Эмоции оптом

Когда Анна родила Тая, его собственный мир в очередной раз перевернулся. Удерживая крохотное пищащее тельце новорожденного сына, которому было всего-то несколько часов от роду, он чувствовал, будто держит в руках саму жизнь: настойчивую, пульсирующую, пронизывающую всё вокруг особым светом – невидимым, и всё же ясно ощутимым. От ребёнка пахло сладким печеньем наподобие того, которое Анна любила печь по воскресеньям. Беззащитность младенца обезоруживала, лишала брони. И было что-то дьявольски-первобытное в готовности голыми руками разорвать любого, кто захочет причинить ему вред. И было нечто сродни религиозному откровению в желании обнять и назвать братом или сестрой каждого, кто искренне разделит с ним счастье рождения сына.

Конечно, эйфория продлилась недолго, сменившись беспокойством о том, как обеспечить любимой женщине и сыну безопасность и приемлемые условия жизни, ведь он не мог находиться рядом с ними так часто, как это было необходимо. Однако, несмотря на то, что Анна рано осталась сиротой, она никогда не испытывала недостатка в заботе – вокруг неё всегда крутились помощники. То какие-то тётушки, то совсем юные девочки управлялись у неё по хозяйству, нянчили Тая или приносили продукты. А на каждом сеансе с але́ксами её, как и прежде сопровождала охрана.

Собственно, именно благодаря этому её эскорту, он однажды понял, что ревность – одно из самых тягостных чувств влюблённого человека. Ему стоило немалых усилий, чтобы научиться справляться с приступами удушливой подозрительности и недоверия, пожиравшими его покой в те дни, когда он не мог появиться в трущобах. Здравый смысл убеждал, что наличие охранников – безусловная необходимость для Анны. Но проснувшееся от долгого сна и не знающее границ древнее животное внутри него обнажало зубы в присутствии любого самца, подходившего к его самке ближе, чем на три метра. Два раза, ещё до рождения Тая, он пробовал уговорить Анну оставить ремесло продавца чувств и ограничиться лишь обучением и подготовкой других продавцов. Однако после второй такой попытки её молчаливый, но пугающе выразительный взгляд дал ему понять, что ещё один подобный разговор поставит под угрозу их отношения в целом. Пожалуй, именно тогда он окончательно понял, насколько эта женщина духовно сильней его, несмотря на то, что значительно уступала в силе физической.

Единственная существенная помощь, которую Анна согласилась принять от Альберта – это переезд в новые апартаменты. И то не ради себя – ради сына. Для того чтобы Анна смогла, наконец, покинуть свой крохотный флигель и жить в большем комфорте, он сумел организовать частичную реконструкцию первых двух этажей полуразрушенной многоэтажки, находившейся в той же части трущоб. В результате помимо Анны и Тая новое жильё получили ещё восемь семей из Союза продавцов чувств.

Но чуть позже его стали изводить новые сомнения.

«Что я могу дать подрастающему сыну? Как подготовить его к жизни в этом чудовищно-исковерканном мире?» Мысли метались от одной крайности к другой, и временами он опасался, что вот-вот сойдёт с ума. А правильное решение всё не находилось.

– Просто люби его, – кладя руки ему на плечи и прижимаясь к его комбинезону горячей щекой, шептала Анна. – Это лучшее, что ты можешь для него сделать. Это большее, что ты способен дать. Как бы ни старался, но ты не сумеешь предусмотреть всех опасностей и подстелить мягкую подстилку на каждом шагу сына. Нельзя продумать всю его жизнь наперёд. Разреши себе действовать по ситуации, когда она того потребует. А пока – просто люби его.

– Но разве одной только любви достаточно?

– Глупый. Именно любви чаще всего и недостаёт.

И он любил. И Анну, и Тая – каждую секунду своей жизни.

