Loe raamatut: «Небо внизу»
Глава 1
Нежно-голубая, прозрачная, как слеза, волна, нахлынула, теплым языком облизала ноги и отступила, оставляя белые хлопья пены. Тео шагнула за ней, утопая ногами в мокром песке. Закатное солнце щедро лило на море последние рыжие лучи, и треугольник паруса на горизонте казался не белым, а розовым. Волна снова набежала, закружилась у ног, перекатывая крохотные хрупкие раковины. Вода подмывала песок, и Тео чувствовала, как он скользит, щекотно касаясь кожи…
– ДОБРОЕ УТРО! ДОБРОЕ-ДОБРОЕ-ДОБРОЕ УТРО! – заорал дурным голосом будильник, нокаутом вышибая Тео из сна в реальность. – Вставай, день начался! Птички поют, солнышко светит, и мир у твоих…
– Завались! – яростно ткнув в кнопку отбоя, Тео швырнула мобилку на тумбочку и рухнула на подушку, растирая ладонью лицо. Сон ускользал, испарялся, оставляя после себя невнятное послевкусие тоски и утраты. Неловко закопошившись, Тео выползла из-под одеяла, зябко поджимая пальцы на холодном полу. Перед кроватью нужно было положить коврик, Тео уже полгода собиралась сделать это, но каждый раз как-то не складывалось, и покупка отодвигалась, отодвигалась и снова отодвигалась. Потянувшись, Тео натянула теплые носки и пошаркала в ванную, мучительно и протяжно зевая. Душ, зубы, высушить волосы, соорудив из вороньего гнезда некоторое подобие прически, тонер, крем, база, консилер… Через некоторое время из зеркала на Тео смотрел вполне себе человек, а не восставший зомби. Черные круги под глазами закрашены, морщинки в уголках глаз зарихтованы, а самые мерзкие, между бровями, от которых на лице вечно недовольное, разочарованное выражение, пока не видны. К вечеру они проступят, обличая всю предательскую фальшь макияжа, но до вечера еще надо дожить.
Тео махнула пуховкой по скулам, прорисовывая на бледной, как поганка, физиономии, бронзовый румянец.
На кухне зачирикала кофеварка. Ворохом затолкав косметику в ящик, Тео выскочила из ванной, на ходу застегивая на запястье «Патек Филипп». Не то чтобы ей так уж нужны были часы, но что поделать – внешние проявления статуса у Homo sapiens выглядят именно так. У павлинов – хвост, у гамадрилов – красная задница, а у банковских работников – гребаные, мать его, часы ценой в две «тойоты».
Булькнув в кофе две таблетки стевии, Тео открыла заготовленный с вечера контейнер. Залитые йогуртом овсяные хлопья разбухли, вспучились бледной рыхлой массой, крохотные зернышки чиа чернели в ней, как комедоны на коже подростка. Мучительно скривившись, Тео зачерпнула ложку целебного, восхитительно низкокалорийного месива. Овсянка чавкнула, как болото под ногами, за ложкой потянулись липкие белесые нити.
– Приятного аппетита! – провозгласила Тео в равнодушную пустоту кухни и мужественно сунула хлопья в рот. На вкус оно было приблизительно так же, как и на вид: омерзительно, склизко и несъедобно. Стараясь поменьше жевать, Тео проглотила первую ложку и зачерпнула вторую.
– Пиньк! – тренькнул мессенджер. – Пиньк-пиньк-пиньк-пиньк!
Переложив ложку в левую руку, правой Тео перехватила смартфон.
«Девлин перенес собрание на 9.30. Я изменила ваше расписание, передвинула встречу с Робертсоном на 10.15».
О боже, какое счастье. Лишних сорок пять минут без старого хрена Робертсона – это же праздник души.
«Я подаю апелляцию, квартира на Пятой авеню настолько же твоя, насколько моя! Я не позволю тебе ограбить меня! Весь вечер тебе звонил, какого черта ты не берешь трубку???»
Какого-какого… Потому что телефон на беззвучном, дебил!
«Ваш бывший муж подает апелляцию, чтобы доказать равные имущественные права на квартиру. Перезвоните мне после 15.00, нужно хотя бы приблизительно набросать стратегию защиты».
Ну, хоть кто-то на моей стороне. Правда, это всего лишь адвокат – и на моей стороне он за сто пятьдесят баксов в час.
