Loe raamatut: «Культурный код исчезающего индивида»

От автора

Задумайтесь, пожалуйста, о том, что примерно через двадцать лет на планете исчезнет один большой или, может быть, даже гигантский народ. Это советский народ, представители которого день ото дня дряхлеют и скоро их совсем не останется. Ни одного. И меня.

Это был народ, породивший всё постсоветское население – русских, белорусов, украинцев, половину Средней Азии, здоровенный кусок Кавказа, четверть Израиля, чуток Германии и Соединенных Штатов. Продолжать можно бесконечно, вплоть до Австралии через Бразилию и остров Пасхи.

Я – представитель этого народа. Я – носитель его культурного кода, то есть идеологии, привитой в детстве. Как любят говорить, впитанной с молоком матери.

Да, мы все помним эти новогодние мандарины, манную кашу с комками в детском саду и толстые колготки. Это стало мемом, растиражированным в сети – с глупыми комментариями глупых женщин. Или мужчин, похожих на женщин. Ну, вы, наверное, таких знаете.

Удивительным образом за двадцать лет эти комментарии радикальным образом изменились. Мы начали коллекционировать то, от чего недавно избавлялись. Например, советские новогодние игрушки. Женщины и мужчины, ныне бабушки и дедушки, плевавшие в детстве бесплатной кашей, за двадцать лет внезапно поняли, что теперь, как ни проси, бесплатную кашу больше не получишь. А те, кто смеялся над мемами, снова начали носить советские колготки.

Но комментарии сохранились. Интернет вообще всё хранит, пока, конечно, платят за хостинг. Весь яд, всю глупость…

Я, носитель культурного кода советского народа, хочу рассказать вам об этом исчезающем народе. Теперь, когда время всё расставило по своим местам.

Часть 1. Качели

Глава 1. Колесо обозрения

Кто-то недобрый придумал колесо обозрения. Какие чувства оно должно вызывать по мнению изобретателя? Восторг полета? Ничуть. Когда сидишь на макушке этого колеса, обозревать окрестности некогда: я обычно судорожно вцепляюсь в хлипкую цепочку, отделяющую меня от пропасти. И если в детстве я испытывала просто страх, то теперь к нему прибавилось маниакальное желание выпрыгнуть из кабинки на самой маковке колеса, тем самым выпилившись из этой сложной и слишком длинной жизни. А что? Всмятку, гарантированно.

В чём удовольствие-то? Недавно я думала о колесе обозрения и нечаянно мысленно сравнила его с войной. На войне испытываешь страх, и на колесе испытываешь страх. На войне есть вероятность увечья, и на колесе есть вероятность увечья. На войне вероятность смерти несколько выше, конечно, но и тут: только шагни один раз влево…

А в постсоветском пространстве колесо обозрения стало символом запустения. В перестройку ржавые неработающие колеса высились над заброшенными парками и курортами. Они для меня были символом всего гигантского и мёртвого, как, например, наша страна.

Казалось, я должна была избегать колеса обозрения всю свою жизнь. Но один раз я на нём всё-таки покаталась.

Это было ещё в детстве, в Московском парке Победы. На колесо стояла очередь, хотя, я считаю, обозревать в Московском районе нечего. Мама обычно любой наш выход в люди превращала в испытание, в гонку неизвестно куда и неизвестно за чем. Это сейчас мамы в выходной день неторопливо прогуливаются с детьми, вкушая мороженое. А раньше в единственный мамин выходной надо было всюду успеть: детский театр в семь – это дедлайн (билеты куплены, не пропадать же добру), колесо обозрения до пяти (еще надо добраться на трёх транспортах в детский театр), катание на лодках до трёх (смотри выше про три транспорта), кафе-мороженое в час (постоять в очереди), парикмахерская у мамы к одиннадцати.

В общем, в тот день, загнанные, как савраски, подлетаем мы к колесу обозрения. Которое работает до пяти. Без пятнадцати пять подходит наша очередь.

