющим знанием. Как бы ни были велики идентичность и сущностное единство этих двух истоков мысли, философский способ следует отличать от более общей мысли, которая действует во всем человеческом, во всем, что придает человечеству его отличительный характер. Кроме того, следует помнить, что мысль, лежащая в основе и характеризующая все явления человеческого сознания, первоначально появляется не в своей собственной форме мысли, а в аспекте чувства, восприятия или воображения – все эти аспекты следует отличать от формы собственно мысли.

Существует старое учение, превратившееся в тривиальное утверждение, что именно мысль отличает человека от животных. Но какими бы тривиальными ни казались эти старые убеждения, их, как ни странно, приходится вспоминать в присутствии некоторых актуальных доктрин сегодняшнего дня. Эти доктрины ставят чувство и мысль так далеко друг от друга, что делают их противоположностями, и представляют их настолько антагонистичными, что чувство, особенно религиозное, якобы загрязнено, извращено и даже уничтожено мыслью. Они также решительно утверждают, что религия и благочестие должны вырастать из чего-то совершенно отличного от мысли и опираться на нее. Но те, кто проводит такое разделение, забывают, что только человек обладает способностью к религии, а у животных религии не больше, чем закона и морали.

Верующие в такое разделение религии и мышления обычно имеют в виду тот вид мышления, который можно назвать послемыслием. Они имеют в виду рефлексивное мышление, которое имеет дело с мыслями как мыслями и доводит их до сознания. Именно потому, что люди не замечают и не держат в уме различие, которое философия таким образом определенно проводит между собой и общим характером мышления, возникли некоторые из самых грубых причуд и возражений против философии. Человек, несомненно, только потому, что его природа – мыслить, является единственным существом, обладающим правом, религией и моралью. Таким образом, в этих сферах человеческой деятельности мышление в форме чувства, веры или материализованной концепции не бездействует: его действие и его продукция присутствуют в них и могут быть обнаружены при исследовании. Но одно дело – иметь такие чувства и обобщенные образы, сформированные и пронизанные мыслью, и совсем другое – иметь мысли о них. Мысли, к которым приводит размышление над этими способами сознания, включают в себя все, что относится к рефлексии, рациоцинации и т. п., а также к самой философии.

Пренебрежение этим различием между мыслью в целом и рефлексивной мыслью философии привело к еще более распространенному недоразумению. Размышления такого рода часто считались условием или даже единственным способом достижения обычного представления и уверенности в истинном и вечном бытии. Так, например, метафизические доказательства существования Бога, ныне несколько устаревшие, рассматриваются так, как будто знание их и убежденность в их истинности являются единственным средством для возникновения веры и убежденности в существовании Бога. Подобная доктрина нашла бы свою параллель, если бы мы сказали, что есть невозможно, пока мы не приобрели знания о химических, ботанических и зоологических качествах нашей пищи; и что мы должны отложить пищеварение, пока не закончим изучение анатомии и физиологии. Если бы это было так, то эти науки в своей области, как и философия в своей, значительно выиграли бы в плане полезности; более того, их полезность поднялась бы до уровня абсолютной и всеобщей необходимости. Или, скорее, вместо того чтобы быть необходимыми, они бы вообще не существовали.

3. Именно факты или содержания в нашем сознании, какого бы рода они ни были, придают характер или определенность нашим чувствам, восприятиям, фантазиям и образным представлениям; нашим целям и обязанностям; нашим мыслям и представлениям. С этой точки зрения ощущения, восприятия и т. д. являются формами, которые принимают эти содержания. Содержание остается одним и тем же, независимо от того, ощущается ли оно, видится, воображается или определяется волей, или просто ощущается, или ощущается с примесью мыслей, или просто и непосредственно мыслится. В любой из этих форм или с примесью нескольких, содержимое, как говорят, противостоит сознанию или является его объектом. Но когда они таким образом становятся объектом сознания, особые характеры этих форм присоединяются к содержанию; и каждая их форма, как следствие, порождает особый объект. Таким образом, то, что в основе своей практически одно и то же, может выглядеть как разная сумма фактов.