«Мойра сдала статистику по ипотеке. У нас завал с просрочками! Приедешь – зайди, отберем дела для передачи в суд».
«Вчера прошли три судебных слушания. Решения в нашу пользу, должников выселят в течение недели. Просмотри варианты по реализации таунхаусов – там побыстрее нужно сделки заключать, пока проект по дороге не приняли».
Раздраженным тычком схлопнув мессенджер, Тео сунула в рот последнюю ложку хлопьев. Вкуса она уже не ощущала, жевала овсянку, как размоченную целлюлозу.
«Ты мне уже неделю не звонишь! Я каждый день жду, волнуюсь, а ты даже пять минут не находишь. Ты же знаешь, что у меня сердце! Мне нельзя нервничать! Если не хочешь общаться с родной матерью – так и скажи!».
– Алло, мам, привет, – выдохнула в гарнитуру Тео, проворачивая ключ зажигания. Мотор ожил, огоньки на приборной панели вспыхнули елочной гирляндой. Сдав задом, Тео вырулила со стоянки и притормозила, дожидаясь просвета в плотном потоке машин. – Мам, не придумывай ерунды. Ты же знаешь, какой у меня график. Когда я вечером прихожу домой, не то что говорить – думать не могу.
– Конечно, я все понимаю, – голос у миссис Дюваль звенел трагическим надломом. – Работа тебе дороже, чем родная мать.
– Мам, ну не начинай… Давай лучше на выходных встретимся, поужинаем, поболтаем…
– На выходных? – мама сделала длинную паузу, словно припоминая, чем же она планировала заниматься на выходных. Тео отлично знала ее планы – телевизор, очередная бессмысленная уборка, заключающаяся в протирании стерильно-чистых поверхностей, снова телевизор, а вечером – рюмочка бурбона. Или две. Или бутылка. Как покатит. – Ну, я не знаю-ю-ю-ю…
– Я очень соскучилась, – попыталась выровнять ситуацию Тео. – И я правда хочу тебя увидеть.
– Я подумаю. И вечером тебе перезвоню, мы обо всем поговорим, – отозвалась мать. Слова о том, что вечером Тео до смерти устает, в сто первый раз скользнули по ее сознанию и улетели в космическую пустоту, не оставив даже следа.
– Ну я же тебя просила! – раздраженно крутнув руль, Тео перестроилась в левый ряд и включила поворотник. – Сто раз тебе говорила, что вечером я не могу! Мам, у меня голова раскалывается и горло болит от разговоров, все, что я хочу после работы – это хотя бы пару часов тишины! Неужели так трудно это учитывать?
– Вот! – тут же взвилась мать. – В этом ты вся! Все должны учитывать твои желания – звонить по расписанию, ходить на цыпочках, разговаривать шепотом…
– Ну я же просто…
– И с Дугласом ты такая же была! Я, конечно, ничего не говорила, но я все видела. Извини, моя дорогая, но от такой жены любой нормальный мужчина сбежит. Ты же ни с кем не считаешься, думаешь только о работе, ты не человек, а робот какой-то, с программой: пип! пип! пип! – механическим голосом запищала в наушнике мать, и каждое ее пиканье вонзалось в висок, как раскаленная спица. Мигрень начиналась прямо с утра: накатила тошнота, губы онемели, перед глазами поплыли призрачные радужные гало.
– Мам, я не могу разговаривать, – запинаясь, проговорила Тео. Язык стал тяжелым и неповоротливым, он путался в звуках, залипал в них, как гусеница в меду.
– Конечно, не можешь. Ты никогда не можешь! Для родной матери десять минут не выкроишь! Почему я должна это терпеть?!
– Потому что я оплачиваю твои чертовы счета, – выплюнула в микрофон Тео и сбросила звонок, вырвав гарнитуру из уха. Руки тряслись, во рту было сухо и горько, как будто пилюлю без воды разжевала.
Какого черта я делаю? – отстраненно, словно через новокаиновую блокаду, подумала Тео. – Какого черта еду на эту работу? Чтобы вышвырнуть из дома очередного идиота, не потянувшего ипотечный платеж? Чтобы собачиться с Робертсоном, смеяться над тупыми анекдотами Бигмена, выслушивать бесконечные сплетни о том, кто, где кого и как – трахнул, подсидел, кинул. Оно мне надо?
