Loe raamatut: «Ежедневные вечера танцевальной культуры и отдыха в Парке имени железнодорожников», lehekülg 2

2

Интересно, чего Зайнулла так копался тем вечером у девушек, битый час прошёл, пока он от них спустился…

Иван сидел на занятиях, грыз ручку и поглядывал на Зайнуллу. С тех пор, как они проводили Ольгу, Зайнулла стал сам не свой. Он ещё больше похудел, то есть – применительно к Зайнулле – целиком усох, пожелтел. И сделался сам на себя не похож – совершенно мрачен. Можно было, конечно, подумать, что Зайнуллу доконала учёба, но Ваня думал по-другому. Тем более что Зайнулла, отличник и педант Зайнулла, у которого даже уши оттопыривались от усердия, отупел настолько, что часто не понимал даже самых простых обращённых к нему вопросов, не говоря о вопросах преподавателей.

Казалось, что днём и ночью он про себя решает сложнейшую задачу, перед которой все учебные задачи не стоят ничего, как перед теоремой Ферма. Иван же, напротив, стал учиться лучше на этих городских курсах НКВД, куда их послали как перспективных. Он и раньше мог бы блистать, но сознание оказанного ему высокого доверия сковывало Ивана по рукам и ногам, особенно в области языка. Он на занятиях слова не мог выдавить в ответ преподавателям. И, хотя был умным парнем, всё учил и многое знал, твёрдо зарекомендовал себя тупицей и деревенщиной. Но вдруг, когда все Ванины мысли завертелись вокруг Ольги, мнение товарищей, педагогов и руководства перестало его волновать. Он легко и свободно заговорил обо всём, что знал и учил. И, пока его успехи хвалили, думал о чём угодно, кроме своей учёбы.

То есть, думал об Ольге. С тех пор, как они провожали Ольгу, с тех пор, как Иван решил забыть о ней раз и навсегда, – прошло две недели. Вычеркнуть девушку из жизни вполне получилось. С понедельника по четверг первой недели. В пятницу Иван, разумеется, не нашёл никаких оснований отказать Зайнулле, Стёпе и Тане в том, чтобы пойти на танцы в Парк Железнодорожников. Почему бы не пойти? И он пошёл. Первой, кого он там увидел, была Ольга, танцующая с Капитоновым.