По мере того как Тай подрастал, он как отец стремился уделять максимум внимания физическому развитию сына, обучать его основам боевых искусств и техникам самозащиты. И Тай благодарно впитывал отцовские наставления, отрабатывая усвоенные навыки на игровых поединках с мальчишками-ровесниками и со взрослыми друзьями матери из СПЧ. Год назад, на семилетие, он сделал сыну первый подарок настоящего воина: самодельный нож с коротким обоюдоострым клинком и Т-образной рукояткой, которая легко помещалась в мальчишеской ладони. Похожий ножик, только не из стали, а из графенового стекла, в своё время помог ему самому одолеть великана Бугатти. И выиграть смертельный выпускной поединок в колледже. Теперь же всем трюкам, которые знал сам, он стал обучать и сына.

– Не волнуйся, папочка. Поезжай в свой город. Мама тут у меня под надёжной защитой, – гордо заявил однажды Тай, в очередной раз прощаясь с отцом на несколько недель. В серо-голубых мальчишеских глазёнках не было и намёка на сомнение – они лучились спокойной, но твёрдой уверенностью в собственных силах. И находили отражение этой уверенности в таких же светлых и немного усталых глазах отца.

Отличный парень у него подрастал. Достойный лучшей жизни. Впрочем, как и все остальные эмпаты и их дети.

* * *

Въезд в Южный-2 остался далеко позади, когда голографический дисплей глайдера внезапно ожил и вывел красный мигающий прямоугольник с оповещением:

«Миссия отменена. Младший офицер 3386tn, вы можете возвращаться в Центрополис. Подтвердите получение информации. Маршрут вашего автопилота автоматически будет изменён через десять, девять, восемь…»

– Подтверждаю получение новых данных. Отменить автоматическую смену маршрута. Запрашиваю соединение со старшим офицером 2812gm.

– В соединении отказано. Старший офицер 2812gm ограничил уровень доступа для мгновенной связи.

– Код доступа девяносто, тридцать один, пятнадцать, сорок четыре, ноль, один. Запрашиваю соединение со старшим офицером 2812gm.

– В соединении отказано. Старший офицер 2812gm ограничил уровень доступа для мгновенной связи.

– Запрашиваю соединение с рядовым 6476or.

– В соединении отказано.

– Ошибка! Проверить информацию. Рядовой 6476or находится в моём непосредственном подчинении.

– Отклонено. Причина: старший офицер 2812gm ограничил инициирование мгновенной связи для всех ваших служебных контактов.

Он едва сдержался от громкого ругательства вслух, но всё-таки успел корректно завершить диалог с системой уведомлений. Вместо смены маршрута автопилота он тотчас переключился на ручное управление и повернул глайдер в сторону трущоб.

Плотная, пульсирующая волна тревоги, которую он так старался сдержать с момента получения неожиданной миссии, теперь вырвалась на волю и обволокла его целиком.

Беспокойство возникло не на пустом месте. Что-то происходило в стенах Департамента безопасности уже не один месяц. Что-то, во что старший офицер Кевин2812gm Олби, его непосредственный начальник, не стремился посвящать своего подчинённого. Явные недомолвки на фоне привычно бесстрастных распоряжений. Участившиеся требования рапортов о его деятельности в трущобах, отстранение от ряда заданий и внезапные поручения, которые раньше не входили в круг его компетенций… И это лишь малая часть того, что так настораживало. Чем дальше – тем сильнее крепло подозрение, что где-то он прокололся, проявил неосторожность. Неважно, когда и как, но старикан Олби его раскусил. И то, что Олби установил немотивированный запрет на экстренную связь младшему офицеру, которого перед тем выслал на фиктивное задание, было самым недобрым знаком.

Перед мысленным взором не переставал мигать красный прямоугольник, буквально орущий «Анна и сын в опасности!». Критический сигнал от внутренней системы оповещения, наконец, прорвался из подсознания.

Болидом он нёсся в сторону резервации, выжимая из служебного глайдера максимум, на который тот был способен. Но расстояние по-прежнему сокращалось чересчур медленно.

Слишком поздно.

Он понял это, когда только въехал в резервацию. Ощущение катастрофы повисло в воздухе плотным туманом, который просачивался сквозь любую преграду – даже бронированный корпус глайдера не спасал.