Зачем это все? Для чего?
Когда-то давно, в школе, Теодора Дюваль мечтала, что станет врачом. Будет ездить на скорой помощи – в белом халате, с полным чемоданчиком суперлекарств и шприцов. Один укол – и пациент здоров.
Доктор, уколи мне что-нибудь. Чтобы раз – и все в порядке. Что-нибудь. Хотя бы дозу хмурого.
Доктор, а, доктор…
Грузовик вылетел из ниоткуда, огромный и неотвратимый, как рушащийся нож гильотины. Беспомощно пискнув, Тео крутанула руль, крохотный «фольксваген» повело по мокрому от дождя асфальту, и последнее, что она увидела – оскаленная радиаторная решетка, несущаяся на нее со скоростью пикирующего истребителя.
А потом был удар. И темнота.
Глава 2
Балдахин. Это называется балдахин. Слово всплыло в сознании, громоздкое и неуместное, как грузовик на цветущей лужайке.
Балдахин.
Тео лежала, глядя на обильные пыльные складки. Справа в углу, как раз над резным столбиком опоры, ткань порвалась, и кто-то аккуратно заштопал ее нитками. Белоснежные стежки отчетливо выделялись на пожетлевшем, как старческие зубы, кружеве.
– Теодора! Госпожа Дюваль! – позвал откуда-то сбоку мужской голос. – Вы меня слышите? Если слышите – моргните дважды.
Тео медленно, с усилием опустила тяжелые, словно обколотые новокаином веки – раз, потом еще раз. Тело ощущалось далеким и чужим. Руки лежали неподвижно, словно отлитые из чугуна, а ноги терялись где-то в невообразимой дали. Тео не чувствовала ни жары, ни холода, не ощущала, насколько мягкий под нею матрас. Ведь должен же быть матрас? Если есть балдахин, значит, это кровать. А раз уж кровать – значит, без матраса не обошлось.
Некоторое время Тео прислушивалась к себе, пытаясь собрать воедино память и ощущения.
Где она? Что произошло? Откуда взялся балдахин?
Грузовик. Это был грузовик. Он врезался в крохотный «фольксваген», и… и Тео, наверное, в больнице. Ее привезли сюда после аварии, в которой… На Тео накатила плотная, удушающая волна паники. Тело! Почему она не чувствует тело? Это что, перелом позвоночника? Она парализована, прикована к кровати и будет гадить в памперсы до самой смерти?!
Чудовищным усилием воли Тео напрягла непослушные мышцы. Указательный палец проскреб по простыне, царапая ногтем жесткую ткань. Тео слышала звук, ощущала, как под кожей скользит рельеф матраса, комковатый и грубый, как заполненный галькой мешок.
Она же это сделала, да? Пошевелила пальцем? Это не иллюзия, она действительно пошевелила, правая рука работает?
Медленно, упорно Тео начала наклонять голову, и в конце концов та перекатилась набок, тяжелая, как кегельбанный шар. Теперь Тео видела свою руку. Она лежала на желтой простыне, застиранной настолько, что через ветхую ткань проглядывал пестрый узор матраса. Чуть дальше была кромка кровати – не железо и не убогий ДСП, а дерево. Темное, роскошное дерево с глубокой ажурной резьбой. По краю планки струилась виноградная лоза, вспучиваясь ягодами и листьями, а в складках узора затаились остатки позолоты.
Это была странная больница. Очень странная.
И рука была странная. Тоньше раза в два, с коротко обрезанными розовыми ногтями. Крохотная, как у ребенка.
Чтобы так похудеть, Тео должна была… Она что, впала в кому? Как в этих кретинских сериалах, в которых кто-то сначала беременеет, потом теряет память, и отец ребенка в отчаянии заламывает руки у кровати… Мать обожала эти фильмы. Каждый вечер она усаживалась на диване, расположив на столике бокал, пепельницу и горстку шоколадных конфет. Это называлось «сиеста».
Тео никогда не понимала, почему именно сиеста. Во-первых, это был вечер, а не полдень. Во-вторых, в чертовой квартире всего было холодно, как в жопе у эскимоса. Про изнуряющую мексиканскую жару Теодора могла только мечтать.
Интересно, мать приходила в больницу, пока Тео лежала в коме? Стояла у кровати, заламывая руки? Может быть, да. А может быть, нет. Тео не знала, какой ответ ей нравится больше.