Специфические феномены ощущения, восприятия, желания и воли, насколько они известны, могут быть в целом описаны под названием концепция, как картинное мышление или материализованная мысль: и можно сказать, что философия ставит мысли, категории или, говоря более точным языком, адекватные понятия на место полуживописных и материальных концепций. Такие понятия можно рассматривать как метафоры мыслей и понятий. Но наличие этих образных представлений не означает, что мы знаем их значение для мышления, а также мысли и рациональные представления, которым они соответствуют. И наоборот, одно дело – иметь мысли и общие представления, а другое – знать, какие понятия, восприятия и чувства им соответствуют.

Это различие в некоторой степени объясняет, почему люди находят философию непонятной. Их трудности отчасти заключаются в неспособности – которая сама по себе есть не что иное, как отсутствие привычки – к абстрактному мышлению, то есть в неспособности постигать нематериальные мысли и чувствовать себя в них как дома. В нашем обычном состоянии ума мысли перерастают и объединяются с чувственным или ментальным материалом момента; а при размышлении и рациоцинации мы смешиваем наши чувства, интуиции и концепции с мыслями. Таким образом, даже в тех предложениях, где предмет обусловлен чувствами – например, «Этот лист зеленый», – мы вводим такие категории, как бытие и индивидуальность. Но совсем другое дело – сделать объектом чистые и простые мысли.

Но жалоба на то, что философия невразумительна, вызвана другой причиной, а именно нетерпеливым желанием получить в образном представлении в виде картины то, что находится в уме в виде мысли или понятия. Когда людей просят постичь какое-то понятие, они часто жалуются, что не знают, о чем им думать. Ответ на эту жалобу таков. В понятии нет ничего, что можно было бы помыслить, кроме самого понятия. В этой фразе проявляется стремление к образу, с которым мы уже знакомы. Наш ум, когда ему отказывают в использовании его обобщенных образов, чувствует, что почва, на которой он когда-то стоял, уходит у него из-под ног, и, когда он переносится в область абстрактной мысли, не может сказать, где он находится в мире.

Одним из следствий этой слабости является то, что авторы, проповедники и ораторы считаются наиболее понятными, когда они говорят о вещах, которые их читатели или слушатели уже знают назубок; о вещах, которые являются актуальными среди них и не требуют объяснений.

4. Философ сталкивается с существованием популярных способов мышления и с фактом существования религии. Имея дело с обычным образом мыслей, он, как мы видели, должен будет прежде всего доказать и почти пробудить потребность в своем особом методе познания. При рассмотрении объектов религии и истины в целом он должен будет показать, что философия способна постичь их на основе своих собственных ресурсов; и там, где проявляется расхождение с религиозными представлениями, он должен будет обосновать те пункты, в которых это расхождение проявляется.

5. Чтобы читатель лучше понял различие между мыслями и обобщенными образами или образными представлениями, и чтобы он в то же время понял, что реальное содержание нашего сознания сохраняется и даже впервые предстает в своем истинном свете, когда оно переводится в форму мысли и понятия разума, нелишне будет напомнить еще об одном из этих старых необоснованных убеждений. Мы всегда чувствуем, что для того, чтобы понять, что является истинным в любом объекте или событии, а также в чувствах, восприятиях, мнениях и воображении, мы должны размышлять и медитировать. Теперь в каждом случае работа размышления означает, по крайней мере, перевод ощущений и полуживописных обобщений в мысли.

Природа наделила каждого человека способностью мыслить. Но мысль – это все, на что претендует философия как на форму, присущую ее процессам: и поэтому неадекватный взгляд, опускающий различие между мыслью вообще и научной рефлексией, приведенное в разд. 3, приводит к новому заблуждению, обратному уже упоминавшейся жалобе на невразумительность философии. Другими словами, эта наука часто подвергается оскорблениям со стороны людей, которые никогда не изучали ни слова о ней, говоря так, как будто они досконально знакомы с каждой ее деталью. С обычным уровнем образования, особенно под влиянием религиозных чувств, они без колебаний философствуют и критикуют философию. Все признают, что для познания любой другой науки необходимо сначала изучить ее, и что только на основании этих знаний можно претендовать на то, чтобы высказывать свое суждение о ее доктринах. Все признают, что для того, чтобы сделать туфлю, нужно изучить и практиковать ремесло сапожника, хотя каждый человек имеет модель в своей собственной ноге и обладает природными способностями для выполнения необходимых операций. Для одной только философии, как можно предположить, не требуется ни малейшей необходимости в таком изучении, внимании и применении.