При виде Ольги будто камень упал с плеч Ивана. Он сразу понял, как ему тоскливо было без нее. И как здорово теперь с нею рядом. Все последующие дни, вплоть до сегодняшнего, Иван встречался с Ольгой так часто, как мог. Чаще всего в Парке имени Железнодорожников. И не только на танцах. Они встречались и у башни с часами, и у ворот с чеканными факелами и звёздами, и у триумфальной арки с кольцами и лентами, обвивающими тонкие фигурки физкультурников, и у могилы революционеров. Они гуляли у фонтанов с гипсовыми примерными школьницами и босоногими встрёпанными горнистами. Они качались на трёхэтажных качелях-лодках, на которых месяц назад разбился один лихач, о чем судачило полгорода. На кованых и тяжёлых, как дредноуты, качелях. Их поднимало выше деревьев, отчего Ольга леденела на сиденье в развевающемся платье, а раскачивающий Иван задыхался от восторга. Они катались на лодках допоздна по озеру, подплывая к лебедям и высаживаясь на острове у их домика. Прижимались друг к другу на карусели с диванчиками. Кружили на цепной карусели, делающей всех невесомыми. Они крутили петли на самолёте. Прыгали с парашютом со старой вышки, пристёгнутые друг к другу ремнями. И даже катались на старинной резной детской карусели с деревянными лошадками, оленями и расписными возками. Причём Ольга всегда садилась на зелёного оленя с серебряными рогами и копытами, а Иван – на серого в яблоках коня в шикарной красной сбруе. Катаясь, они держались за руки. И рука Ольги неизменно отзывалась руке Ивана. Они стреляли в тире по красным яблочкам, по крутящимся жёлтым мельницам с полосатыми крыльями, по медведю, охотнику с усами, гудящему белому пароходу, красному самолёту, который описывал круг, домику с кукушкой, по светящейся зелёной кошечке из музыкальной шкатулки, разноцветным вертящимся флюгерам. Они даже катались на детской железной дороге, хотя до знакомства с Ольгой Иван ни разу не соблазнился на столь дорогое удовольствие, как отчаянно ни хотелось ему соблазниться. Теперь же каждый день, пока не стемнело, они ждали условленного часа и спешили по аллеям к величественному парковому вокзалу с двумя зелёными рустовыми башенками. Проходили под арку. Слева, в башне, была касса для детей. Справа – для взрослых, и они шли направо. Покупали у девочки с гребёнкой, в вышитой блузке, билет. Потом упоительно ждали на игрушечном перроне в чугунных кружевах, плечом к плечу, пока в дыму и пламени не подкатывал поезд со звездой на груди, ведомый мальчиком-машинистом в синей бархатной пилотке испанских республиканцев. Поезд, похожий на тоненькую голубую змейку. Потом садились рядком на деревянный диван, за маленький столик с бутылками «Лимонада», «Ситро», «Золотого ранета», и ждали, пока девочка-проводница, сверкнув золотой булавкой на галстуке, надорвёт рыжий тиснёный картон билетиков. Потом у деревянной совы над проходом загорались стеклянные глаза, и поезд описывал круг вдоль озера, фонтанов, качелей и каруселей, мимо Клуба пионеров, по подъёмам и спускам, вдоль ограды с шарами, а Иван прислонялся плечом к Ольге, а Ольга к тяжёлой деревянной раме окна, в которое влетал сладкий предмайский воздух, играя белыми шёлковыми занавесками. Колёса стучали по узкоколейке мимо круглого озера, а парк казался бесконечным. Они пили лимонад с гаснущими пузырьками из железнодорожных стаканов с узорчатыми подстаканниками, а Иван слушал стук колёс по шпалам и биение сердца в лёгком теле Ольги.

Едва начинались сумерки, как дорога закрывалась. Музыканты железнодорожного духового оркестра доставали из пыльных чехлов и настраивали гнусавые инструменты на зелёной эстраде у мрамора площадки, распорядитель в смешном галстуке «собачье ухо» брал рупор, который мечтали стянуть все мальчишки, а Иван и Ольга шли на круг и танцевали. Пока не заканчивался Вечер Танцевальной культуры и отдыха. Несколько раз – на Лебяжьем острове, за красной оранжереей, у фонтана с чёрными и юркими жуками-плавунцами, у педального поильничка в дальней аллее – Иван и Ольга целовались, качаясь, как окружающие их деревья под ветром.

Но танцевать с Ольгой было лучше, чем целоваться. Потому что танцевать она не стеснялась.

– Глупо будет соблазнить девушку только потому, что она здорово танцует! – сказал себе Иван, сидя на занятиях рядом с Зайнуллой, кусая ручку и пачкая губы чернилами. И вздохнул вслух, прямо в лицо наклонившегося к нему лектора, ни слова из лекции которого до слуха Ивана не долетело.

– А что бы ты, Ваня, сделал, – обратился преподаватель к нему, видимо, в продолжение какой-то своей неуслышанной мысли, – если бы справедливое советское правосудие, если бы лучший в мире справедливый сталинский закон потребовал осудить прекрасную девушку или молодую мать, скажем, за кражу? И она бы действительно украла, и не было бы смягчающих обстоятельств, – добавил он, заметив некоторый шум, поднявшийся в классе. – Вот что здесь надо сделать?

Иван подумал с минуту:

– Так как советский суд и великий сталинский закон абсолютно справедливы, я бы её оправдал.

– Как так? – растерялся преподаватель в наступившей тишине. – Закон же предусматривает…

– Так как сталинский закон абсолютно велик и справедлив, он оправдывает молодую мать или красивую девушку. – Заметив движение преподавателя, пытавшегося что-то сказать, Иван пояснил: – А если нам кажется что-то другое – значит, мы просто не можем постичь до конца, насколько абсолютно справедлив и велик сталинский закон.

