~ Манипулятор

– Предупреждаю, синяк останется.

Изловчившись, Рыжая откидывает назад голову, и ее волосы теплой волной мажут меня по лицу.

– Тьфу ты, черт, – я почти отплевываюсь.

– Тут везде камеры. Тебя запишут и выгонят… за насилие… над студентками, – пыхтит Рыжая, пытаясь вцепиться ногтями мне в руку.

– Камеры? – чуть надавив пальцами, заставляю ее, как куклу, покрутить головой. – Где тут ты видишь камеры?

– Псих! Ай! – Она вскрикивает, когда я, резко сменив курс (ни в какой деканат я, разумеется, и не думал идти), заталкиваю ее в крохотное помещение, где уборщица держала щетки, веник и прочую дребедень. Тишину, на секунду воцарившуюся в коридоре, оглашает дребезжание жестяного ведра, которое подвернулось Диане под ноги и которое я нечаянно пнул. Пока Рыжая, бестолково размахивая руками, отпихивает от себя швабру, пытаюсь сделать разом несколько вещей: прислонить ее спиной к стенке и захлопнуть дверь изнутри. Щелкнув замком щеколды, оборачиваюсь, пытаюсь определить в темноте, где стоит Рыжая. Темно, хоть глаз выколи.

– Рыжакова, ты где? – подумав, зову я.

– Я тебя сейчас ударю, – звучит в зоне моей ключицы.

«Так, похоже, где-то здесь её голова…» Наощупь ищу ее плечи. Когда я нечаянно прохожусь ладонью по ее груди, она кулаком засаживает мне в живот.

– Заканчивай! – перехватив ее руку, толкнул ее к стенке. – Значит так. Если ты, Рыжая… – подумав, добавил еще кое-что похлеще, и она затаила дыхание, – начиная с этой минуты раз и навсегда не утихомиришься, то я сам схожу в деканат, и…

– Во-во, иди! – моментально отмирает она. – Да пусти ты меня!

Тряхнул ее и вернул обратно к стене:

– … но не за тем, чтобы на тебя жаловаться. А за тем, чтобы тебя перевели на другой поток, где не будет ни твоего Панкова, ни твоей группы поддержки. И вот тогда я посмотрю, как ты там запоешь.

– У тебя, – брык меня в лодыжку ногой, – не получится.

– Это почему? – потираю ушибленную голень о другую.

– Потому что Лешка со мной уйдет.

– Да ну? А где он сейчас? Почему не бежит спасать тебя? Леша, ты где? Ау, Ле-шик? – за каким-то лешим кручу в темноте головой, даже опускаю вниз голову, точно ее Леша прячется где-то под веником, и внезапно попадаю сухими губами в прохладный лоб Рыжаковой. От неожиданности осекаюсь. В темноте, в ноздри моментально бьет ее запах и ритм прерывистого, почему-то пахнувшего клубникой, дыхания. Страх, ярость, возбуждение, напряжение – в темноте перемешано всё. И я внезапно осознаю, что в этой клетушке сейчас есть только я и эта девчонка, чьи ребра гуляют под моей правой рукой, где гулко колотится ее сердце. Ощущение ее тела, скрывшая нас темнота, кажущаяся вседозволенность и приятное чувство превосходства над ней кружат голову, будоражат, рождая смутные, но, в общем, понятные мне желания. Причем одно желание там точно присутствует. Машинально сжимаю ее талию, из-за щели двери на ее высокие ботинки с узкой стопой падает полоска света, и я замечаю, как ее лодыжки дрожат.

– Эй, ты меня слышишь? – Не понимаю, с чего она вдруг затряслась.

– Слы-слышу, – раздается в ответ, и тут Рыжакова без предварительных всхлипов начинает рыдать, что меня несколько обескураживает.

– Эй, Рыжа… Диана, да ты что? – забыв о своих желаниях, встряхиваю ее за плечи.

– Не на-адо.

– Чего не надо?

– Так на меня зли-и-иться.

– Почему? – в замешательстве интересуюсь я, видимо, окончательно обалдев от смены ее настроений.

– Потому что ты пуга-аешь меня.

«Идиотка». Потряс головой, хмыкнул:

– Диана?

– А-а?

– Ты, конечно, прости, но дура ты малолетняя. Ты что, не понимала, что делала?.. Ну всё, заканчивай, хватит рыдать, – взяв ее под мышки, подтянул к себе, неловко похлопал ее по спине, пытаясь успокоить ее. – Ну всё. Ну прости. Но заканчивай это, слышишь?