Я беру синенький бумажный билетик в потную ладошку, и мы забираемся в кабинку. Ну, как забираемся? Колесо же медленно крутится, не останавливаясь ни на минуту. Мне четыре года, у меня маленькие толстые ножки, одну из которых я пытаюсь закинуть в движущуюся кабинку. Ноги разъезжаются, и я падаю. Если бы у меня был папа, он бы, наверное, взял меня на руки. Но для юной мамы я – неподъёмный толстый ребёнок. Кабинка, уныло скрипя, уплывает от меня вверх. Билетерша недовольно смотрит, у неё конец рабочего дня. Наконец меня методом «тяни-толкай» запихивают в кабинку.

Колесо обозрения стонет на ветру, как раненое морское животное. В Питере, представьте, сногсшибательные ветра. Это же побережье Балтийского моря.

Итак, мы поднимается на самый верх. По дороге я испытываю все те чувства, которые я описала в самом начале, то есть сижу, вцепившись в хлипкую цепочку, отделяющую меня, такую маленькую, от такой большой пропасти. Сперва мы выше деревьев, а потом – выше домов.

Когда мы на самой макушке, колесо снова тоскливо стонет и… останавливается. Вся махина, похожая на турбину атомной электростанции, застывает в тишине, слышны лишь остренькие, негромкие поскрипывания наших хрупких кабинок.

Внизу суетятся лилипуты – не больше мухи. Лилипуты, которым перестало подчиняться огромное колесо.

Оно упрямо стоит. В соседней кабинке какой-то кавказец достает лаваш и начинает его есть, отщипывая по крошке. Видимо, собирается сидеть тут долго-долго.

– Не бойся, – шепчет мне мама. – Сейчас нас снимет пожарная машина.

Господи, ещё и пожарная машина! Мама не верит в скоропостижную смерть. В то, что мы так глупо умрём, разбившись вместе с гигантским колесом. А я верю, я – маленькая, мне страшно и холодно. Сначала страшно, а потом холодно.

Через пятнадцать минут колесо обозрения вновь издаёт невероятно тоскливый металлический стон и начинает двигаться в обратном направлении.

В американском фильме показали бы, как пострадавших от огромного колеса встречают психологи, кутают их в шерстяные одеяла и дают чашку горячего чая. У нас ничего подобного. Мы вылезли из кабинки, отряхнулись, как утки, вышедшие из воды, и пошли дальше.

– Ну что, мама? – спросила я дрожащими, синими от холода губами. – Теперь в театр?

Мама посмотрела на наручные часики, и мы решительно понеслись на трёх транспортах в детский театр.

Бойтесь, дети, советских людей. Всех нас, воспитанных в СССР. Потому что у нас четырёхлетний ребёнок секунду назад готовится к скоропостижной смерти, а спустя два часа хлопает в ладоши в Большом театре кукол.

Глава 2. Качелька

У нас не было оград в детских садах. Не от кого. Это сейчас обязательная должность в детском саду – охранник. Современники «обилетили» этим ярмом всех бывших военных. У нас же не было заборов, не было камер видеонаблюдения, висящих на фасадах, не было кодовых замков.

Детский садик – не секретный объект. Никакой секретности в детских горшках и манной каше нет. Самое страшное происшествие тех лет в детском саду – ребёнка забрал не тот родственник. Например, если родители в разводе и забрал не тот родитель, которому был присужден ребёнок.

Садики работали до семи вечера, а уже потом на детские площадки приходили подростки (покурить втихаря от родителей), собачники (да-да, собачники – с собаками) и любители выпить на троих.

Бомжей в ту пору у нас не было. Невозможно было встретить лежащего на детской скамеечке субъекта, распространяющего амбре немытого тела.

Поэтому было вполне доступно… покачаться ночью на детских качелях.

Даже если ты толстая детина-второклассница. Или мама, которая весит под шестьдесят килограмм.

И детские качельки, представьте, не ломались под нашим весом. Они были добротные, рассчитанные на ребёнка-слона.