– … не должны напрягаться. Просто лежите. Вам требуется полный покой…
С некоторым изумлением Тео поняла, что мужской голос что-то говорит. Звук то наплывал, то удалялся, как плохо настроенное радио на границе слышимости. Тео напряглась и тяжко, с усилием, перекатила голову так, чтобы смотреть вбок. Теперь она видела говорившего. Тощий, как швабра, старичок сидел на стуле, прижимая к себе пузатый саквояж. Да, именно саквояж. Не чемоданчик, не сумку, не контейнер. Кожаный саквояж с медной защелкой, в котором угадывалось что-то громоздкое и угловатое, буграми вспучивающие тонкие стенки.
Старичок был странный. Костюм-тройка с гобеленовым ярким жилетом, пенсне и тонкая козлиная эспаньолка – он словно сошел с литографий девятнадцатого века. И стул был странный. Кругленький и ладный, он раскорячился на выгнутых ножках, ослепляя глаза частыми полосами и розочками обивки.
А чуть дальше, в углу, стояла странная тумбочка. И висели странные шторы.
Неужели бывают больницы, стилизованные под викторианскую Англию? Допустим, что бывают. Но медицинская страховка Тео такой экзотики точно не покрывала. И Тео не уверена, что хотела бы… Где аппаратура? Если она была в коме, или даже просто без сознания, должны ведь быть все эти пищащие, подмигивающие огоньками датчики, отслеживающие давление, сердцебиение, мозговые волны или что они там отслеживают…
– Гх.. Мф.. Хд.. – захрипела, ворочая одеревеневшим языком Тео. Старичок тут же сорвался с места, метнулся к тумбочке и вернулся с высоким стаканом.
– Вот, попейте, – он бережно приподнял Тео голову и поднес к ее губам узкую кромку стекла. Тео попыталась сделать глоток. Зубы неуклюже лязгнули о стакан, по подбородку потекло холодное и щекотное. Отчаянно напрягая челюсть, Тео поплотнее сомкнула губы, и вода наконец-то пошла куда надо. Холодная, чуть кисловатая, с резким привкусом мяты и цедры, она наполнила рот, смывая липкую горечь налета. Тео пила, жадно захлебываясь, – так, словно не видела воды несколько дней.
А может, и не видела. Кто знает.
– Все, все, хватит. Излишества вам вредны, – старичок мягко, но решительно отнял стакан и промокнул подбородок и шею Тео крохотным вышитым полотенечком. – Теперь вам получше?
– Да, – наконец-то смогла выдавить из себя Тео. – Да. Где я?
– Вы у себя дома. Не волнуйтесь, дорогая, все в полном порядке. Мэри уже зовет госпожу Дюваль, сейчас ваша милейшая бабушка будет здесь…
Дома? Бабушка? Мэри? Кто, что, что это?! Тео забилась на кровати, бессильно упираясь пятками в матрас, привстала, в последнем усилии охватив взглядом комнату – обшитые деревом стены, секретер у окна, тяжеленный пузатый комод… Это не ее дом! Неправда! Не может быть, что за чушь, вы врете! Тео распахнула рот, но из горла донесся только придушенный хрип. А потом она потеряла сознание.
Когда Тео очнулась, у кровати собрался целый консилиум. К ветхому старичку присоединилась такая же древняя старушка. Но если старичок казался слепленным из тонких веточек, то старушка была сварена из арматуры. Выцветшие глаза смотрели внимательно и цепко – как у оценщика в ломбарде. За старушкой маячил высокий юноша в клетчатом жилете. Такие закрученные кверху тонкие усики Тео видел только в кино и на ретрофотографиях. Кажется, юноша чем-то их смазывал, придавая глянцевую прочность и стеклянный неживой блеск.
А в дальнем углу опиралась о стену горничная. Самая настоящая горничная – в длинном платье, в фартуке с карманами и даже в чепчике. Она с любопытством таращилась на происходящее, яростно теребя в руках замызганную тряпку. Осознав, что Тео на нее смотрит, горничная тут же начала хаотичными движениями смахивать пыль с книжных полок, но все время косилась в сторону кровати.