– Слы-ы-ышу, – всхлипывает она.

– И больше не веди себя так. Я тебе, знаешь, тоже не семижильный.

– Ы-гы, – она хлюпает носом где-то в области моей грудной клетки. – Ты тоже… ты меня тоже прости. Просто ты так всегда со мной разговариваешь, точно я – пустышка. Или пустое место. А я – не такая.

– Ну да, ты у нас, конечно, привыкла к другому. – Меняя позу (спина затекла), опираюсь рукой о шероховатую стену в районе ее головы. – Ну что, мир?

– Мир, – судя по скольжению прядей ее волос по моей руке, она быстро-быстро кивает.

– Ну, раз мир, то тогда давай поцелуемся и пойдем на занятия. – Я предложил это, думая, что она рассмеётся, пошлет меня нафиг, и мы уже совершенно по-дружески вылезем из этой коморки и вернемся в аудиторию, где наконец воцарятся долгожданные мир и покой.

– Л-ладно, – с удивлением слышу я и с еще большим изумлением ощущаю, как ее руки робко начинают скользить у меня по груди, по плечам, перебираются мне на шею.

«Деточка, да я же шутил!» – не успеваю ни отклониться, ни сказать это вслух, когда ее губы нерешительно находят мои. Боясь обидеть ее, приложил к ним пальцы: «Не надо». А она вздохнув, неуверенно и осторожно потянула один в себя, точно я хотел именно это. Горячий рот, короткий вдох, робкий оборот влажного языка вокруг фаланги пальца – и я сам не понял, когда и, главное, зачем, перехватил ее губы губами. Она замерла. Я чуть нажал, пытаясь ее открыть. Она вздрогнула и ответила. Поцелуй, еще один и еще. Не могу объяснить, что же тогда с нами было. Очень сложно объяснить, что вообще происходит с мужчиной, когда он в первый раз целует женщину в губы. Но с каждым прикосновением к её пахнувшим клубничным блеском губам внутри меня словно клубок закручивался. Все туже и туже – не разорвать. Я впервые не думал о том, что я делал. Я думал о той, с которой я это делал. Это ОНА обнимала меня за шею. Это ОНА тянулась ко мне на цыпочках, стараясь прижаться ко мне сильней. Это ЕЕ гибкую талию мне нравилось ощущать, когда ОНА пыталась задержать дыхание, не пускать меня дальше, но постепенно теряла контроль и дышала все чаще и чаще. Один ее тихий стон, и я понял: она сдаётся и уже не уйдет от меня. И безобидные поцелуи кончились. Подтянув ее к себе и обхватив ее затылок ладонью, я начал брать ее рот так, точно половый акт с ней имитировал. Но в какой-то момент незапланированный и непродуманный мной сценарий укрощения моей личной строптивой вдруг свалился мне на голову таким диким желанием, что я даже сам испугался.

И тут она хрипло простонала мне в рот.

– Тихо. Тихо. – Моментально отступил от нее.

«Лебедев, ты идиот? – взвизгивает ржавой пилой в моей голове. – Ты же преподаешь у нее. Не вник? Тогда читай по губам: пре-по-даешь. А не даешь. И ты юных студенток не трахаешь».

– Ро… – она сглатывает, потом робко: – Рома, что-то не так?

– Что? Ты о чем? – Бросив ей: – Подожди, – выглядываю в коридор. Убедившись, что в периметре никого нет, оборачиваюсь: – Все, пошли. Пошли.

Подал ей руку, помог вылезти из клетушки на свет. Она, кусая губы, смущенно глядит на меня. Щеки красные, ворот свитер скатился на одно плечо, пальцы почти по-монашески переплетены внизу живота, в волосах – паутина.

– Стой, – вынимаю нитки пыли у нее из волос, потом сам отряхиваюсь. Она пытается заглянуть мне в лицо. Поворачиваюсь к ней спиной:

– Посмотри, на мне ничего нет?

– Ничего… Это все, что тебя сейчас волнует?

«А вот это уже провокация. Не отвечай и молчи. Ты знаешь, как это делается, – зажигается в голове полученная опытным путем красная лампочка. – В противном случае она попытается втянуть тебя в диалог, затем – в выяснение отношений, следом – в отношения, которых у вас нет и не будет. Поэтому стой и просто молчи. В крайнем случае будешь постепенно сливать её, и сначала она возненавидит тебя, потом устанет тебя ненавидеть, а чуть позже сама отстанет».