Я обычно делала «полусолнце» пару десятков раз, а мама просто сидела на своих качелях, потому что у неё был плохой вестибулярный аппарат и её тошнило от высоты. Потом мы некоторое время болтали висящими в воздухе ногами и уходили домой. Зимой ещё смотрели на звёзды, потому что территория детского сада не освещалась от слова «совсем» и было прекрасно видно ночное небо.

В тот день, о котором я хочу рассказать, я уже покачалась и болтала ногами.

Внезапно метрах в десяти от нас мелькнули две тени. На поверку это оказались подростки, которые пришли на детскую площадку выпить пива втихаря от родителей. Они были одеты в спортивные куртки, а на их длинных волосах красовались трогательные полосатые шапочки-«петушки».

Сейчас шапочку-«петушок» никто не наденет из-за одного только названия, ну вы понимаете…

Заметив нас, они немного покачались на тонких ногах. Потом один из них выдал свистящим шёпотом:

– Уходите отсюда! Здесь наша территория!

Я попыталась встать с качелей, но мама остановила меня движением руки и покачала головой.

Тогда второй подросток крикнул фальцетом:

– Это наши качели! Мы на них качаемся по ночам!

Я испуганно взирала на маму, но мама, казалось, хотела сделать подросткам назло.

– Никуда мы не пойдём! – нагло заявила она.

– Сейчас бутылкой кинем! – взвизгнул первый подросток.

Мама упрямо набычилась и – ни с места.

Я поразилась маминой храбрости, которая тогда казалась мне глупостью.

– Сейчас закидаем камнями! – засуетились подростки. – Камнем в лоб хотите? Вот такая дыра в голове будет!

Мы промолчали, но с места не сдвинулись.

Подростки стали лихорадочно искать на детской площадке хоть один камень, но территория была вылизана дворниками начисто. Один пацан даже принялся копать, как собака, в песочнице, чтобы найти хотя бы мелкий камешек.

Мама уверенно сидела на качелях и болтала в воздухе ногами.

Они не подходили к нам ближе десяти метров, и я немного успокоилась.

Внезапно подростки повернулись друг к другу и начали тихо совещаться. Результатом совещания стала удивительная мысль:

– Вы что, беременные?! – крикнул первый, вероятно, бывший у них заводилой.

Женщины, по мнению мужчин, весьма далеки от логики, а беременные женщины, по мнению тех же мужчин, даже родную речь с трудом понимают.

Мы с мамой удивлённо переглянулись. Маму ещё можно было заподозрить в тайной беременности, она хотя бы половозрелая, а я-то нет!

– Да! – с вызовом рявкнула мама.

В панельном доме напротив детского сада начали загораться окна. Залаяла чья-то собака, сонный мужской голос протянул лениво:

– Чё орёте-то? Ночь на дворе…

– Ну, если беременные, то сидите качайтесь, конечно! – снова свистящим шёпотом прошелестел первый подросток. – А мы в другой садик пойдём.

И их трогательные шапочки-«петушки» угнездились над скамейками у крайнего подъезда.

Беременность – «священная корова» советского общества. Как и материнство вообще. Вместе с детством. В бесконечных советских очередях пропускали вперёд только беременных и участников Великой отечественной войны. Так что наша мнимая беременность стала для подростков отличным предлогом ретироваться, сохранив собственное мужское достоинство, раз уж мы не испугались и не освободили качели по их требованию.

Причинили бы они нам какой-нибудь вред? Вряд ли. Это сейчас в новостях пишут, что дети озверели. То тут, то там какое-нибудь происшествие, раздутое прессой до небес. В моём детстве о таком и не слышали.

В тот день мы из вредности просидели на качелях ещё минут пятнадцать, хотя накачались уже по самое некуда, и только потом пошли домой.

Сейчас этого детского сада нет, здание продали под офисы. Территория огорожена, качельки, домики и песочницы снесены, вместо них автостоянка. Я жалею, что в юности у меня не было возможности фотографировать, а то бы осталась память о нашем с мамой быте времен моего детства, в том числе об этом детском саде.

Глава 3. «Курортный роман»

Дело было так: в сентябре мы всей семьёй отправились в Евпаторию. В сентябре – это значит в бархатный сезон, когда зуб на зуб не попадает. Всей семьёй – это значит, что нас было пятеро: мама, отчим, пятнадцатилетняя я и два толстых трёхлетних оболтуса – мои брат и сестра, двойняшки.