Это удобное представление о том, что представляет собой философ, недавно получило новое подтверждение в теории непосредственного или интуитивного знания.

6. Вот и все о форме философского знания. С другой стороны, не менее желательно, чтобы философия понимала, что ее содержание распространяется на всю актуальность или сумму существующих фактов. Эти содержания, первоначально произведенные или произведшие себя в пределах психической жизни, становятся в конце концов миром, внутренним и внешним миром сознания. Сначала мы постигаем эти содержания с помощью того, что мы называем опытом. Но по мере того как мы осматриваем широкий диапазон внутреннего и внешнего существования, умный глаз вскоре отличает простую видимость, преходящую и бессмысленную, от того, что само по себе действительно заслуживает названия актуальности. Поскольку философия только по форме отличается от других средств достижения знакомства с этой же суммой бытия, она обязательно должна быть в гармонии с реальностью и опытом. Фактически, эта гармония может рассматриваться, по крайней мере, как внешнее средство проверки истинности философии. Точно так же высшей целью философской науки может быть признание этой гармонии, примирение самосознающего разума с разумом, который есть в мире, другими словами, с действительностью. В предисловии к моей «Философии естественного права», стр. XIX, я изложил следующие положения: Что рационально, то актуально; и: Что актуально, то рационально. Эти простые истины вызвали выражение удивления и враждебности даже в тех кругах, где считается оскорблением предполагать незнание философии, а тем более религии. Религия, по крайней мере, не нуждается в обсуждении; ее доктрины о божественном управлении миром провозглашают эти положения с достаточной ясностью. Для их философского осмысления мы должны предположить, что у нас достаточно ума, чтобы знать не только то, что Бог – это действительная, самая действительная и единственная действительность, но и, в связи с логическими аспектами вопроса, что существование – это частично видимость, и только частично реальность. В обычной жизни любой урод или ошибка, зло и все, что имеет природу зла, а также любое жалкое и преходящее существование, какое бы оно ни было, небрежно и как бы случайно получает название реальности. Но даже наших обычных чувств достаточно, чтобы не позволить случайному существованию получить громкое имя реальности; ведь под случайным мы понимаем существование, которое имеет не большее значение, чем существование чего-то возможного, которого может и не быть, и не быть. Что касается термина «актуальность», то этим критикам следовало бы рассмотреть, в каком смысле я его использовал. В подробной «Логике» я, среди прочего, рассматривал актуальность и точно отличал ее не только от контингентного, которое, в конце концов, имеет существование, но даже от однородных категорий бытия и других модификаций бытия.

Актуальности мира разума противостоит популярная фантазия о том, что идеи и идеалы – не что иное, как химеры, а философия – всего лишь система таких фантазмов. Ей также противостоит совсем другая фантазия, согласно которой идеи и идеалы представляют собой нечто слишком прекрасное, чтобы обладать реальностью, или нечто слишком слабое, чтобы обеспечить ее для себя. Этот развод между идеей и реальностью – излюбленный прием аналитика рассудка. Однако, как ни странно, в противовес этой «сепаратистской тенденции», его собственные мечты, пусть и полуправда, кажутся пониманию чем-то истинным и реальным; оно гордится императивом «должен», который с особым удовольствием предписывает на поле политики. Как будто мир ждал, чтобы узнать, каким он должен быть, но не был! Ведь если бы все было так, как должно быть, что бы вышло из мистической мудрости этого «должен»? Применяя это «должен» против тривиальных и преходящих объектов, институтов или условий, не имеющих внутренней ценности, хотя даже они могут иметь большое относительное значение для определенного времени и особых кругов, разум часто оказывается прав. В таком случае умный наблюдатель может встретить многое, что не отвечает предписаниям всеобщей правильности; ведь кто не достаточно зорок, чтобы увидеть в своем окружении многое, что на самом деле далеко не так, как должно быть? Но такая зоркость ошибается, полагая, что, исследуя эти объекты и высказывая мнение о том, какими они должны быть, она занимается вопросами философской науки. Объектом философии является Идея: а Идея не настолько слаба, чтобы иметь право или обязанность существовать, не существуя в действительности. Объектом философии является действительность, в которой предметы, учреждения и условия представляют собой лишь внешнюю и поверхностную сторону.