– Ты жалеешь, что мы это сделали, да? – с рдеющими щеками она упрямо встает напротив меня.

– Ты о чем, о скандалах в аудитории? – Я усиленно делаю вид, что не понимаю ее.

– Рома, ответь мне, пожалуйста. – Она сжалась в комок. Тон настолько тоскливый, что волей-неволей приходится посмотреть на нее.

Тут-то я и увидел ее глаза. Чуть виноватые, чуть смущенные. Еще затуманенные желанием, но при этом в них надежда на то, что у нас всё было очень серьёзно.

– Диана, не… – вздыхаю. «Не придумывай себе ничего». Проглатываю эту фразу. – Слушай, давай после занятий поговорим?

«А еще лучше через месяц, через год или вообще никогда».

– Ты пожалел, да? Я знаю, что ты пожалел. Хорошо, не переживай, я никому ничего не скажу. И я не буду за тобой бегать. У меня правда Леша есть и… и всё. Пошли.

– Куда? – Я уставился на нее.

– В аудиторию. Только я в туалет сначала зайду, руки вымою. – Она развернулась и пошла от меня. Она так и не обернулась.

Глядя ей вслед, провел тыльной стороной ладони по своим губам, стирая с них ее детский клубничный блеск. И поморщился, ощутив от ее слов горькое послевкусие.

«Я не буду за тобой бегать…» Забегая вперед, надо сказать, что ровно это она и исполнила. А я… «А что, если взять и пойти у Юльки на поводу? – внезапно приходит мне в голову. – А что, если взять и позвать Диану к Юльке на утренник? Выглядит Диана вполне, Юльке она понравилась, Юлька ей вроде тоже, да и мне Рыжакова, в общем, не чужой человек». При воспоминании о том, насколько она мне «не чужой человек», я даже фыркнул. Нет, конечно, сумасшедшая идея затащить Рыжакову в детский сад, хотя… Хотя что, собственно говоря, я терял? Захочет – пойдет, не захочет – откажется. А если пойдет, то я разом убью даже не двух, а трех зайцев: удовлетворю пожелания Юльки, угомоню Людмилу, которая второй год не дает мне прохода и…

И тут самое время честно признаться себе, что ты просто хочешь ее снова увидеть.

Притушив сигарету в пепельнице, пока не пропал запал и пока мне в голову не вломились другие, более скорбные воспоминания о нашем прошлом, нахожу на странице в Фейсбуке окно для личных сообщений, придвигаю поближе клавиатуру и довольно быстро набираю следующий текст:

«Диана, привет, как дела? Если у тебя на утро 7-ого нет никаких планов, то, может, сходим на утренник Юли? Она тебя приглашала, и я буду рад. Детсад „Огонек“, начало в 8:30, адрес ты знаешь». Задумавшись на секунду, допечатываю: «Если хочешь, мы с Юлькой подхватим тебя у твоего дома. Только скинь мне свой адрес, пож-ста. Да, и запиши мой мобильный: 8-916-780-ХХ-ХХ».

Подпись не нужна, и так понятно, что я – это я.

Отправляю письмо, минут пять таращусь в замерший монитор, который, кажется, тоже ожидает ответа от Рыжаковой. Но ответа нет. Так что, помедлив, я захлопываю ноутбук, перехожу в прихожую, надеваю куртку, кроссовки и отправляюсь по делам: продуктовый, почта, строительный рынок, магазин для животных (кот слопал весь корм, и если вечером ему не выдать положенные двести граммов, то он съест Юльку, меня и квартиру). Перемещаясь по центру Москвы, ловлю себя на мысли о том, что я… жду. Жду, когда на мобильном раздастся звонок или на почту придет письмо от Дианы. Вместо этого примерно в три часа дня прилетает сообщение от Вероники:

«Привет! Какие планы на завтра?)»

«Буду на работе, как всегда», – сидя в машине, печатаю я.

«А вечером?))»

«У меня совещание».

«Длинное?)»

«+»

«А может, увидимся?» – и куча смайликов, что вместе с ее непременным «я так соскучилась по тебе» уже основательно раздражает.

«Нет, не получится». – В ответ на ее роту смайликов очень хочется засадить ей дивизию скобочек, но передумываю и допечатываю: «Увы, не смогу. Но наберу тебе вечером, если получится».