Лектор в ремнях и ромбах заглянул Ивану в глаза. Иван улыбнулся с полной и ясной убеждённостью. Лектор, человек хоть и высокого звания, но простой и даже простодушный, как-то засомневался в своей правоте.

Соученики молчали, сбитые с толку. Преподаватель всё же хотел что-то возразить, но, что бы ни подбирал, всё казалось ему направленным против Советской власти. Он махнул рукой и продолжил лекцию, хмуро поглядывая на грызущего перо Ивана, избегая впредь его тревожить. Отчего соученики пришли к выводу, что Иван уложил лектора на лопатки, и, толкаясь плечами и перешептываясь, прониклись к Ване глубоким уважением. А он сидел и прикидывал: сегодня будет «Праздник цветов», надо отпроситься с лекций и сводить Ольгу в парк.

Преподаватель отпустил его со вздохом облегчения, потому что, чем дальше искал он возражения на Ванин ответ, тем страшнее ему становилось.

* * *

Заходить к Ольге было рано, её занятия заканчивались только через полчаса. И Ваня отправился к Дому трудящихся, в гостиницу Капитонова.

За эти дни Иван приобрёл привычку заглядывать к художнику, словно в извинение своего безудержного ухлёстывания за Ольгой. Но на самом деле он не мог толком сказать, почему ему нравилось навещать москвича, кроме того, что страшно интересно было с ним разговаривать. А ещё вернее – смотреть, как Ростислав рисует, слушать, что он говорит, и изредка вставлять ответные реплики.

Едва поселившись в номере Дома трудящихся, Капитонов, к лёгкому неудовольствию администрации, сколотил подрамник и натянул холст. Очевидно, с тем расчётом, чтобы увезти его потом с собой в Москву. И начал картину.

Ивана удивляло, что художник пишет свою картину, закрывшись в номере. А не ходит по улицам и не приглашает никого позировать, как вроде бы полагается художникам.

Капитонов пояснил, что сейчас рисует вещь, которая у него уже в голове, а для этого не нужны натура и натурщики. Иван возразил, что художник должен рисовать жизнь, которую видит вокруг. Капитонов возразил, что уже увидел и держит это внутри. Прищурился и сказал:

– Послушай, Ваня, ты ведь с Ольгой только у Степана познакомился. И она не твоя девушка.

Будь кто другой на месте художника, Ваня умер бы сейчас со стыда. Но ему как-то легко общалось с Капитоновым. Ваня рассмеялся, рассмеялся и Капитонов, перестав рисовать и озорно глядя на приятеля.

– Чего бы ты хотел? – спросил Ростислав.

– От кого?

– От Ольги.

– Я бы хотел жить с нею, – неожиданно признался Иван Капитонову в том, в чём до сих пор не признавался себе самому.

В голове у него загудело от волнения.

У Капитонова тоже, видимо, потемнело в глазах. Он качнулся, прижимая палитру с кистями к испачканной красками рубашке.

– Знаешь, так даже лучше, – сказал Ростислав наконец, поворачиваясь к картине и быстро-быстро накладывая мазки.

Может, Иван ничего не понимал в искусстве, но пока он не мог ничего разобрать на холсте. Объяснений художник не давал, и удовольствие, получаемое Иваном от созерцания работы, заключалось главным образом в том, что ему нравился цвет, в который холст красился. Сине-лиловый. Иван посопел.

– Прости! Не могу я тебя звать Рориком, хоть режь меня. Можно называть тебя Славой?

Капитонов быстро кивнул, уходя в работу.

Старые томсоновские часы, оставшиеся в номере Дома трудящихся от меблированных комнат дореволюционных времён, издали поразительные по жути звуки, будто полопались струны рояля.

– Мне пора идти, – встрепенулся Иван, взглядывая на циферблат и поправляя ремни. – Сегодня в Парке Железнодорожников выставка…

Капитонов, не отрываясь от работы, поднял брови.

– …День цветов.

– А-а!