– Теодора, милая! Наконец-то ты очнулась! Мы так волновались! – звучным баритоном объявил молодой человек, сделал шаг вперед и щекотно мазнул Тео по щеке усами. Вероятно, это должно было означать поцелуй, но прикосновения губ она не почувствовала.
– Да, Теодора, девочка моя, – трубный голос старушки пронесся по комнате, как раскат далекого грома. Деревянным движением переломившись в поясе, она клюнула Тео в лоб жесткими губами. На секунду Теодору обдало густым запахом розового масла, нафталина и несвежего дыхания.
– Я так рада, что ты снова с нами! – громогласно объявила старушка и шевельнула сухонькой ладошкой. Клетчатый усач тут же вложил в нее обшитый кружевом носовой платок. Старушка обстоятельно отерла рот, промокнула зачем-то сухие глаза и не глядя сунула платочек назад. Усач принял его, бережно свернул и положил в карман с таким лицом, словно это был оригинальный экземпляр Декларации независимости.
– Ваша внучка в полном порядке и движется к скорому выздоровлению, – вступил, откашлявшись, старичок. – Я наблюдаю некоторую спутанность сознания, но после ритуала возвращения души это совершенно нормально. Дух, пребывающий в иных горизонтах, теряет связь с нашим миром, и на восстановление памяти требуется время.
– Какое именно? – перевела на него прицел черных зрачков старушка.
– От недели до месяца, госпожа Дюваль. В данном случае я бы предположил самые краткие сроки. Теодора молода, она находится в благоприятной обстановке и окружена заботой близких. Господин Ардженто, я полагаю, вы поможете кузине восстановить чистоту сознания.
– Конечно. Тео, дорогая, я сделаю все, что могу, – растянул ярко-розовые губы в улыбке клетчатый усач. – Я так рад, что ты к нам вернулась!
– Да, – просипела оглушенная Тео. – Я тоже рада.
Одобрительно покивав остреньким подбородком, старушка – бабушка, ее бабушка, госпожа Дюваль, – снова наклонилась, поцеловав Тео в щеку.
– Выздоравливай, моя милая. Постарайся поспать. Хороший отдых будет тебе на пользу.
Развернувшись, она двинулась к двери, величественная, как ледокол, а за ней потянулись и все присутствующие. Последней из комнаты вышла горничная, напоследок бросив длинный любопытный взгляд.
Тео закрыла глаза. Кружилась голова, и от этого казалось, что кровать медленно вращается, покачиваясь, как лодка на волнах. Начало тошнить, но одна только мысль о воде отзывалась мучительными желудочными спазмами. Тео сухо сглотнула, медленно, глубоко вдохнула и так же медленно выдохнула.
Этого не может быть. Безумие. Просто безумие. Это невозможно.
Глава 3
Поначалу Тео верила, что проснется. Вот-вот заверещит, надрываясь, будильник, и эта нелепая реальность рассыплется, оседая в сознании тяжелым муторным следом забытого кошмара. Но будильник все не звонил и не звонил, сон длился, и через некоторое время Тео начала задумываться: а что, если это не сон? Может быть, все остальные ее воспоминания – это галлюцинация, а старушка Дюваль, и балдахин, и любопытно таращащая глаза Мэри – это самая что ни на есть реальная реальность.
Когда ты сходишь с ума, невозможно отличить вымысел от правды.
Может, Тео жила в Огасте, работала в Citizens Financial Group и только что закончила бракоразводный процесс. Сейчас она лежит в больнице, вокруг мерно пикают датчики, а мама забегает раз в неделю, чтобы выложить в инсту очередное скорбное фото. И весь этот викторианский бред – всего лишь порождение травмированного мозга.
А может, Тео всегда жила в Сагельене, на Липовой улице. Каждое утро она пила чай с бабушкой, обменивалась шпильками с кузеном Гербертом, а вечерами вышивала крестиком. Или что она там делала на самом деле. Возможно, это Огаста – тяжелый горячечный бред, безумный город, рожденный коллапсирующим сознанием.
– Не беспокойтесь, госпожа, я помогу. Вот так, вот так… – то ли для Тео, то ли сама для себя приговаривала служанка, подкладывая стопкой подушки. От них едко пахло лавандой, пылью и вездесущим, всепроникающим нафталином. Тео закашлялась, задыхаясь и вздрагивая, и Мэри подхватила ее под плечи.