«Буду ждать. Целую)». – И Вероника наконец отключается.

Мысленно навсегда распрощавшись с ней (хотя какое там «навсегда», если мы увидимся на работе), убираю телефон в карман и загоняю машину на мойку.

Ровно в семь поднимаюсь в квартиру матери.

Долго жду, когда Вера Сергеевна наконец попрощается с Юлькой. Мать, натягивая на мою дочь шапку и куртку, искоса поглядывает на меня, всем видом мне намекая, что разговор об Ознобине ещё не закончен.

– Мама, даже не начинай, – на всякий случай напоминаю я, отворачиваюсь и разглядываю кухню, в которой два года назад делал ремонт.

«А ничего так вышло».

– Да я и не думала! – Вера Сергеевна, покосившись на меня, звонко расцеловывает Юльку в обе щеки и выпрямляется. – Всё, идите. И обязательно позвони мне, как доедете, – сухо бросает мне она.

«Ну да. Только я знаю, чем это кончится. Сначала пролог: «Рома, давай все-таки договоримся, что ты хотя бы попробуешь пересмотреть свое отношение к отцу». Далее уже известная кульминация – и слезный эпилог. Впрочем, все это я уже вам рассказывал.

– Непременно. Мам, а можно, я тебе смс-ку пришлю? – беру дочь за руку. Юлька, сонно моргая, покачивается.

– Я твои сообщения не читаю. Я ничего в них не понимаю, – мать хмыкает. Но с учетом того, что у нее «Айфон» и она подписана на «Ютьюб», то ее ответ звучит довольно-таки забавно.

– Ну хочешь, я тебе комментарий в «Ютьюб» напишу? – Я прячу иронию в голосе.

Мать, промолчав, с обиженным видом захлопывает за нами входную дверь.

– Пап, возьми на ручки, – тянет у лифтов Юлька.

– Умаялась, да? – поднимаю дочь на руки, пристраиваю ее голову у себя на плече.

– Да, – сонным теплом выдыхает Юлька. Вяло втягивает крыльями носа мой запах и бормочет: – А ты все-таки курил, да?

– Немного.

– Зря, – шепчет Юлька и мгновенно засыпает. Она спит в машине. Она не просыпается, когда я снова беру ее на руки, чтобы занести ее в наш подъезд. Она спит в квартире, когда я, стараясь не разбудить ее, натягиваю на нее пижаму. Поворачивается на бок и, чмокнув губами, машинально водит по одеялу рукой.

– На, держи, – осторожно пристраиваю ей под бок кота, и тот, привалившись к ее животу, начинает утробно урчать. Усмехнувшись, гашу свет:

«Лицемер плюшевый…»

Полпервого ночи. Прежде, чем самому провалиться в сон, откидываюсь на подушку, беру в руки мобильный и в последний раз просматриваю почту за день.

«Фейсбук. 20:08. Вам пришло сообщение от пользователя «Диана_310191».

«Интересно, там «да» – или «нет?» Чуть помедлив, перебираюсь в мобильное приложение. Прочитав то, что Рыжакова написала мне, ловлю себя на том, что я улыбаюсь. Вот уж воистину, краткость – сестра таланта. Ни тебе идиотских смайликов, ни дурацких ужимок, ни кокетливого: «Заехать за мной?) Ой, а зачем?)))»

«Спасибо, Рома. Я буду. В 8:20 встретимся у детсада».

ГЛАВА 4. На воспоминание дальше

В любых отношениях есть воспоминания, которые остаются в голове лишь у одного из участников.

Тарас Мискевич, «Ш.О.К.К.»

Миллион, миллион, миллион алых роз,

Из окна, из окна, из окна видишь ты,

Кто влюблен, кто влюблен, кто влюблен, и всерьез,

Свою жизнь для тебя превратит в цветы.

Андрей Вознесенский

Диана, воскресенье.

«Диана, привет. Если у тебя на утро 7-ого нет никаких планов, то, может, сходим на утренник Юли?»