Непривычно пустые, притихшие улочки встречали его редкими людьми. Да и те тут же норовили укрыться при виде его машины. Может быть, так было и раньше, просто он не замечал? Он пытался себя успокоить, но безуспешно. Скорость движения на просевших и разбитых дорогах трущоб приходилось снизить в несколько раз: здесь исключалась возможность использования магнитных подвесов. Казалось, проще бросить глайдер посреди дороги и бежать, бежать, что есть мочи туда, где – он был уверен – прямо в этот момент происходило нечто ужасное.

Два перекрёстка. Четыре поворота. Конец пути.

Выйти из глайдера с каменным лицом, не выдавая ни единой эмоции. Он умеет, он справится. Отставить тремор в руках. Он здесь, чтобы исполнить свой служебный долг.

Дом, где жила Анна, уже был окружён боевиками. По характерным голограммам на графитовых комбинезонах он мгновенно узнал группу мышеловов, которая находилась в его непосредственном подчинении. Но они здесь без него. Значит, их привёл Олби, – потому и установил ему запрет связи с подчинёнными.

– Слава ОЕГ, господин младший офицер! – при виде руководителя боевики вытянулись в струнку. Снаружи была только половина группы. Значит остальные – внутри многоэтажки.

– Слава ОЕГ. Рядовой, доложите, почему отряд выехал на задание без моего ведома? – потребовал он, не замедляя шага.

Мышелов с туповатым взглядом, идя в ногу с начальником, промычал что-то о внезапной тревоге, поступившей сразу после его выезда из Центрополиса. Весь отряд отправили в трущобы для поимки банды террористов, поскольку Кевин Олби получил информацию о готовящемся теракте на междугородних автомагистралях.

– Нам поступил приказ не отрывать вас от важной миссии, господин младший офицер.

– Принято. Оставайтесь на месте.

Оказавшись внутри жилого корпуса, он на несколько секунд остановился, ухватившись за перила лестницы: в глазах замелькали мушки, а уши заложило, будто он нырнул на дно глубокого водоёма. С верхних этажей доносились крики, женский плач и звуки глухих ударов. Он заставил себя осмотреться. За лестницей, возле дверей, ведущих в апартаменты Анны, тоже стояли несколько мышеловов. Здесь, внизу было подозрительно тихо. Он беспрепятственно вошёл в знакомые апартаменты, сопровождаемый дежурными приветствиями своих мышеловов. Внутри было ещё трое. Рядом с ними лежали два изувеченных трупа – охранники Анны. Самой Анны и Тая в прихожей не было видно.

– Олби? – тихо произнёс он.

Один из мышеловов кивнул в сторону спальни.

Он пересёк коридор на деревянных ногах и, схватившись за дверной проём их с Анной спальни, едва удержался, чтобы не закричать.

Перевёрнутое кресло-каталка Анны валялось посреди комнаты. Сама она – в жутких ссадинах и гематомах, с неестественно вывернутыми конечностями лежала рядом. А возле Анны носом в пол, в луже собственной крови почивал Кевин Олби. Из шеи старшего офицера торчала T-образная рукоятка. Его прошлогодний подарок Таю.

Тай… Сыночек!

Мальчик был здесь же. Ещё живой. Лежал скрючившись и смотрел на отца затуманенным взглядом. Всё его тело сотрясали судороги, а изо рта толчками вырывалась кровавая пена.

«Я горжусь тобой, Тай. Ты сделал всё, как нужно. Просто… их было слишком много».

Нельзя было произнести эти мысли вслух, но он постарался вложить их в свой взгляд.

Он сразу понял, что случилось. Тай в попытке защитить мать от пытавшего её Олби, изловчился и, точно как учил отец, вонзил нож ему в шею. Но Олби обладал хорошей реакцией и успел наградить Тая несколькими мощными зарядами лазерного мини-автомата, встроенного в предплечье комбинезона. Теперь внутренности мальчика медленно плавились, доставляя ему невообразимые страдания, и это был необратимый процесс. Даже если заявить, что ребёнка необходимо спасти как важного свидетеля, его не успеют довезти и до ворот Центрополиса. Сын был обречён на мучительную агонию, в то время как шансы выжить сводились к нулю.

«Я всё-таки не уберёг вас. Прости меня, мой мальчик».