Море уже было не особенно тёплым, но зато там плавало много медуз. Ветра тоже были не особо дружелюбными, но зато наблюдались прекрасные алые закаты на лазоревом небе.

Но самое главное – к тому моменту я уже курила втайне от родителей. И если в Питере можно было улизнуть и «дымнуть» где-нибудь в подворотне, то в Евпатории мама глаз с меня не спускала. И к тому же негде было достать сигарет. Я приберегла последнюю пачку на чёрный день. Но чёрный день всё не наступал – мама бдела.

Несколькими словами опишу нашу дислокацию. Жили мы на туристической базе, впятером в одном металлическом контейнере. Если бы дело было в июле, мы бы сдохли от жара нагретого металла, а в сентябре мы по ночам околевали от холода. Тогда такие туристические базы росли на побережьях, как грибы: люди зарабатывали первоначальный капитал.

В соседнем контейнере справа жила влюблённая, как голуби, пара бывших осуждённых без детей. Хозяйка правого контейнера была приземиста, лыса, покрыта татуировками и радостно сверкала мелкими редкими зубами. Чтобы описать её партнёра, достаточно несколько слов: взгляните на великана Грошика из фильмов о Гарри Поттере. Это точная его копия, только сосед также был с головы до пят покрыт татуировками.

Соседи из контейнера слева были куда приличнее: там жила интеллигентная татарская семья с восьмилетним мальчиком Русланом.

Об этом мальчике и пойдёт речь. Он находился в том возрасте, когда влюблённости спонтанны и не имеют никакого отношения к реальным женским красотам. В восемь лет мальчик ещё не знает, что девичьи лодыжка и запястье должны быть тонки, кожа нежна, зубы целы, а цвет лица свеж. Впрочем, о чём я тут говорю! У меня к пятнадцати годам хотя бы появилась талия. А цвет лица был не просто свеж, а отливал породистой зеленью коренного питерца.

И вот однажды под покровом ночи я выбралась за контейнер «пыхнуть» свою болгарскую «Стюардессу», думая, что меня никто не видит. Внезапно раздался шорох (я от неожиданности чуть не проглотила окурок), и в свете унылого фонаря появился Руслан. Он набычил свой детский лоб и солидно произнёс:

– Кури-кури! Я покараулю.

И покараулил. А заодно пригласил меня кататься на качелях, забавно покраснев лицом и опустив глаза.

Когда я догадалась, что была его первой любовью? А вот сейчас, когда мне стукнуло сорок пять лет. А тогда я рассматривала его как забавную козявку, увязавшуюся за моим хвостом.

Это были качели-лодочки для двоих. Ёлки-палки, сейчас я просто мечтаю, чтобы старую дуру – меня – пригласили на такое романтическое свидание. Но была одна проблема: качели не имели тормозов. Раскачавшись хотя бы до «полусолнца», они неслись уже по инерции своей огромной массы, и никакой возможности быстро затормозить не было.

Нам уже, в общем-то, надоело кататься, и голова кружилась у обоих, меня подташнивало, но качели было не остановить и, соответственно, из них не выбраться. Я предприняла отчаянный шаг: высунула ногу за борт и принялась шаркать ею по земле.

– Не надо! – сказал Руслан. – Ногу сломаешь!

Высунул свою и сам принялся шаркать.

– Давай оба сломаем по одной ноге? – демократично предложила я, борясь с тошнотой.

И мы радостно заржали.

Проблема с курением решилась, меня стали везде отпускать.

– Вместе с Русланом? – спрашивала мама, снисходительно улыбаясь. Я кивала, и мне всё сходило с рук.

Мы настолько обнаглели, что стали купаться по вечерам без взрослых, благо море было мелкое. И я помню один эпизод.