Прикусив внутреннюю сторону щеки, я скрещиваю ноги и откидываюсь на спинку дивана, разглядывая письмо Лебедева в моем ноутбуке. Первая мысль, посетившая меня при виде его письма: я не должна была говорить его дочери, что я могу пойти на праздник. Вторая: я, видимо, навсегда разлюблю «Перекресток» и переключусь исключительно на «Биллу», расположенную рядом с домом. Но если серьезно, то я не знаю, что делать. «Ну зачем ты так, Лебедев?» – тоскливо думаю я, и это моё «зачем» заключает в себе гораздо больше смысла, чем может показаться на первый взгляд. К сожалению, за этим вопросом – «зачем?» – Вселенная, в которой просто нет света, лишь сумерки и тянущаяся фантомная боль внизу живота, которая иногда приходит ко мне по ночам. Целый мир, который уже невозможно вернуть. И который забыть нельзя.

«К Юле на утренник…»

У Лебедева есть дочь, похожая на него до безумия.

Ш-ших. На мониторе, как обычно, по воскресеньям появляется черная заставка «Фейстайм» с белой короткой строчкой: «Панков» и двумя кнопками: «Ответить», «отбить». Я отвечаю, и на экран выплывает периметр типичной скандинавской квартиры: светлые стены, акварельный нью-арт (что-то абстрактное красно-синими пятнами в раме темного дерева и с надписью: «Stockholm»). Камера выхватывает кусок проема окна, за которым виден балкон (латунное ограждение и диван, предположительно из «ИКЕА»). Напротив – такой же безликий дом с розовым фасадом и окнами, выходящими на солнечную сторону. И на фоне всего этого улыбающаяся голова Панкова. У Лешки все те же игривые голубые глаза, та же русая шевелюра. Из нового только модно выбритые виски. Впрочем, ему идет. При этом на Панкове джинсовая куртка (то ли только пришел, то ли собирается уходить).

– Hej²! Ну, что скажешь? – говорит Лешка так, будто мы виделись с ним минут сорок назад.

– Да ничего, – пожимаю плечами. – Привет.

– Нда? Это плохо, когда сказать нечего, кроме «преведа». Ну, что у тебя за неделю новенького произошло? – Лешка складывает на уровне подбородка длинные пальцы, на безымянном левой блестит кольцо. Панков по-прежнему носит золотой обруч, который я напялила на него в ЗАГСе.

– Ты это из принципа не снимаешь, я не пойму? – Я оглядываю себя, поправляю верх домашнего платья.

– Ты о кольце? – зачем-то уточняет Панков, хотя прекрасно знает, что я о нем. – Да привык, наверное. И Мила не возражает.

Мила – это шведская девушка Леши, которая занимается морским правом, и с которой он живет последние полтора года. Она очень милая, эта Мила, если бы только не её вечный принцип: не заморачиваться. И видимо, эту фразу она повторяет Лешке, как мантру, вслух, каждый день, потому что Панков продолжает:

– И кстати сказать, в отличие от тебя, в Европе этим как-то не заморачиваются. Ну носишь и носишь, как красную нитку на счастье. Или как фенечки на руке. – Лешка указывает глазами на свои кожаные браслеты. – А тебе не все равно, а?

Я молчу. Панков театрально растопыривает пятерню и, как в фокус, глядит на меня сквозь расставленные пальцы.

– Да в общем-то все равно. – Перевожу взгляд за окно.

«Сказать – не сказать, что я видела Лебедева, и что у Лебедева растет дочь?»

– Вот видишь, и тебе все равно, – между тем благодушно замечает Панков и возвращает руку на стол. – Ну, так может, ты мне все-таки расскажешь, что у тебя нового?

«Не хочу. Потому что всё, чего я хочу, это спросить у тебя, что мне делать с этим письмом? А еще лучше, узнать у кого-нибудь, за что мне это всё? Или Тот, кто глядит на нас сверху, с небес никак не поймет, что я и без этого никогда не забуду о том, что тогда с нами случилось?»

– Леш, да что рассказывать-то? – пожимаю плечами. – Да, ты в курсе, что на нашем внутреннем рынке акции алюминщиков подросли?

– Так. Ну и что из этого следует? – Лешка подпирает ладонями щеки.

– Да ничего. Выгодно продала. А вчера акции на золото опустились.

– И чего?

– Выгодно купила.

– Да-а, – помолчав, глубокомысленно заключает Панков, – я смотрю, у тебя просто охренительные новости. Прямо что ни день, то событие. Еще что расскажешь? Что акции на помидоры снова в цене?

Пауза.

– Смешно, – киваю я. – Очень.

– Очень. Рыжакова, ты мне лучше скажи, ты когда к нам с Милой в гости приедешь?

– Зимой и в вашу Швецию? – хмыкаю я. – И что мы будем там делать? Шубу по очереди носить? В снежки играть?