Рывком он приложил к виску сына свой табельный мини-автомат и послал короткий мощный заряд. На этот раз лазер мгновенно оборвал страдания ребёнка.

Черноту, которая в ту минуту заполнила его собственное сознание, прорезал лязгающий голос рядового 6476or, находившегося всё это время в дверях спальни:

– Департамент запрашивает отчёт о ходе операции. Каковы будут ваши приказания, господин Грин?

Глава 2

Альберт замолк, оборвав свою историю на самом трагическом моменте, и я на какое-то время забыла, как дышать.

* * *

Когда час назад, в паркинге, вместо того, чтобы убить, ударить или просто отволочь меня в свой глайдер, отец принялся меня утешать и обнимать, я подумала, что уже ничему и никогда не буду удивляться. Но оказывается, это было только начало.

– Мира, дочка, послушай же меня! – уговаривал Альберт, пока я рыдала и пыталась освободиться из его объятий. – Я тебе не враг, слышишь? Я на твоей стороне!

– Не верю! – я, наконец, справилась с оцепенением и оттолкнула его на расстояние вытянутой руки. – Как можно верить Зоркому?! Ваши собаки убили моего любимого человека! Изжарили живьём как кусок мяса у меня на глазах! Не удивлюсь, если ты же и приложил к этому руку. А теперь ждёшь, что я поверю в твою нелепую игру? Лучше покончи со мной прямо здесь, я ни-че-гошеньки тебе не расскажу. Да у меня и нет никакой важной информации. А если ты всё ещё планируешь выдать меня замуж за Лобзовского-младшего, то знай…

И тут я задержала взгляд на выражении лица Альберта. На нём было то, чего я никогда раньше у него не видела. Улыбка. Настоящая, широкая. Не язвительная, не надменная, а обычная добродушная, располагающая к себе улыбка живого, чувствующего человека! Но вместе с тем в уголках глаз Альберта таилась грусть. Она убегала дорожками морщинок к переносице и выше – к области межбровья. Точно такое выражение лица я часто наблюдала у Грега, когда, ослеплённая возмущённым недоверием к его утверждениям, вступала в бессмысленный спор, заранее обречённый на провал. Также и теперь – вглядевшись в глаза отца, я осеклась, потеряла мысль, и, наконец, совсем замолчала, окончательно сбитая с толку.

– Ты никогда не была настоящим алекситимиком, Мира, – всё так же улыбаясь, Альберт качнул головой. – Эмоции кипели внутри тебя, сколько я тебя помню. Удивительно, как долго ты сама отказывалась это замечать. И как же я счастлив видеть тебя настоящую. Пусть даже напуганную и злую, – его тихий голос с едва уловимой хрипотцой обнимал тёплым шерстяным пледом – слегка колющимся, но таким желанно-уютным, что неожиданно захотелось раствориться в этом ощущении.

Альберт сделал новую попытку приблизиться:

– Я прошу всего два часа твоего времени. Мне есть что рассказать. А потом, если всё ещё будешь ненавидеть меня и попросишь больше не беспокоить, я уйду. Обещаю. И это не слово Зоркого. Это слово отца.

Я неуверенно пожала плечами, но отстраняться в этот раз не стала.

– Мира… Мы должны перенести собаку.

– Что?

– Твой пёс. Его нужно убрать с холодного пола, иначе замёрзнет.

– Господи… Рик! – туман в голове, наконец, рассеялся. Я обогнула отца и подбежала к другу, так и лежавшему в странной позе, без сознания. Однако по его равномерно вздымающемуся животу и грудной клетке было понятно, что пёс жив.

– Что с ним? Что теперь делать? – я всё-таки паниковала.

– Нейро-мышечный паралич, – отец уже был рядом. – Прости, это была вынужденная мера, я пытался предупредить тебя… Сердечный ритм в норме, я проверил. Вскоре придёт в себя. Не переживай. Я предусмотрел, – он уже пытался взвалить Рика себе на руки. – Ч-чёрт! Да это медведь, а не собака!