Однажды вечером море просто кишело медузами. Мы залезли в воду и кидались ими друг в друга, как два дурака. Наш освободившийся сосед, как две капли воды похожий на великана Грошика, наблюдал с берега за этой вакханалией. И улыбался. Я бы написала, что лыбился, но мы же в хорошей компании… Внезапно этот пятидесятилетний мужик решил тоже порезвиться, как ребёнок. Он подплыл ко мне и вцепился густо татуированной рукой в мою грудь. Я опешила: питерцы не привыкли, чтобы с ними так обращались. Руслан побагровел. Он стоял по колено в воде, сжимая и разжимая кулаки, но сделать ничего не мог. Он же не Давид, победивший Голиафа. Вечер был испорчен, и мы перестали ходить на море.

Но всё хорошее всегда заканчивается. У нас была путёвка на две недели, а у родителей Руслана на месяц. Я, право слово, не знаю, как они грелись в металлическом контейнере в октябре. Но не в этом суть.

Чемоданы были собраны. Мы отправились на вокзал, а Руслан увязался нас провожать. В те годы ещё никто не слышал о мобильных телефонах, Интернете, Телеграме и прочем. Поэтому, когда поезд тронулся, Руслан бежал рядом с нашим окном до конца перрона и ветер доносил обрывки его слов:

– …иши мне! …агадан… апомни адрес …агадан!

Разумеется, я не писала ни в какой Магадан и сразу забыла Руслана на тридцать лет. А вспомнила только сейчас.

Глава 4. Три билета на «Солнышко»

В Ленинграде был зоопарк. И есть зоопарк в Питере. Это всё один и тот же зоопарк – очень старый, по-моему, построенный ещё в дореволюционные времена. Нет, животные в нём, конечно, не дореволюционные, но немного странноватые…

Начнём с белых медведей. Они не белые! Суть в том, что в Питере очень грязный климат. Настолько грязный, что коренные питерцы ходят в тёмных куртках, чтобы не было видно грязи. Если видишь кого-нибудь в светлых тонах, сразу становится ясно, что это приезжий. Обувь. Да, из обуви мы предпочитаем берцы. У нас, может быть, один из лучших балетов в мире с лучшими на свете белыми пуантами, но на улице мы ходим в чём угодно – в дутиках, в грубых полуботинках, раньше даже было принято ходить в валенках – обязательно с галошами… Вернёмся к белым медведям. Всё то, из-за чего мы носим вышеописанную обувь, у них на шерсти. Все эти наши питерские осадки, вся эта каша из грязного мокрого снега, все эти проливные дожди, которых в Арктике просто нет. Белые медведи, в лучшем случае, жёлтые – летом. Зимой они облезлые и грязные.

Обезьяны. Обезьян в нашем зоопарке много, всех сортов и разновидностей. Они, в отличие от белых медведей, живут в закрытых тёплых вольерах. Когда заходишь в обезьяний павильон, можно потерять сознание от амбре… как бы это выразиться… обезьяньего помёта. На глазах изумленной публики, они в этом… как бы это выразиться… помёте роются, валяют свою морковь (почему в нашем зоопарке обезьян кормят морковью, а не бананами – первый вопрос, возникающий в голове у ребёнка, пришедшего в обезьянник). Ну, в общем, что возьмёшь с обезьян, это же наши предки! Вы заметили, как я деликатно избегаю слова «говно»?

Жирафы. Кто по-настоящему мне всегда нравился, так это жирафы. В нашем зоопарке у них отдельный вольер с крытыми (зимними) и открытыми (летними) отсеками. Жирафам в нашем зоопарке так хорошо, что они постоянно размножаются, и все с удовольствием смотрят на маленьких тонконогих телят с мягкими рожками. Питер – город жирафов, короче.

Любой питерский ребёнок всё это видел с пелёнок, точнее, с дошкольного возраста. Обычно в зоопарк приходят лет в пять-шесть, а в следующий раз, если не возникла страсть к зоологии, уже со своими детишками, которым тоже лет пять-шесть. Но мне довелось побывать в зоопарке лишний разок.