7. Таким образом, можно сказать, что рефлексия в общем смысле включает в себя принцип (что также означает начало) философии. Но когда в наше время, после эпохи лютеранской Реформации, рефлектирующий дух возник свободно и независимо, он не стал, как в начале греческой философии, стоять в стороне, в собственном мире, а сразу же обратил свою энергию на, казалось бы, необозримый материал феноменального мира. Таким образом, название «философия» стало применяться ко всем тем отраслям знания, которые занимаются исследованием определенных числовых отношений и универсального элемента во множестве индивидов, представленных опытом, а также исследованием необходимого элемента или законов, которые можно найти в кажущемся беспорядке бесконечной толпы фактов. Таким образом, оказывается, что современная философия, в этом смысле слова, черпает свои материалы из наших собственных наблюдений и восприятий внешнего и внутреннего мира, из природы, а также из ума и сердца человека, когда оба находятся в прямом и непосредственном контакте с наблюдателем.

Это и есть принцип Опыта. В нем кроется невыразимо важная истина: чтобы принять и поверить в любой факт, мы должны быть в контакте с ним; или, говоря более точно, мы должны найти этот факт объединенным и сочетающимся с уверенностью нашего собственного «я». Мы должны быть в контакте с нашим предметом, будь то с помощью внешних органов чувств или, что лучше, с помощью нашего более глубокого разума и нашего внутреннего самосознания. В определенной степени этот принцип совпадает с тем, что в последнее время называют верой, непосредственным знанием, откровением во внешнем мире и, прежде всего, в нашем собственном сердце.

Те науки, которые часто называют философией, мы называем эмпирическими, поскольку они исходят из опыта. Тем не менее, основными результатами, к которым они стремятся, являются законы, общие положения, теории – мысли о том, что признано существующим. На этом основании ньютоновская физика была названа натурфилософией. Гуго Гроций, собрав воедино и сравнив поведение государств по отношению друг к другу, зафиксированное в истории, и с помощью обычных методов умозаключения, открыл некоторые общие принципы и создал теорию, которую можно назвать философией международного права. В Англии это до сих пор является обычным значением термина «философия». Ньютон по-прежнему прославляется как величайший из философов, а его имя доходит до прайс-листов производителей приборов. Все приборы, такие как термометр и барометр, которые не относятся к магнитным или электрическим приборам, называются философскими приборами¹. Конечно, мысль, а не простое сочетание дерева, железа и т. д. должно называться инструментом философии! Недавняя наука политическая экономия, которая в Германии известна как рациональная экономика государства, или разумная национальная экономика, в Англии особенно присвоила себе название философии.²

8. В своей собственной области это эмпирическое знание может поначалу приносить удовлетворение; но в двух отношениях оно оказывается недостаточным. Во-первых, существует еще один круг объектов, которые оно не охватывает. Это свобода, разум и Бог. Они принадлежат к другой сфере не потому, что можно сказать, что они не имеют отношения к опыту; ведь хотя они, конечно, не воспринимаются органами чувств, совершенно тождественно утверждение, что все, что находится в сознании, переживается. Реальное основание для отнесения их к другой области познания заключается в том, что их объем и содержание, очевидно, указывают на то, что эти объекты бесконечны.

Есть старая фраза, которую часто ошибочно приписывают Аристотелю и считают, что она выражает общий смысл его философии. Nihil est in intellectu quod non fuerit in sensu: «Нет ничего в мысли, чего не было бы в чувстве и опыте». Если спекулятивная философия отвергла эту доктрину, она могла сделать это только по недоразумению. Однако, с другой стороны, она будет утверждать не меньше: Nihil est in sensu quod non fuerit in intellectui И это можно понимать в двух смыслах. В общем смысле это означает, что ряд или дух (более глубокая идея νοῦς в современной мысли) является причиной мира. В специальном значении (см. раздел 2) он утверждает, что постижение права, морали и религии – это чувство (и тем самым опыт) такого масштаба и такого характера, что оно может проистекать из одной только мысли и опираться на нее.