Поднявшись в апартаменты Грега, мы уложили Рика на диван в медиакомнате. Я распахнула окно, чтобы впустить свежий воздух, сама уселась рядом с Риком и стала обтирать влажным полотенцем его морду, пытаясь привести в чувство. Альберту же указала на кресло возле стола. Я всё ещё подсознательно стремилась удерживать некоторую дистанцию – привыкла постоянно ожидать подвоха и не могла полностью расслабиться в его присутствии. Пока я возилась с собакой, отец снял перчатки и слегка закатил рукава комбинезона, демонстрируя мне запястья, свободные от браслетов.

Наконец Рик глухо заскулил, дёрнулся всем телом и окончательно пришёл в сознание. Я зарылась лицом в его шерсть, изо всех сил прижимая собаку к себе. «Слава богам, жив!»

Некоторое время пришлось потратить на то, чтобы уговорить сбитого с толку пса не рычать и не скалиться на Альберта. В ответ на мои увещевания и одёргивания, Рик с недоверием заглядывал мне в глаза, словно спрашивая, всё ли у меня в порядке с кукушечкой. Сложно объяснить напуганному недавней болью животному, что человек, ещё полчаса назад являвшийся врагом, внезапно стал… стал… Кем же?

– Имей в виду, я уже сообщила о твоём приезде людям, ответственным за мою безопасность, – я для убедительности помахала планшетом, предварительно просканировав Альберта на наличие записывающих и передающих устройств.

– Думаю, ты про Олега Самсонова? Он и так в курсе, – ничуть не смутившись, кивнул Альберт.

Я ошеломлённо опустила взгляд на сообщение, как раз пришедшее от Олега:

«Всё знаю. Не беспокойся. Свой».

– А вот другим сообщать не стоит, – тем временем продолжил Альберт. – Подставишь саму себя, дочка. У меня неоднозначная репутация в трущобах, и она может бросить незаслуженную тень на тебя.

– А твоя репутация заслужена? Это ведь ты руководил облавой на членов СПЧ в трущобах десять лет назад, так?

– Уже одиннадцать, если точнее, – отец устало сжал переносицу. – Но всё происходило не совсем так, как многие думают. И уж тем более не так, как зафиксировано в отчётах Департамента безопасности.

– Что ж… Раз уж мы здесь, я готова выслушать твою версию. Но сначала скажи, как ты меня нашёл? Олег – твой информатор?

– С Олегом мы давно в одной упряжке, но он не шпион служб. Скорее, это я ему помогаю полезной информацией. А тебя, Эшли1591ui Кроутон, я и не терял, – при этих словах у отца в руках появился прозрачный прямоугольный кристалл. Точь-в-точь такой, как тот, который он обронил у меня дома во время нашей последней встречи в Центрополисе.

Я машинально ощупала под свитером потайной карман на бельевом боди. Мой кристалл на месте. Значит…

– Значит, помимо того, что это «волшебный ключ от всех дверей», он ещё и маячок? – я заканчивала этот вопрос, уже ощущая себя бесконечно глупо оттого, что не догадалась сразу.

– Именно, – улыбнулся Альберт. – Но только потому, что это я его так настроил. И хорошо, что ты не учла такую возможность. Иначе, чего доброго, не воспользовалась бы кристаллом, а натворила каких-то глупостей.

– Ты всё спланировал! Предугадал каждое моё действие! И, более того, – чёрт, это не помещается у меня в голове – ты сам, сам толкнул меня на побег!

Альберт помолчал, удовлетворённо улыбаясь. И мне вдруг захотелось рассмеяться самой.

– Всё это было частью большого плана твоего спасения, Мира.

– Моего спасения… Знаешь, у меня сейчас слишком много вопросов, и чем больше ты говоришь – тем больше их появляется. Ты обещал рассказать свою историю. Я хочу понять, кто же ты на самом деле. Почему вдруг стал мне помогать? Что произошло одиннадцать лет назад в трущобах с твоим участием?

Альберт сделал глубокий вдох, и улыбка покинула его глаза.

– Всё расскажу. Дай только прежде напиться воды, дочка. Мне нужна больша-ая чашка.