– Будет очень красиво. Приходи, посмотришь. Там уже весь парк уложили цветами, говорят. Тебе будет интересно. Всё в разных пятнах. Как на картинах этих, как ты говорил…

– Импрессионистов?

– Наверное.

– Придётся сходить. Передавай привет Ольге! – улыбнулся Слава, метнув на Ивана из прищура морщин лукавый взгляд.

– Обязательно, – нетерпеливо бросил Иван, направившись к двери мимо раковины, которая могла быть и душем, если опустить её и задвинуть занавеску. Но чего-то помедлил, вернулся. Взял новенькую книгу, лежавшую у Капитонова на стуле.

– Современная испанская поэзия, – прочёл Иван заглавие и раскрыл. – «Алмаз».

Острая звезда-алмаз,

глубину небес пронзая,

вылетела птицей света

из неволи мирозданья.

Из огромного гнезда,

где она томилась пленной,

устремляется, не зная,

что прикована к вселенной.

Охотники неземные

охотятся на планеты -

на лебедей серебристых

в водах молчанья и света.

Вслух малыши-топольки

читают букварь, а ветхий

тополь-учитель качает

в лад им иссохшею веткой.

Теперь на горе далекой,

наверно, играют в кости

покойники: им так скучно

весь век лежать на погосте!

Лягушка, пой свою песню!

Сверчок, вылезай из щели!

Пусть в тишине зазвучат

тонкие ваши свирели!

Я возвращаюсь домой.

Во мне трепещут со стоном

голубки – мои тревоги.

А на краю небосклона

спускается день-бадья

в колодезь ночей бездонный!

– Недурно. Похоже на ту ночь, – одобрил Иван.

Капитонов задумался, глядя на картину. Когда он рисовал, то был напряжён и гибок, словно хорошая спортивная лошадь.

– Молодцы испанцы, – сказал Иван, положил книгу, вернулся, прочёл ещё пару стихов, уже про себя, засмеялся, произнёс: – Нету в море апельсинов, и любви в Севилье нет! – оставил сборник и ушёл.

Капитонов уныло сложился на стул.

Это был тонетовский венский стул, по ободу которого шла надпись с ятями, знаками и гербами: «Железнодорожная компания Курбатов и Белькович».

3

Улица была уже совершенно зелёной. Миновав зелёную же каланчу с шарами, первомайскими флагами и пожарником в песочном комбинезоне и каске завитком, улыбнувшись красным машинкам за решетчатыми дверьми, Иван чуть ли не бегом бросился к дому Ольги. Дойдя до дома с раскрытыми окнами, он хотел, как обычно, позвать её. Но вместо того вдруг решился – впервые – подняться в комнату девушек по лестнице. Старая деревянная лестница в каменном доме пахла хорошим коньяком. Иван постучал, одновременно толкая дверь, и застыл на пороге. Кто-то на диване рядом с Ольгой, склонившийся над вязанием, поднял голову. Плеснули косы, и явилось поразительное лицо. Очень узкое, ослепительной белизны, с нежным ярко-алым румянцем, вроде капель раздавленной на снегу клюквы. А уж какими красными были губы! Узкий разрез не мешал глазам быть просто огромными! А такого глубокого тёмно-синего цвета Иван не видел нигде и никогда. Замечательны были и словно нарисованные углем брови, и высокий лоб, и те самые старорежимные косы, чёрные, каждая в руку толщиной.

«Кто же это? – растерялся Иван. – Ах да! Это Маруся, подружка. Ну всё! Попался Зайнулла!»

Иван даже мимолётно посочувствовал товарищу:

«Как его угораздило влюбиться в такую красавицу, на которую взглянуть страшно, не то что за руку взять? А с виду такая скромница – бабушкино платье – и сидит вяжет. А Маруся из неё совершенно никакая. Скорее Шахерезада, царица Тамара, Чио-Чио-Сан! Мороз по коже!»

– Заходи, – сказала Ольга. – Марьям, это Иван, ты знаешь. Иван, это Марьям, но ей Маруся больше нравится.