Дело в том, что я на двенадцать лет старше брата и сестры (они двойняшки), и, соответственно, когда пришло их время изучать роющихся в фекалиях обезьян, мне уже было семнадцать лет. И вот, прости господи, семейный выход – в зоопарк. Зачем там была нужна девица-динозавр пубертатного периода? Очень просто: родители видели необходимость пихать меня во все мероприятия двойняшек, ибо им надзор, а мне – воспитание.

Итак, мы достойно выдержали и белых медведей, и макакин павильон. Но дело в том, что в зоопарке образца 1995 года было ещё некоторое подобие детских аттракционов. И вот мама подходит к кассе детских каруселек, смачно отсчитывает купюры и говорит:

– Три билета на «Солнышко»!

Подходим к этому «Солнышку». Как я и говорила раньше, Ленинградский зоопарк рассчитан на детей пяти-шести лет. Таким образом карусель «Солнышко» представляла собой крошечное колесо обозрения, которое поднималось максимум на три метра. И кабинки в нём были рассчитаны, соответственно, на дошколят.

Билетерша пустующего «Солнышка» очень обрадовалась, что к ней привалило сразу три посетителя, как-никак выручка. Я стояла, предчувствуя свой позор, и умоляла любого бога, чтобы никто из знакомых подростков не видел, как я катаюсь на «Солнышке».

Знаете эту фишку подростков: если несёшь яйца из магазина, то обязательно встретишь одноклассника, который сострит: «Юля с яйцами!», или «Яйца не разбей!», или «Сейчас получишь по яйцам!» Если родители тебя послали за туалетной бумагой, то и тут ты обязательно кого-нибудь встретишь. А я тогда была в одиннадцатом классе.

И вот меня посадили на «Солнышко», чтобы я следила там, на этой космической высоте в три метра, чтобы брат и сестра не чебурахнулись. Сижу я, значит, скрючившись буквой «зю», в крошечной кабинке, упираюсь коленями в подбородок. Рожа у меня красная от позорища, и я прилагаю титанические усилия, чтобы казаться маленькой и незаметной на случай появления любых моих знакомых. Бедное «Солнышко» отчаянно скрипнуло и накренилось: ему предстояло проехать три круга с такой коровой.

После «Солнышка» я прокатилась на «Божьей коровке», затем, разумеется, на «Уточках», не удалось избежать и «Ромашки», но последнее испытание меня добило. Помните песенку «У пони длинная чёлка из нежного шёлка»? В нашем зоопарке тоже была полудохлая пони, которая катала детскую тележку по кругу. Настало время испытать пони на крепость. Всё с той же красной рожей я влезла с двойняшками в крохотную тележку. Пони хотела было резво побежать по привычной колее, но вместо этого неистово заржала в предсмертных судорогах и едва не протянула копыта. Тележка подозрительно накренилась на сторону, где сидела я. Маленькие колёсики под тяжестью такого груза ушли глубоко в грунт.

Пришлось вмешаться груму, и меня сняли с проклятой телеги.

Что я хочу сказать вам, дорогие взрослые, в отличие от меня, люди… Всё надо делать вовремя: ходить в зоопарк, кататься на «Солнышке» и тем более на пони. В следующий раз я пошла в этот треклятый зоопарк, когда моему сыну было пять лет. Это было ровно двенадцать лет спустя (в нашей семье рожают каждые двенадцать лет). И я чуть в обморок не упала, когда увидела тележку с пони – конечно, не с той же самой: я уверена, что та самая пони все-таки сдохла от натуги, пытаясь свезти меня.

Глава 5. Презерватив

Итак, я в одиннадцатом классе.

К тому времени, к началу 90-х годов, наши дворовые детские площадки имели крайне жалкий вид. Выстроенные на века здоровенные металлические ракеты, в которых дети будущего должны были мечтать о полетах в космос, ржавели и желтели потёками и местами облупившейся краски. Качели… их не стало. В один прекрасный день они стали небезопасны, приехали мужики в жёлтых жилетах, разрезали их автогеном и сдали в металлолом. Тогда появились качели из покрышек. Выбирали сук покрепче, вешали на него канат и к нему привязывали покрышку. На покрышке можно было вертеться или качаться, засунув её между ног.