* * *

Завершив историю личной драмы, отец прервался и умолк, глядя куда-то мимо меня. В его глазах блестели слёзы – застывшие осколки стекла. Мои же давно скатывались крупными градинами по щекам, и я даже не пробовала их остановить. Несколько раз во время его рассказа я ловила себя на инстинктивном порыве закрыть уши руками – мой стандартный паттерн поведения ещё со времён первых сеансов с Грегом. Закрыться, спрятаться, убежать. Сделать вид, что я ничего не слышала, а значит, как будто ничего и не произошло. Но теперь бежать было некуда, и моей психике приходилось всё чаще принимать новый вызов: учиться не отворачиваться. И вместо того, чтобы выстраивать внутреннюю эмоциональную защиту, я спрашивала себя, что чувствовал отец в тот кошмарный день. Ловила каждое слово Альберта, вместе с ним до дна осушая чашу боли и горечи, которую ему довелось испытать. Я едва пережила гибель любимого мужчины, а вот Альберту пришлось окончательно оборвать жизнь собственного сына. Любимого сына! Пусть и обречённого. Как он справился с этим? Меня поразила параллель этой истории с судьбой новорожденного ребёнка Грега, умершего на третьи сутки после рождения. Грег тоже говорил, что жизнь и смерть мальчика были в его, отцовских руках. И он так же не захотел обрекать своего ребёнка на ещё большие страдания. А я? Как бы я поступила в подобной ситуации?

– Папа…, – впервые в жизни я обратилась к нему именно так, – всё это просто ужасно, я не могу подобрать слов. Выходит, у меня был брат! Ещё один близкий родственник, с которым не суждено познакомиться. А ты… Как тебе удалось не выдать своих чувств другим Зорким?

Отец мотнул головой, словно пытаясь стряхнуть морок воспоминаний.

– У меня было почти десять лет практики, Мира. Одна из важнейших вещей, которым научила меня Анна – владеть собой, не отвергая при этом своих чувств. Управлять состоянием – значит управлять вниманием. Мы выбираем, какой мысли уделить внимание, и тогда вслед за мыслью приходит нужная эмоция. Или её отсутствие. Грег рассказывал тебе об информационной теории возникновения эмоций?

– Та, в которой они рассматривают как своеобразный механизм компенсации недостатка информации? Да, мы говорили об этом. Грег объяснял мне это на примере инстинктивного страха перед чем-то, что недостаточно хорошо знаем или в незнакомой ситуации, местности…, – я вспомнила нашу с Грегом первую прогулку в лесу и паническую атаку, которая неожиданно накрыла меня там.

Альберт щёлкнул языком:

– Эмоции компенсируют не только недостаток информации, но и переизбыток её. Когда наши органы чувств получают больше данных, чем ожидалось, мы испытываем положительные эмоции: эйфорию, радость, воодушевление. С отрицательным спектром всё наоборот. Ярость, например, компенсирует нехватку сведений, необходимых для успешной борьбы – неважно, физической или психологической. Ведь если человек знает все средства, нужные для поражения противника и уверен в их эффективности, то в бой он идёт хладнокровно. Эти знания, а также многочисленные практики работы с подсознанием, которые давала Анна, научили меня в нужный момент убеждать свой мозг, что информации у меня ровно столько, сколько нужно: ни больше и ни меньше. Ежедневная практика приносит щедрые плоды, и я действительно хорошо владел собой, но в тот день, когда произошла облава, было тяжело, как никогда. Я ведь даже не смог обнять на прощание ни погибшего сына… ни Анну.

Отец подавил горестный вздох и продолжил:

– Мои подчинённые снимали на видеорегистраторы всё, происходившее во время операции захвата, ещё до моего приезда. Позже, пересматривая материалы, я смог полностью восстановить картину произошедшей трагедии. Олби пытался добиться от Анны признаний, что она находилась в преступной связи с офицером Службы безопасности ОЕГ, требовал произнести на камеру моё имя, а также признаться, будто мы готовили совместную террористическую операцию. Конечно, это было чудовищной ложью. Анна твёрдо стояла на том, что впервые обо всём этом слышит. Не выказывала страх, но и не грубила: просто тихо отрицала всё, что ей предъявляли. В какой-то момент Олби будто с цепи сорвался: буквально вырвал Анну из её кресла, отбросил его ногой в сторону, стал бить по щекам и кричать, что хватит уже притворяться калекой… А когда она упала, Олби замахнулся на неё ногой. И тут из-под кровати выкатился Тай. Накинулся сзади, как волчонок, запрыгнул на Олби, сбив с ног, и одним движением проткнул его шею ножом. Но за секунду до этого успел получить несколько лазерных разрядов в живот. Когда Тай вслед за Олби упал на пол, и Анна поняла, что произошло, то стала кричать и пыталась подползти к сыну… Но ей не дали этого сделать. Тот самый рядовой, который потом спрашивал у меня, что доложить в Департамент, тут же подскочил, и несколькими точными ударами заставил её замолчать навсегда. Как он сам объяснил позже – «негражданка слишком громко кричала». Ему не хотелось этого слышать. Добивать Тая он не стал – видимо, не увидел в этом смысла: сын страдал безмолвно. Я опоздал на шесть минут…

Осколки в его глазах внезапно растаяли и скатились по лицу, оставляя после себя две тонкие дорожки.

Я не знала, как себя вести. Хотелось вскочить и обнять отца, и в то же время я не решалась это сделать. Подобрать правильные слова тоже не получалось. Противно-неловкое чувство. Сидеть на диване я больше не могла. В комнате к тому времени стало чересчур свежо, и я поднялась, чтобы прикрыть окно. Отец сидел, не шевелясь и глядя в одну точку перед собой, и мне вдруг ужасно захотелось подарить ему немного тепла и заботы.

– Можно я приготовлю тебе чай? У меня есть ромашка и мята. И немного пирога… А потом, если будет желание, расскажешь, что случилось дальше.

Отец улыбнулся одними уголками губ и коротко кивнул.

Через несколько минут воздух в комнате наполнился запахами «домашнего уюта», как называл их Грег: я поставила на стол в медиакомнате две дымящиеся глиняные кружки с чаем из трав, заготовленных Нелли ещё с лета, и тарелку с аккуратно нарезанными квадратными ломтиками яблочного пирога. Нехитрый рецепт этого лакомства достался мне от Грега. И мне показалось, что отец взял в руки один из кусочков чуть ли не с благоговением.

– В последний раз такой пирог мне готовила Анна, – наконец, произнёс он. – Знаешь… за одиннадцать лет ты первая, с кем я смог настолько откровенно поделиться своей историей. Даже не представляешь, как мне важно, чтобы ты узнала всю правду.

Альберт отхлебнул чай из кружки и прикрыл глаза, наслаждаясь вкусом или просто отгораживаясь от внешнего мира, чтобы прислушаться к внутренним ощущениям. После многих сеансов, во время которых Грег завязывал мне глаза, у меня самой вошло в привычку хотя бы ненадолго прикрывать их во время еды – будто это был некий священный обряд.

Я тоже сделала глоток чая и, ощущая во рту мятный холодок и шелковистый привкус цветов ромашки, зарылась руками в тёплую шерсть лежавшего рядом Рика. Пыталась осмыслить произошедшее за этот день, который и начался всего-то пару часов назад. Рассказ отца ошеломлял, но что-то в нём не сходилось.

– У тебя много вопросов, – Альберт уловил состояние моих мыслей.

Я кивнула, гадая, какой задать первым.

– Не робей. Спрашивай обо всём, что хочешь узнать подробнее. У тебя есть на это право.

– Чем закончилась облава? Что произошло с другими людьми, жившими в доме? И как вообще ты сам выпутался, не потеряв должность? Говоришь, руководство подозревало тебя в государственной измене, но я же помню, что тебя после этой операции… повысили?

Отец медленно отставил полупустую кружку, встал с кресла и, заложив руки за спину, подошёл к окну, будто хотел собраться с мыслями. Решался на самую важную часть разговора. И когда он продолжил рассказ, его голос был цвета хмурого предгрозового неба.

– Я ужасный человек, Мира. Всегда был, и, видимо, навсегда останусь. И если у каждого из нас действительно есть душа, которой уготовано что-то за пределами земной жизни, то боюсь, моей высшие измерения не светят.