Марьям скромно потупилась. Настолько, что Иван смог даже присесть рядом с ней и Ольгой, хотя по-прежнему чувствовал робость перед марьямовскими точёными запястьями и совершенно уже исключительной талией. Итак, Марьям молчала. Ольга, розовая от волнения, пыталась сделать вид, что рада, а не раздосадована Ваниным поведением. Тот, не зная, что говорить, незаметно погладил Ольгу по запястью. Ольга вздрогнула всем телом. В комнату влетел Зайнулла с обломанной черёмухой. Черёмуха пахла духами Ольги.

Иван не мог бы объяснить, каким образом переминающийся и безмолвный Зайнулла и сидящая истуканом Марьям-Маруся договорились и вышли из комнаты вместе. Хотя был уверен, что при этом они даже не взглянули друг на друга и не брали друг друга за руку.

Иван и Ольга остались вдвоём. Ольга начала в задумчивости мерить шагами комнату, качаясь, как маятник.

– Знаешь, сегодня в Парке имени Железнодорожников День цветов в честь Первомая. Я хотел тебя пригласить. Они домики поставили. Такие, знаешь, как игрушечные города, с куклами. Маленькие стога. Клумбы фигурные разложили, с надписями. Редкие цветы тоже будут. Букеты.

Иван поймал Ольгу за руку и посадил рядом с собой.

– Пойдём! – Он не понимал, что говорит.

– Да, конечно, – сказала Ольга. – Но мне надо переодеться, не мог бы ты…

Ольга сидела неподвижно на диване. Иван положил руку ей на платье, отчего вся предыдущая Ванина жизнь с треском вылетела из его бедной головы.

Ольга молча попыталась вырваться и вскочила. Иван усадил её силой. Подскочил к двери, повернул ключ до упора, захлопнул окна, поглядев ещё мгновение вслед удаляющимся Зайнулле и Марьям. Да, они даже за руки не держались.

Ольга, видимо, страшно боялась испугать соседей и пыталась смолчать, но совсем смолчать не получилось. Когда Иван вгляделся ей в лицо, Ольге давно уже не было больно, но от изнеможения она едва переводила дух. Солнце за окнами пригасло. Но, если не зевать, Иван и Ольга вполне успевали в Парк имени Железнодорожников и на детскую железную дорогу, и на День цветов, и на Вечер Танцевальной культуры и отдыха, даже пешком, не говоря уже про трамвай. Надо было только одеться. Ольга лежала с удивлённой улыбкой.

– Что я наделал! – удивился Иван. От его прикосновения мучительная судорога прошла по Ольге сверху донизу. И ещё, и так несколько раз, и тут выяснилось, что всё только начинается.

– Если бы я был правительством, я бы запретил любовь законодательно! – восторженно сформулировал Иван в потолок. Когда понял, что все законы, даже законы физики, над ними не действуют.

И ни его, ни Ольгу не удивляло и не тревожило долгое отсутствие Марьям и Зайнуллы.

Но тут на старой лестнице послышались шаги, причём звучали они так, что слышно их было на другом конце города.

– Что вы при закрытых окнах сидите? – удивились Стёпа и Таня. – А где Зайнулла?

* * *

Ваня, отправленный Стёпой за вином для девушек по случаю грядущего Первомая, шёл по городу, удивляясь.

Город казался накрытым стаканом синего стекла.

Ваня шёл счастливый, куда несли его ноги, с охапкой цветов, то ли купленных, то ли наломанных. Тени на земле сделались такими же лёгкими, как его шаги. Тени исчезли, посветлев до лёгкой синевы. Одновременно как-то малость просинело в мире и в Ваниных глазах.

Колесящего по улицам Ивана привело на спуск к городской набережной. Внизу искрилась лиловая река с деревянной башенкой сизой пристани. К ней сходились веером сиреневые городские холмы, мост висел над голубыми ивами боковой речушки, видны были матовые купола церквей и дома, вываленные кучей, словно перламутровые пуговицы из шкатулки, Дом из кубиков, и греческий кинотеатр за Ваниной спиной, и обнимавшая всё даль, разных оттенков лазури, с торчащим далеко островом Разбойничьей Горы – всё это непрерывно зажигалось, мигало и гасло вспышками синего хрусталя. А деревья, плотным навесом сходившиеся над Ваниной макушкой, почти сливались по цвету с небом.