Но к тому времени меня уже мало интересовали качели. Времяпрепровождение у одиннадцатиклассников вне школы было самое плебейское: мы играли в карты. Во дворе ещё сохранились детские деревянные домики, вросшие облезлыми окошками в землю. В них-то мы и набивались по четверо-пятеро, чтобы спрятаться от родительских глаз. Уединённость – это необходимое, но недостаточное условие для подросткового развития. Из-за проблем с жильём многие из нас не имели не то что своей комнаты в квартире, но и собственного угла. Наш район – неблагополучный, застроенный общежитиями. И мы находили себя, тесно усевшись в этих крохотных домиках, построенных для трёхлетних детей.

Компания у нас была простецкая: Илюха – мой одноклассник, родители которого были алкоголики, брат Илюхи постарше нас на год, родители которого, естественно, были те же самые алкоголики, Майка, дочка Ирины Викторовны – единственной санитарки единственного в районе детского сада, ну и ваша покорная слуга. Как звали брата Илюхи, я сейчас не могу вспомнить. Пусть будет просто «брат Илюхи». Он ухаживал за Майкой.

Играли мы в подкидного дурака. В этом возрасте у меня почему-то развилась привычка вычурно разговаривать, не называя вещи своими именами. Например, доставая из своей пятерни валета и бросая его на стол, я пафосно провозглашала: «Вальтер!» У брата Илюхи была привычка припрятывать козырные карты в нагрудный карман клетчатой рубашки, поэтому мы всегда знали, сколько у него козырей. Майка не участвовала в игре, потому что ей не разрешала мама. Илюха всё время чему-то улыбался.

И вот, сидим мы однажды в своём маленьком домике, по-птичьи подогнув ноги. «Вальтер!» – передразнивает меня брат Илюхи, когда я бросаю на стол валета, а сам тянется к нагрудному карману, чтобы вытащить козырь. Резким движением достает шестерку пик. Но вместе с шестеркой из кармана выпадает какой-то непонятный целлофановый квадратик и приземляется прямо мне на колено. Моё внимание было направлено в другую сторону, и я не заметила, откуда появился этот предмет.

– Что это? – мы с Майкой принялись рассматривать незнакомый квадратик.

Мальчишки переглянулись.

– Презерватив, – нехотя произнёс Илюхин брат.

– А откуда он здесь взялся?

– Из моего кармана, – снова процедил мальчишка.

И тут мы с Майкой уставились на него во все глаза. В наших взглядах читалось подозрительное: «Ты что, не девственник?»

Глаза у мальчишек забегали под градом наших неозвученных вопросов, и Илюха принялся длинно и путано объясняться:

– Родители нам дали по презервативу на всякий случай…

– На какой такой случай?! – громогласно вопросила Майка.

– Мало ли, какой случай может случиться, – справился со смущением Илюхин брат и бережно припрятал презерватив обратно в кармашек.

Казалось бы, инцидент исчерпан. Но нет! Вечером того же дня я подошла к своей ничего не подозревающей бабушке и заявила:

– Ба! Мне нужен презерватив!

От такого заявления моя, в общем-то, современная бабуля вытаращила глаза.

– На всякий случай! – уточнила я и выдула здоровенный пузырь из жвачки.

Прямо скажем, во всех остальных случаях отказа мне не было. Но тут…

– На какой такой случай?! – бабушка Нина упёрла руки в бока и прищурила глаз, как уголовник в фильме «Джентльмены удачи».

Я почуяла неладное и начала мямлить:

– Мало ли какой… Вон у мальчишек есть по презервативу…

– У каких мальчишек?! – заорала бабушка. – Откуда у них презервативы?!

Она окинула меня оценивающим взглядом, точь-в-точь таким же, какой недавно был у нас с Майкой. Он означал: «Ты что, не девственница?!» Но, немного поразмыслив, бабушка успокоилась на этот счёт. Как говорится, пенсионерам не позволяет здоровье, а пионерам – отсутствие места.

– Родители мальчишкам дали по презервативу, – я совершенно утратила инстинкт самосохранения. – На всякий случай.