– Почему ты так говоришь? Твоей вины в смерти Анны и Тая нет. И судя по твоим словам, ты помогал другим эмпатам от чистого сердца, рискуя собственной жизнью…

– Я виноват в страданиях как минимум двадцати шести людей из тех восьми семей, что жили в одном доме с Анной! – Альберт произнёс это так неожиданно резко и порывисто, что я инстинктивно вжалась в спинку дивана. – Среди них были женщины и дети. Сверстники Тая! И даже младше.

Отец отошёл от окна и тяжело уселся на прежнее место. Кресло хрипло крякнуло, но мне было не до его жалоб. Я была всецело поглощена словами отца.

– У меня не оставалось времени на размышления. Приходилось рубить сплеча. Я понял, что мой начальник обо всём догадался, и обстоятельства толкали меня сознаться в многолетнем сговоре с эмпатами и оказании всесторонней помощи СПЧ. Но тогда пострадало бы значительно больше людей. Зато Олби, сам того не желая, оставил мне лазейку. Он не стал сообщать о своих догадках «наверх», желая единолично провести операцию. Если бы всё прошло, как он задумывал – разоблачение младшего офицера Служб, предъявление ложных обвинений по подготовке теракта, предание суду всех эмпатов, с кем я контактировал за десять лет работы в трущобах – у старика точно начался бы новый карьерный взлёт. Позже я тщательно изучил все материалы, которые ему удалось накопать на меня. Обнародуй он их, голов полетело бы много. И не только в трущобах. Это был адский выбор…

– И? Что ты сделал? – я затаила дыхание.

– Провёл показательный обыск в апартаментах Анны, уничтожил всё, что она использовала в работе. А затем велел доложить, что операция прошла успешно. Что ликвидирована глава Союза продавцов чувств, а также изъяты и уничтожены спецсредства по передаче эмоций. Вслед за этим я провёл аналогичные обыски в других апартаментах дома и велел задержать всех живущих там мужчин, мотивируя это тем, что все они являются членами Союза. Это было правдой, но жителями этого дома Союз, как ты понимаешь, не ограничивался. Моей же задачей было представить дело именно так, будто все участники «преступной группировки» находились в одном месте. Будто не было никаких других. Я надеялся, что женщин и детей не тронут… но из Департамента пришёл ответный приказ: брать всех, кто остался в живых. Включая младенцев.

Я обхватила голову руками. Невероятно. Мне было безумно жаль невинных людей, но ещё больше изводил вопрос: как отец сумел это пережить? Сначала его сбила с ног смерть сына и любимой женщины, а потом на верные мучения оказались обречены столько людей. Теперь я поняла, почему Альберт так терзался чувством вины. Ведь это он ремонтировал тот дом и заселял его. Люди были благодарны и доверяли ему, а в итоге вышло так, что он их всех предал. Да, в глазах эмпатов всё было именно так: он предатель, застреливший собственного ребёнка и выдавший все тайны Союза службам.

– Их пытали и казнили, да? Неужели никто из них не попытался спасти свою жизнь в обмен на информацию о других членах СПЧ? И о тебе…

Отец покачал головой:

– Ни один. Я не имел возможности их предупредить, но думаю, они разгадали мой план, потому что безоговорочно поддержали мою версию и согласились со всеми обвинениями, которые я подал в Департамент. Это оказались очень самоотверженные люди, ценой своих жизней спасшие сотни других. Восемь матерей, семеро отцов и их одиннадцать детей. Хуже всего то, что я не знаю их дальнейшей судьбы – расследование передали в другой отдел, и тогда у меня не было доступа к материалам. А когда он появился, оказалось, что все данные о них уничтожены. Для ОЕГ этих двадцати шести человек как будто никогда не существовало. В трущобах их тоже больше никто не увидел. Но я не думаю, что все погибли. Одно точно – их всех «отформатировали», превратили в алекситимиков. А тех, кто выжил после операции, отправили в специально предусмотренные для таких случаев места. Взрослых – в трудовые колонии, детей – в интернаты. Они ведь не были убийцами, а значит, не заслужили высшей меры… Так я успокаиваю себя. Хотя ни в чём не могу быть уверен.