9. Итак, первое различие между философией и науками об опыте зависит от бесконечности и конечности их соответствующих содержаний. Но во вторую очередь субъективный разум, или разум внутри нас, желает дальнейшего удовлетворения с точки зрения формы; и эта форма, одним словом, есть необходимость. (Метод эмпирической науки имеет два недостатка. Первый заключается в том, что содержащийся в нем общезначимый или общий принцип, род, вид и т. д., по своей природе неопределенен и неясен, а потому не имеет явной и самостоятельной связи с частностями или деталями. Оба они являются внешними и случайными по отношению друг к другу, и то же самое происходит с конкретными фактами, которые объединяются: каждый из них является внешним и случайным по отношению к другим. Второй недостаток заключается в том, что начала в каждом случае являются данными и постулатами, не учитываемыми и не выводимыми. В обоих этих случаях форма необходимости не получает должного выражения. Поэтому размышление, когда оно ставит перед собой задачу устранить эти недостатки, становится спекулятивным мышлением, подлинным органоном философии. Философское мышление как вид рефлексии, который, хотя и имеет определенную общность с уже упомянутой рефлексией, тем не менее отличается от нее, обладает, таким образом, помимо общих форм, некоторыми собственными формами, из которых рациональное Понятие может быть взято в качестве типа. Отношение спекулятивной науки к другим наукам можно выразить следующим образом. Она нисколько не пренебрегает эмпирическими фактами, содержащимися в нескольких науках, но признает и принимает их: она ценит и применяет к своей структуре общезначимый элемент этих наук, их законы и классификации: но помимо всего этого, она вводит новые категории и отводит им авторитетное место в науках. Разница, если смотреть с этой точки зрения, заключается лишь в смене категорий. Спекулятивная логика содержит в себе всю предшествующую логику и метафизику: она сохраняет те же формы мышления, те же законы и объекты, – но в то же время преобразует и расширяет их с помощью более широких категорий.

От понятия в спекулятивном смысле следует отличать то, что обычно называют понятием. Фраза о том, что никакое понятие не может постичь Бесконечное, повторяемая снова и снова, пока она не превратилась в текущее убеждение, основана на узкой и вульгарной оценке того, что подразумевается под понятиями.

10. Эта мысль, предлагаемая в качестве инструмента философского познания, сама требует дальнейшего объяснения. Мы должны понять, в каком смысле она обладает необходимостью или убедительностью: и когда она претендует на то, чтобы быть равной задаче постижения абсолютных объектов (Бога, Разума, Свободы), это утверждение должно быть обосновано. Такое объяснение, однако, само по себе является уроком философии и должным образом входит в рамки самой науки. Предварительная попытка прояснить ситуацию была бы лишь нефилософской и представляла бы собой ткань гипотез, утверждений и умозаключений, т. е. догматизм без убедительности, против которого с равным правом можно было бы выдвинуть контрдогматизм.

Одна из главных доктрин критической философии предлагает нам остановиться, прежде чем приступать к исследованию Бога или истинного бытия вещей, и советует нам прежде всего исследовать способность познания и посмотреть, способна ли она на такие усилия. Мы должны, говорит Кант, познакомиться с инструментом, прежде чем приступать к работе, для которой он должен быть использован; ведь если инструмент окажется недостаточным, все наши усилия будут потрачены напрасно. Правдоподобность этого предположения вызвала всеобщее одобрение и восхищение; результатом этого стало отстранение познания от интереса к своим объектам и поглощенности их изучением и направление его обратно на самого себя; таким образом, оно превратилось в вопрос формы. Если мы не хотим быть обманутыми словами, легко понять, к чему это приводит. В случае с другими инструментами мы можем попытаться критиковать их иными способами, нежели путем выполнения специальной работы, для которой они предназначены. Но исследование знания может быть осуществлено только посредством акта знания. Исследовать этот так называемый инструмент – то же самое, что познать его. Но стремиться к знанию до того, как мы его узнаем, так же абсурдно, как мудрое решение Схоластика не лезть в воду, пока не научился плавать.