– Да вы же совсем слабенькая, как котеночек! Обопритесь об меня, давайте, ну же!
Тео нащупала ладонью горячую полную руку, уперлась в нее и попыталась подняться. Тело не слушалось, лежало, чужое и тяжелое, но Мэри была рядом – и Мэри действительно помогла. Один мягкий рывок, и вот Теодора уже не лежит, а полусидит, опираясь спиной о гору подушек.
Теперь она хорошо видела свое тело. Даже под одеялом было очевидно – Тео похудела раза в два. Или даже в три. В любой другой ситуации она бы обрадовалась такому неожиданному везению, но теперь крохотное легкое тельце вызывало суеверный ужас.
Это было не ее тело.
Ее
Не ее.
Тео медленно подняла руку. Ладонь казалась чужой и странной, незнакомой, словно наследие марсианской цивилизации. Она не узнавала эти пальцы. Слишком тонкие, слишком прозрачные, с правильными удлиненными лунками ногтей. У Тео были не такие ногти. Ведь не такие же?
Или такие?
– Дайте мне зеркало, – хриплым шепотом попросила Тео.
– Госпожа, ну что вы, ну зачем вам… Давайте лучше бульончика покушаем, с греночками, какао выпьем… – зачастила Мэри, нервными движениями поправляя на приставном столике посуду.
– Зеркало. Пожалуйста, – Тео вложила в голос всю твердость, на какую была способна. Служанка сникла и медленно, нога за ногу поплелась к комоду.
– Вы же болели, госпожа. Похудели, побледнели… Может, сначала покушаем, умоемся, я окошко открою – воздухом подышим… А потом уж и на себя поглядите! – Мэри держала в руках резную рукоять зеркала, словно убийца – нож.
– Нет. Сначала зеркало, а потом… еда, – Тео не смогла заставить себя произнести бесформенно-младенческое «покушаем».
– Ох, госпожа…
Мэри медленно, нехотя подняла круглое зеркало – и Тео вдруг стало страшно. Что она увидит там, за стеклом? Кто притаился в тусклой, призрачной глубине, расчерченной темной сетью отслоившейся амальгамы?
Тео жалела о том, что попросила зеркало. Но было поздно. Она заставила Мэри выполнить просьбу, и отступить теперь было непозволительной слабостью. Дрожащей рукой Тео притянула зеркало к себе и наклонилась вперед.
Это была не она!
Не она, не она, неонанеонанеона!!!
Вскрикнув, Тео оттолкнула Мэри и свалилась на подушки, задыхаясь и всхлипывая.
Это была не она!
– Ну что вы, госпожа, ну как же, ну что ж вы… – отбросив проклятое зеркало в сторону, служанка тут же обхватила Тео за плечи, укачивая, как ребенка. – Вот говорила же я: не надо смотреть! А вы заладили: давай и давай. Нельзя вам сейчас расстраиваться, слабенькая вы, чувствительная. Ну подумаешь: похудели, подурнели. Так вы ж болели сколько! Чуть небу душу не отдали! Но сейчас все позади. Вот будете кушать хорошо, порошки пить – те, что доктор прописал, – и мигом красоту вернете! А я еще вот что вам скажу. Нужно молоко с медом и с жиром гадючьим пить. Первейшее средство от немочи. Доктора такого не посоветуют, а я вам говорю: молоко, и мед, и гадючий жир. Оно, конечно, на вкус очень даже дрянь, но помогает исключительно. У меня племянница заболела, доктор только руками разводил – не могу помочь, и все дела. Так сестра знахарку привела, та горшочек с гадючьим жиром достала и в молоко ложку бултых! А потом медом липовым подсластила. Так племянница через два дня с кровати встала, а через неделю на реку белье стирать бегала! Вот такое вот средство! Не то что эти порошки. Я, конечно, ничего дурного про доктора сказать не могу: он вас с того света возвернул, чудо совершил, самое что ни на есть чудо. Но насчет всяких женских слабостей – это, я думаю, знахарка лучше знает. Так что вы не расстраивайтесь, госпожа, не плачьте. Я завтра жиру-то гадючьего принесу, у сестры еще полгоршка осталось…
Тео лежала, уткнувшись в мягкое горячее плечо, и слушала бесконечный поток воркотни. Слова плыли через ее сознание, как тихая прозрачная вода, скользили, не оставляя следа. Образы вспыхивали и гасли: больная девочка, змеи, старуха с горшком… А за этим бессмысленным калейдоскопом картинок стояла одна, главная. Тонкое, болезненно-бледное лицо, окаймленное каштановым прядями волос. Это была не она. Не Тео.