И тут бабуля раскипятилась:

– Это что за родители такие?! На что они детей, спрашивается, толкают?!

Тут же последовала обширная лекция о том, что пионеры могут использовать презерватив по назначению только в браке и после того, как родят бабушке пятого правнука. Пятый правнук – это вообще священная обязанность каждого пионера перед бабушкой и Родиной. Особенно перед Родиной, потому что отечеству нужны порядочные граждане от порядочных родителей, чтобы неукоснительно выполнять все призывы Родины: летать в космос, осваивать Марс, в крайнем случае, честно трудиться токарем на заводе. Поэтому, по мнению бабушки, минимум до сорока пяти лет мне презерватив не нужен. А там дальше, глядишь, и климакс настанет.

Занавес.

Глава 6. Фотография

Я росла ещё при прабабушке Люсе, которая была долгожительницей и, что удивительно, закончила свои дни в своем уме. Она была человеком трудной судьбы, пережившим революцию, две войны, вырастившим не только собственных детей, но и фактически внуков. Достойно проводившей в мир иной свою мать – прапрабабушку Паню (Прасковью), тоже прожившую настолько долго, что я её помню живой. Растившей уже правнучку – меня. Ну как – помогавшей растить.

Всё хорошо, но, как вы понимаете, бабушка Люся родилась ещё при царе и окончила церковно-приходскую школу – три класса. Она писала только по-церковнославянски и читала только одну книгу – Евангелие. Как ни странно, второй её страстью после Евангелия был сериал «Богатые тоже плачут», популярный у нас после перестройки.

Таким образом, будучи вожаком нашей стаи, бабушка Люся имела глубоко православное мировоззрение. И с её подачи я с пелёнок усвоила, что самое главное для меня – не принести в подоле. За моим подолом тщательно следили три пары глаз: прабабушки Люси, бабушки Нины и мамы.

Мы жили в коммунальной квартире. И внезапно мой подол оказался объектом для близкого рассмотрения соседей.

В одиннадцатом классе я уже встречалась со своим будущим мужем – Аликом. Отношения наши были чисто платонические, но встречались мы каждый день. Он приезжал ко мне вечерами из профтехучилища, мы брали мою собаку Нору и шли с ней гулять со всеми вытекающими последствиями: хождением за ручку, неумелыми детскими поцелуями и, разумеется, раскуриванием одной сигареты на двоих. Последнее особенно нас сближало.

У нас была коммуналка на девять семей, и одной из соседок была тётя Аня Асолоткина, которая неожиданно решила принять участие в моей половой жизни. Она дала маме ценный совет: мне, старшей дочери, нельзя встречаться с одним мальчишкой, иначе я принесу в подоле. Нужно, чтобы у меня было много разных ухажёров и я им всем отказывала. Ути-пути, бозе мой! Во-первых, откуда у меня множество ухажёров? Я же не дочь Рокфеллера, у которой приданое исчисляется миллионами долларов. Во-вторых, оказалось, что у нас какая-то узбекская семья. Это для узбеков мнение соседей гораздо важнее мнения членов семьи.

В общем, мама решила подстраховаться и закатила мне скандал. Где-то примерно в это время пьедестал мамы уже начал немного шататься. Я росла без отца, поэтому мама для меня была божеством, но в тот день я была оскорблена, унижена и поражена тем, какой у мамы отрыв от реальности. А самое главное, меня покинуло чувство защищенности в семье. Меня посетила мысль, что любая посторонняя Асолоткина может меня очернить в глазах членов моей семьи и я или получу трёпку ни за что или (о ужас!) семья вообще от меня отвернётся.

К чему я это веду? С самого раннего детства мне внушалось, что беременность – это полный конец света. И последние сводки с семейных фронтов этот факт подтвердили.

И вот сейчас я смотрю на фотографию. Качели. Да, я по-прежнему рассказываю про качели. На качелях сижу я, и я беременна. И это единственная фотография времён моей беременности. Я в белой футболке и широких светлых брючках. Живота особенно не видно, я просто похожа на немного полноватую женщину.