Рейнгольд, видя путаницу, в которой можно обвинить такой стиль начала, попытался выйти из затруднения, начав с гипотетической и проблематичной стадии философствования. Таким образом, он предполагал, что можно, никто не может сказать как, продолжать, пока, наконец, не будет достигнута первичная истина истин. Его метод, при внимательном рассмотрении, оказывается идентичным весьма распространенной практике. Он начинает с субстрата эмпирического факта или с предварительного предположения, которое было приведено к определению; а затем переходит к анализу этой отправной точки. Мы можем обнаружить в аргументации Рейнгольда восприятие истины, что обычный курс, который исходит из предположений и предвосхищений, не лучше, чем гипотетический и проблематичный способ процедуры. Но осознание этого не вносит никаких изменений в его стиль работы, а лишь констатирует несовершенство метода.

11. Особые условия, которые требуют существования философии, можно описать следующим образом. Ум или дух, когда он чувствует или воспринимает, находит свой объект в чувственном образе; когда он воображает, в картине или сцене фантазии; когда он желает, в цели или конце. Но в отличие от этих форм существования и объектов, а может быть, и только в отличие от них, разум должен также удовлетворять желания своей высшей и самой внутренней жизни. Эта внутренняя сущность и есть мысль. Таким образом, ум делает мысль своим объектом. В лучшем смысле этого слова он приходит к самому себе; ведь мысль – это его принцип, и в мысли он находит свое истинное «я». Но, будучи занятой таким образом, мысль со всех сторон сталкивается с противоречиями, озадачена мыслями, которые отказываются отождествляться с ней, и, вместо того чтобы найти себя, вынуждена тонуть под властью своих собственных идей. На этот результат, к которому честное, но узкое мышление приводит простое познание, отвечает более высокая тяга, о которой мы уже говорили. Это стремление выражает упорство мысли, которая решила оставаться верной себе даже в этой сознательной потере своего исконного покоя и независимости, пока не преодолеет и не выработает в мысли решение своих собственных противоречий.

То, что диалектика – это сама природа мысли и что, как познание, мысль неизбежно должна впасть в противоречие и отрицание самой себя, составляет один из главных уроков логики. Когда мысль становится безнадежной в том, чтобы когда-либо достичь собственными средствами разрешения противоречия, которое она сама навлекла на себя своим действием, она возвращается к тем решениям вопроса, которыми разум научился успокаивать себя в некоторых других своих способах и формах. К сожалению, однако, отступление мысли привело ее, как заметил еще Платон, к совершенно неоправданной ненависти к разуму (мизологии); и тогда она выставляет враждебный фронт против своих собственных начинаний. Пример такой неприязни к мысли можно найти в доктрине, согласно которой непосредственное знание, как его называют, является исключительной формой, в которой мы познаем истину.

12. Первые зачатки философии берут начало в этих стремлениях мысли. Она берет свое начало в опыте, включая под этим названием наше непосредственное сознание и процессы умозаключения из него. Пробужденная, так сказать, этим стимулом, мысль жизненно характеризуется тем, что поднимается над естественным состоянием ума, над чувствами и умозаключениями из чувств. Сначала она принимает отталкивающее и негативное отношение к тому, из чего берет свое начало. Через это состояние антагонизма к явлениям чувства его первое удовлетворение находится в самом себе, и он ухватывается за идею универсальной сущности этих явлений. Эта идея (Абсолют, или Бог) может быть более или менее абстрактной. Между тем, с другой стороны, науки, основанные на опыте, действуют на разум как своего рода стимул к преодолению формы, в которой представлено их разнообразное содержание, и к возведению этого содержания в ранг необходимой истины. Ведь факты науки имеют вид огромного конгломерата, одно соседствует с другим, как если бы они были просто даны, а не выведены или получены, как если бы они действительно были делом случая. Вследствие этого стимула мысль вырывается из своей нереализованной универсальности и своего воображаемого или просто возможного удовлетворения и побуждается к развитию из самой себя. С одной стороны, это развитие означает лишь то, что мысль принимает содержание науки и истины, которые в ней провозглашаются. С другой стороны, оно заставляет эти содержания имитировать действие первоначальной творческой мысли и представлять собой аспект свободной эволюции, определяемой только законами факта.