– Дай еще раз, – потребовала Теодора, с усилием выпутываясь из убаюкивающих объятий.
– Что? – оборвала себя на полуслове Мэри.
– Зеркало. Дай еще раз. Я посмотрю.
– Да что ж это такое! Вон как вы расстроились – а теперь опять! Не дам! Ишь чего удумали! Только-только доктор дела поправил – а вы себя уморить решили…
– Мэри. Дай зеркало. Мне нужно посмотреть на себя еще раз – думаю, все не так плохо, как показалось, – Тео старалась говорить твердо и уверенно, хотя на самом деле никакой уверенности не ощущала. Но тело само вспомнило, что нужно делать: плечи развернулись, подбородок задрался, в голосе зазвенели стальные нотки. Тео могла не ощущать уверенность – но она знала, как выглядеть уверенной.
И Мэри поверила. Тяжко вздохнув, она снова подняла зеркало. До боли сжав зубы, Тео посмотрела в него – и встретила испуганный взгляд серо-зеленых глаз.
У Тео были карие.
Прямой тонкий нос.
Тео всегда ненавидела свой нос картошкой. Даже хотела сделать пластику, но побоялась.
Рот. Другой. Подбородок. Другой. Брови. Другие. Тео разглядывала отражение так пристально, словно играла в «Найди десять отличий». Вот только этих отличий было намного больше десяти. Или меньше. Если считать за отличие всю Тео. Целиком. Потому что в зеркале был другой человек.
Эта девушка была фунтов на сорок легче и лет на пятнадцать моложе. А может, ей просто не доводилось ночевать в кабинете, заваленном горами бумаг, а потом, торопливо умывшись в служебном туалете, идти на совещание – и биться лбом в стену, доказывая очевидные до нелепости вещи.
Но Тео справлялась. Она справлялась всегда и со всем. Справится и сейчас.
Медленно, осторожно, Тео подняла руку и погладила себя по щеке. Девушка в зеркале сделала то же самое. Нахмурилась. И девушка тоже нахмурилась. Улыбнулась. Девушка растянула губы в гримасе, больше похожей на плач, чем на улыбку.
– Все. Убери. Спасибо, Мэри.
Тео откинулась на подушки и прикрыла глаза. Реальность погасла, утонув в черноте, и осталось только безумное, неостановимое вращение. Мир кружился, а вместе с ним кружилась и Тео, и в голову лезли кадры давно забытого кино. Подбитый вертолет падает, оставляя за собой шлейф из дыма и пламени, и горящая кабина вращается в противоположную от винта сторону. Вращается… Вращается… Вращается…
– Может, вам водички попить? Кисленькая, холодненькая… Попейте, лучше станет.
Открыв глаза, Тео увидела перед собой стакан, в котором плавал золотистый кружок лимона.
– Благодарю.
Она прижалась губами к стеклу, глотая прохладную кисловатую воду. Безумное ощущение вращения действительно отступило – как будто неопровержимая реальность воды привязывала Теодору к этому миру, фиксировала в нем, словно гвозди – сползающий ковер.
Наверное, она все-таки сумасшедшая. Или это все из-за комы. Может быть, все, кто впадают в кому, видят бесконечные красочные сны – а потом не могут отличить их от реальности.
Но последнее, что нужно Теодоре – чтобы ее считали чокнутой. И Тео, прикрыв глаза, медленно вдохнула пропитанный лавандой и нафталином воздух.
– Вот видишь: все в порядке. Больше никаких слез, – она улыбнулась Мэри самой безмятежной улыбкой, которую смогла изобразить. – Я очень похудела, но ты совершенно права: мне нужно поправляться. Поэтому давай сюда бульон и гренки.
– Вот это правильно! Вот так вот и надо! – обрадованная Мэри тут же опустилась на кровать, протягивая Теодоре фарфоровую пиалу с бульоном. – Вы, госпожа, ничего не делайте, только ротик свой открывайте. А я вас покормлю.