– Мать, вообще-то на календаре давно весна, послезавтра седьмого марта. Да, чуть не забыл! – внезапно оживляется Панков – Ты дома завтра вечером будешь?

– Я работаю, Леш, – голосом, каким говорят ребенку: «Я тебе тридцать раз объясняла, что не надо трогать горячую кастрюлю голыми руками», устало напоминаю я.

– А ты вечно работаешь, как ненормальная, – Лешка издевательски крутит у виска пальцем, отчего его кожаные браслеты шуршат. – Так ты будешь вечером дома? А то я через службу доставки заказал тебе одну вещь.

– Какую… вещь? – я испуганно вздрагиваю.

Просто на Рождество Лешка уже преподнес мне путевку в Швецию. Чтобы не ехать туда, пришлось обманывать его и выкручиваться. А чтобы он деньги свои не терял, пришлось неделю обзванивать всех знакомых, чтобы пристроить эту путевку, а потом загонять Лешке обратно на банковский счет потраченную им штуку евро. После этого был жуткий скандал, и Панков не разговаривал со мной две недели.

– Что, что. Букет роз я тебе заказал, – усмехается Лешка.

– Фу, – я одновременно вздыхаю и выдыхаю.

– Еще фу… И не «фу», а ты вечером дома будешь? А то Интернет-магазин из меня всю душу вытрясет. – В глазах у Панкова появляется тот характерный блеск, который я про себя называю: «Вот вы мне не верите, а я, между прочим, очень хороший парень».

Но он и правда хороший. А если учесть, что он терпит мои выкрутасы с детского сада, то он, возможно, и самый лучший. Не помню, правда, с чего мы с ним там подружились (хотя у Лешки есть версия, что он залез в мой шкафчик, а я за это звезданула ему лопаткой по голове), но он почти всю мою сознательную жизнь был рядом со мной. Мы вместе пошли в математическую школу, потом вместе учились в Плехановском. Лет так с двенадцати Лешка окончательно заменил мне подругу, с которой можно поговорить по душам, поплакать в жилетку, пожаловаться на несправедливость родителей, чуть позже – на общую мировую несправедливость. Даже на Лебедева. Даже когда я пришла к Лешке после того, что случилось, он не сдал меня…

«Дверной звонок. Два коротких, два длинных, означает: это я. Из-за двери слышится звук шагов, недовольное девичье «опять она?», невнятный ответ Лешки, после чего дверь распахивается, и на пороге возникает Панков. Посмотрел на меня, кивнул, застегнул верхнюю пуговицу джинсов и указал мне подбородком на лестницу.

– Ты куда, Леш? – выглядывает из-за двери полуголая девушка, зябко кутаясь в Лешкину куртку.

– Привет, Даша (а может, Маша), – здороваюсь я.

– Ага, привет, – Даша-Маша недобро глядит на меня и переводит взгляд на Панкова. – Леш, ты куда? Ты надолго вообще?

– Сейчас вернусь, подожди. – Панков захлопывает дверь и поворачивается ко мне: – У тебя такой вид, точно тебе завтра на смертную казнь. Что произошло?

Мой ответ заключался всего в двух словах. Лешка изменился в лице. Медленно опустился на ступеньку лестницы, сел, согнув ноги в коленях, свел в замок пальцы на уровне рта:

– Та-ак. Значит, все-таки доигрались. Воробей знает?

– Нет.

– Скажешь ему?

– Нет. Может быть… Леш, я не знаю!

«Если скажу, то Лебедев – он же правильный! – пойдет к моей матери, а та его растерзает. Разберет на части, раздерет на куски, и вся его аспирантура, карьера, да вся его жизнь покатится к черту. А я так не хочу».

– Я так понимаю, тетя Наташа тоже не в курсе? – Лешка вскидывает на меня глаза.

Тетя Наташа – это моя мама в терминах Леши. Жесткий характер, работала в министерстве по финансовой линии, что подразумевало частые командировки, и была на короткой ноге с деканом Плехановского. В жизни мамы было и есть ровно три принципа: «Не стоит волновать папу по пустякам, у папы больное сердце», «моя дочь должна сама хорошо учиться» и «кто обидит мою дочь, тому лучше сразу наложить на себя руки».

– Леш, ты мою маму знаешь? – Я отворачиваюсь и принимаюсь отскребать от перил красное пятнышко краски.

– Мм. Ну, значит, будем врача искать.