«Что это такое? – думал Иван, блаженно улыбаясь. – Что случилось? Я всё сейчас знаю и это должен знать тоже. Ах да, вспомнил! В календаре написали, что сегодня где-то в океане затмение. И у нас пригасит солнце, но не до конца. Частичное затмение. Так вот как оно бывает красиво! Или это у меня рябит в глазах?

В конце спуска, по которому Иван с Ольгой несколько дней назад поднялись и спустились ради кинотеатра «Свет» с зеркалами, малиновыми занавесями с кистями и золотой резьбой, в конце этого спуска, не доходя набережной, находилась деревянная чайная. С широкой террасой на столбах. Где сейчас, в хорошую погоду, посетители гоняли чаи из голубых чашек за синими клеенчатыми скатертями с лиловыми розами. Ваня вчера уже чаёвничал здесь с Ольгой, пили они и сок из стеклянных кувшинов. Можно было посидеть и внутри, во мраке, за марлевой занавеской, без мух. Но там оглушительно пахло вином и селёдкой.

Вспомнив про вино, Ваня поднялся по кривым боковым ступеням на террасу. Официантка в кокошнике из бумаги и фольги не тронулась с места, будто прибитая к дверям держащей фартук и грудь брошью. Эта фиолетовая официантка занималась исключительно тем, что неодобрительно смотрела на посетителя, сидевшего за столиком и до такой степени не собиравшегося ничего заказывать, что даже скрестившего на груди руки.

Так Иван нашёл за столиком чайной маленького злого Зайнуллу.

– Марьям ещё час назад… – Опомнившийся Иван понял, что не знает, давно ли ходит по городу. – …Маруся уже давно домой пришла. Ты-то где ходишь? – спросил Иван и смущённо замолчал.

Молчал и Зайнулла. Подумав немного, Ваня зашёл за полог одной из дверей, выбрал на зеркальной полке над деревянным прилавком бутыль в медалях и вернулся за столик, осыпав с полога мух.

Официантка оживилась. Заслонив и солнце, и затмение, она нависла над столиком:

– Вам стаканы принести?

– Нет! – отрезал Иван, получив в ответ свирепый взгляд.

– Я с-с ума с-сойду! – процедил Зайнулла с присвистом. – Я даже потрогать её не могу – не то что поцеловать! Представляешь? Это я-то! – глаза Зайнуллы вновь живо засверкали.

Ване подумалось, что, хотя маленький Зайнулла несколько преувеличивает свой любовный героизм, доля истины здесь есть, и благородно промолчал.

– Убью её! – выдохнул Зайнулла, показав на мгновенье в себе какого-то далёкого восточного деспота, своего предка, и оттого растерялся. – Видеть её больше не могу – а если увижу, то не могу смотреть, не могу говорить. Глаза б мои на неё не смотрели! А если с ней не буду – я умру! О-ой! – Зайнулла со вздохом опустил голову на руку.

Иван сел за стол.

– Ну скажи, что мне делать? Что мне с ней делать?

На лице глядящей в синее пространство официантки заиграла слабая, мечтательная улыбка. Тени от сахарницы, перечницы, солонки, бутылки вина, положенного букета, забытой ложки на глазах темнели и увеличивались.

– Если уж так ставить вопрос, что убивать – не убивать, я бы сперва к ней обратился. Поговорил. Спросил у неё самой.

– О-ой! Я же говорю – слов нет! – замотал головой Зайнулла.

– Тогда просто обними.

– А если она испугается?

– Ты так, ненавязчиво. Если что – скажешь, пошутил.

– Как я её могу обнять? Если я рта раскрыть не могу, то руки совсем не подымаются!.. Ну давай! Пойдём!

– Куда?

– К ней! – выдохнул маленький военный, и Ваня едва успел подхватить вино и прижать букет к груди.