– Я могу сама…
– Конечно, можете. Никто ж и не спорит. Только не в этот раз, – Мэри протянула ей ложку, в которой плавал золотистый кружок растаявшего жира. – Сегодня так покушаете, а как сил наберетесь – тогда уж сами. Ну-ка, глотайте бульон, глотайте… Вот так, молодец! А теперь еще ложечку, с курочкой…
Послушно пережевывая недосоленное сухое мясо, Тео дождалась паузы в бесконечной болтовне.
– Мэри, я хотела тебя спросить…
– Да, госпожа? – на секунду оторвалась от разделывания курицы служанка.
– Я долго болела?
– А вы что же, не помните?! – у Мэри от изумления округлились глаза.
– Да я как-то… Кое-что помню, кое-что нет. Мысли путаются – от слабости, наверное.
– Конечно, от нее! Вы бульончик кушайте – и быстренько поправитесь! А что помните-то? – в глазах у Мэри плескалось откровенное детское любопытство.
– Ну… Бабушку помню. Она приходила ко мне, – катнула пробный шар Тео. Мэри тут же одобрительно закивала головой. – Кузена помню. Доктора. Тебя – ты так мне помогала, спасибо тебе, Мэри.
– Ой, да что там такого особенного! – зарделась счастливая Мэри. – Я же завсегда! Как же не помочь, когда беда такая! Вы ведь как в горячке слегли, так все – мы думали, уже не встанете. Все время то бредили, то с духами говорили, а иногда и совсем не разберешь, что вы бормочете. Поначалу госпожа Альбертина доктора Норберта звала – помните его? – Мэри сделала паузу, и Тео, поколебавшись, кивнула, но служанке ответа, в общем-то, и не требовалось. – Да что толку с этого Норберта! Только счета за визиты выписывал, а сам руками разводил – не знаю, не понимаю… Вот доктор Робен – другое дело! Он, как только в комнату заглянул, так сразу и понял, что к чему. Это у вас, говорит, барышня, пока бредила, с духами спуталась – да там и застряла. Если бы раньше позвали – нормально все было бы, а теперь далеко ушла, не дозваться. А вы к тому времени совсем как мертвая лежали, только дышали – слабо-слабо так, только если ухо к груди прижать, тогда слышно. Ну, доктор Робен и взялся за дело. Свечи расставил, фигуры на полу нарисовал, нас из комнаты выгнал – и как начал вас обратно тянуть! Всю ночь звал. Мы уже совсем отчаялись. Вы меня, госпожа, извините, но лежали вы, словно мертвая. А потом – раз! – и глаза открыли! Я как раз в коридоре пыль вытирала, а доктор дверь неплотно прикрыл, ну и… – сообразив, что сболтнула лишнего, Мэри покраснела и яростно заработала ложкой, закручивая кусочки курицы и морковки в спираль. – В общем, случайно я увидела. Вы, значит, в кровати вдруг сели, руки вскинули – как будто закрываетесь от чего-то. И страшно так закричали. А потом опять на подушки упали. У меня от страха чуть сердце не встало! – Мэри для убедительности приложила руку к своей обильной груди. – Но доктор сразу же вышел и велел госпоже Альбертине доложиться: так, мол, и так. Душа госпожи Теодоры вернулась в тело, дальше вопрос времени. Так что кушайте теперь, поправляйтесь. Мысли сами собой на место встанут, а вот тело – оно без еды никак. Скушайте еще курочки, госпожа Теодора…
Тео послушно открыла рот, принимая еще кусок недосоленной грудки. То, что она сейчас услышала, звучало как полный бред. Но… если выбросить из рассказа всю суеверную чушь, то получается вполне убедительная картина. Она тяжело заболела, много дней пролежала в горячке, а сейчас кризис миновал, и Тео очнулась. Вот только клетки мозга не выдержали длительного поджаривания на огне лихорадки, и она теперь… сумасшедшая? Тео не хотела об этом думать, мысли выворачивались, разбегались и прятались, как испуганные мыши. Но выбора не было. Тео должна была взглянуть в глаза правде.
Да, она сумасшедшая. В одном мире или в другом, временно или постоянно – но Тео сошла с ума. Поэтому надо вести себя очень осторожно. Если все эти люди реальны, они охотно помогут измученной тяжкой болезнью родственнице. Но будут ли они помогать галлюцинирующей психопатке? Или отправят ее в местную психбольницу? Тео не знала – и не собиралась проверять.