– Даже не думай! – Тон у меня был такой, что Лешка вздрогнул. Поднял голову, посмотрел на меня:

– Почему?

Я молчала.

– Почему, Ди?

«Почему? Потому что я его просто люблю. А он меня – нет. Ну и пусть».

Вместо ответа пожимаю плечами. Лешка еще с минуту глядит на меня, потом переводит задумчивый взгляд на старую выбоину на бетонной ступеньке:

– Ну, тогда мы с тобой можем пожениться.

– И что? – Облокотившись на перила, уставилась вниз, в темный проем, образованный сводами лестниц. – А потом-то что, Леш?

– Без понятия, – он покачал головой. – Так жениться, конечно, я не хотел. Но, может, я убью Воробья? А может, всё как-то само исправится.

– Исправится? Само собой? – поразилась я. Обернулась: – Это как? Ты о чем говоришь?

Лешка смотрел на свои руки:

– Не знаю. Но если поход к врачу исключен, то тебя нужно прикрыть. И вариант у меня только один. Давай поженимся, Ди…»

– Ди?

– Что? – поднимаю глаза, разглядываю Лешкино лицо в мониторе компьютера. Зеленоватые блики прыгают и дрожат, Панков слегка прищуривается:

– Я так и не понял, ты седьмого вечером дома будешь?

– Да, наверное. То есть да. Да, Леш, точно буду, – с трудом выбираясь из воспоминаний, несколько невпопад отвечаю я.

Леша упирается кулаком с кольцом в щеку и внимательно глядит на меня. Причем, смотрит так долго, что, кажется, даже фон за его спиной начинает рябить. Наконец, спрашивает:

– Слушай, у тебя точно все хорошо?

– Точно, – подтверждая своё «да», опускаю вниз ресницы.

– Понятно. Видимо, с некоторых пор твоя любимая фраза, это «у меня, Леш, все хорошо», – Панков начинает раздраженно поправлять на запястье кожаные браслеты.

«Ничего тебе не понятно, – наблюдая за ним, думаю я, – потому что моя любимая история, видимо, заключается в том, чтобы снова наткнуться на Лебедева, после чего три дня ходить, как под наркозом, чувствуя, что в моей голове опять начинают жужжать мысли, горькие, как трава, и назойливые, как насекомые. Сбрызнуть бы их фумитоксом радости и заставить залечь на дно, сделав так, чтобы они больше никогда не возвращались ко мне».

– Леш, – помолчав, начинаю я, – скажи, а ты никогда не задумывался, что никто почему-то не знает по-настоящему глубоких песен и книг о счастливой любви?

Лешка, моргает, глядит на меня, откидывается на спинку стула. Побарабанив пальцами по столу, склоняет голову набок:

– Свою мысль поясни.

– Ну, просто я, например, не знаю ни одной по-настоящему глубокой книги о том, как люди влюбились и счастливо жили вместе. Но вот ситуация, когда один любил, а другой страдал, рождает бурный интерес. Хотя вроде и там, и там о любви.

Лешка отводит в сторону глаза.

– А людям, когда безупречно, не интересно, – медленно произносит он. – Всем интересно, когда есть эмоции, сплошной накал и надрыв. А какие эмоции в счастливой любви? Спор на тему о том, какой фильм вы будете смотреть вечером? Или какого цвета купить тапочки для гостей, чтобы они сочетались с цветом пола на кухне? Это же не надрыв. Где надрыв в словах: «Мы были счастливы вместе»? А вот фраза: «Женщины мстят нам за то, что они нас любили» рождает массу эмоций.

– Твои слова? – Я смотрю на него.

– Нет, Сержа Гинзбурга. – Лешка отворачивается. – Хотя я бы подписался под каждым словом.

– Леш, а у тебя с Милой как? – помолчав, осторожно интересуюсь я. – У вас все нормально?

– С Милой? Да всё нормально у нас. – Лешка неопределенно хмыкает. – Мила моя, если ты помнишь, стопроцентная шведка. Это мы с тобой, из России, периодически любим обсудить богатую на надрыв русскую душу. А у них самим воспитанием не заложено выворачивать себя наизнанку. Тут все эмоции исключительно про всепрощение, поиск себя и борьбу с жизненными обстоятельствами. Вон, почитай любой переводной роман, – Лешка выискивает взглядом на мониторе какую-то точку, не то пыль, не то грязь, и, наклонившись, начинает старательно отскребать ее пальцем. – Там уж если несчастье, значит, мать тебя в детстве била, или отчим из дома тебя выгонял, или твой сводный брат наркоман. Или ты замужем за сводным братом. А еще лучше, если ты замужем за сводным братом, который успел и в тюрьме отсидеть, и в дурке отлежаться. А ты будешь и отца, и мать, и брата на себе поднимать, да еще и искать себя в этом. А чтобы у книги окончательно сложился финал, ты в конце должна будешь обязательно умереть, но только так, чтобы обязательно на рассвете, и непременно, чтобы с первыми лучами зари. Видимо, чтобы окончательно не загнать читателя в стойкую депрессию. А заодно, и показать ему, что ты все равно всех победила, и что завтра есть, и что счастье тоже обязательно будет. Хотя и не с тобой. И не в этот раз.

– Ты стал женские романы читать? – хмыкаю я.

– Что? Нет. Это их Мила читает. А я так, от нечего делать пару раз пролистал. – Лешка смеется. – А потом, чтобы окончательно не свалиться в депрессию, отправился в среднестатистический шведский магазин и купил себе для счастья среднестатистические джинсы. И теперь все счастливы: и владелец магазина, и джинсы, которые кто-то купил, и я.

– То есть получается, чем безвыходнее положение, тем больше эмоций? – Я закусываю губу.

– Типа того, – Лешка кивает. Потом улыбка сползает с его губ, и в глазах появляется тот же самый вопрос: – Ладно, я-то, положим, для полного счастья выговорился. А вот ты к чему завела этот разговор о несчастной любви? Что, повод появился?

– Да нет никакого повода, – упираюсь я, пожимаю плечами, и, кажется, это скоро станет моей дурной привычкой. – А еще что-нибудь мне расскажи.

– Сейчас расскажу, – в глазах у Панкова появляется откровенный сарказм. – Я месяц назад встал на лыжи. Накатался так, что все мышцы болят. А вчера пересел на велосипед, потому что так до работы добираться быстрей.

«Рассказать ему о Лебедеве или не говорить?» – снова проносится в моей голове, но представив себе реакцию Леши (напряженный взгляд или, что еще хуже, его срывающийся на фальцет голос: «Ди, скажи, тебе тогда с Воробьем не хватило?»), решаю все-таки промолчать.

Тем временем Лешка уже довольно мирным тоном принимается рассказывать мне о своих новых шведских знакомых, о выходных с его Милой в Уппсале, о поездке с Милой к ее родителям, и в его монологе все чаще звучат названия неизвестных мне шведских городов, районов и улиц (Вэстманланд, Арборга, Гётеборг).

«Он никогда не вернется в Россию», – думаю я, и мне становится грустно.

Минут пять спустя Лешка начинает сворачиваться.

– Ладно, – дружелюбно, как раньше, заключает он. – Давай заканчивать наш традиционный еженедельный видео-слет, потому что Мила скоро придет, а мне еще надо в магазин заскочить, она молоко просила купить. А ты… – Панков все-таки медлит и глядит на меня, – а ты все-таки выбери время, возьми отпуск и приезжай к нам. Ко мне, – уточняет он и машинально потирает пальцем обод кольца, что меня и останавливает. Останавливает и от разговора на тему Лебедева, и от признания, что у Лебедева есть дочь, похожая на него до отчаяния, и от привычно-лживого обещания: «Да, Леш, да. Да, я обязательно к вам приеду».

Но я не приеду.

И не приеду я потому, что у нас с Лешкой как раз была счастливая любовь, если говорить в его терминах и если так можно назвать наши первые робкие поцелуи и когда-то до конца доверительные отношения. Если так можно назвать наше торжественное обещание, данное еще в детском саду, всегда защищать друг друга, шутливую клятву, данную друг другу в пятнадцать лет, когда-нибудь обязательно пожениться – и наш последующий брак, больше похожий на проживание на тридцати квадратных двухкомнатных метрах двух двадцатилетних людей, которые в детском саду видели друг друга в колготках.

Если так, конечно, можно назвать дружбу двоих, когда-то по-настоящему близких людей, которые очень любили смеяться – да так любили, что в девятнадцать заключили одно пари. А когда все закрутилось и запуталось так, что и распутать нельзя, ты не придумала ничего лучше, чем прийти к своему лучшему другу, а он предложил тебе самое простое решение: «Ди, мы можем пожениться».