Loe raamatut: «Веда. Путь к роду»
Дисклеймер.
Данное произведение является фантазией автора и не претендует на историческую достоверность, не несёт в себе цели оскорбить или проявить неуважение к чувствам верующих. Все герои, места, события и имена героев вымышлены, а совпадения случайны.
Глава 1
Беда никогда не приходит одна.
Веселящиеся в ярком танце искры пламени пылко отражались в зелени глаз молодой девушки что наблюдала за ритуалом, и в этот же миг всецело сгребали в жадные объятия тело покойной. Каждый пришедший проводить в последний путь тихо, словно шелестом ветра, лепетал позади тонкой чуть сгорбившейся девичей фигурки то добрые слова, то наперебой клянущие.
И если ласковая речь была устремлена в адрес усопшей поминая, то поток проклятий ударялся грудой камней в Ждану, дочку умершей.
– Отвела душу, отмучилась с больною головушкой своей, а ныне уж свободна. Много добра она всё ж для нас сделала, пущай великий Чернобог помилует да направит её в Ирий1! – на выдохе произнесла матушка Бажена – Драга.
– Да лучше бы эта подохла! – громко высказала своё мнение одна из провожающих. – Колдунья проклятая! Не было горя у Марьи, да подкидыш со света сжил! Пригрела на своей груди змеюку!
Первый голос за спиной молвил тише, пытаясь усмирить гневную бабку:
– Ты что мелешь, Астафья! Велесов день нынче! Побойся бога, не бранись! Велес сегодня повсюду в Яви2 ступает, урожай сверяет, а чай услышит – худо будет! У тебя и так скотина вся дохнет без конца и края. Разгневала пади кось его чем?! Ты уж сходила бы лучше на капище3, да подношения богу вознесла!
Жданушка, что стояла среди всех провожатых точно неугодная, поморщилась от одного лишь упоминания о местном святилище. В условиях в коих той приходилось выживать – всеобъемлюще верить и полагаться она могла только в единственное сущее – в себя. В остальном лишь слушала молву, не спорила с верою, да стараясь жить не столь по праведному, сколь по-человечески.
Сморщившаяся старуха отмахнулась:
– Дохнет, чай потому, что окаянная в Беловодье всех со свету сживает! – шипела сквозь кривые, точно перекошенный забор, зубы бабка, не унимаясь и грозя толстым мозолистым от хозяйственных работ пальцем. – Вы ещё помяните моё слово! И так деревня помирает, скоро с долиной сравняется, так колдунья только подсобит! Пущай-пущай радуется, пока времечко её не пришло! Князь-то слёг от тьмы ведовской, а силы как подлатает – вмиг всех колдунов на костёр справит! Гляди, Жданка! Я уж не провидица, да так оно и будет!
Перепалка продолжалась, но Ждана изо всех сил старалась утолить жгучую, сгрызающую боль в сердце и не слушать гниль, лишь в мыслях ставила себе защиту от недругов: «Кляни, да себе бери. Кляни, да себе бери. Кляни…».
Несмотря на месяц червен4, ныне стояла ненастная погода. Ветер здесь, на краю Беловодья, был особо буйным, вольно гуляя по долине то и дело трепал подол её белой юбки с алой вышивкой, словно старался отгрызть края узора. Лицо больно припекало, обдавало жаром костра. Ждану начало тошнить от запаха сгорающей плоти, смешанного с травами, что лежали подле Марьи, и прилаженных рядом кушаний в дорогу к Ирию.
В тонкие девичьи ладони с обоих сторон втиснулись тёплые руки дорогих сердцу людей.
– Сварливая баба ты, Астафья! Язык без костей! Слава Роду, что он ещё бережёт тебя, за эдакие речи! – нарочито громко, во всеуслышанье кинул Бажен, друг Жданы.
– Как ты, Ждана? – тихонько вопросила Злата.
Тёмно-русые волосы, заплетенные тоненькую косу, рьяно подхватывались порывами стихии. В груди больно скребло. Казалось, что сегодня в ночь от её души оторвали здоровый кусок, который уже никак не приладить на место. Девушка сильнее сжала ладони друзей, тем самым обретя чуточку смелости:
– Каждому воздастся за его помыслы, – также громко и двусмысленно ответила зеленоглазая, – я с правдой в думах живу, а они речами кривде поклоняются, Чернобога умасливают!
После её изречения болтающие стушевались, сбились в кучку и переглядываясь зашептались, точно обороняясь. Почти вся деревня чуралась дочку беловодской зелейки5, ведь слухи пускали о том, что девка с рожденья ведовскими силами награждена. Мол, терпит она злословие до поры до времени, а стоит ей только взгляд жгучий бросить, высказать что-то в сторону языкастых – так мигом либо в семье разлад, либо во двор беда приходит, либо кто хворь ненароком подцепит. Потому сперва при близкой встрече очи уводили, перстом тыча втихомолку, а как старше стала – попривыкли, но всё равно сторонились – детей не подавали нянчить, скот не доверяли, на порог не пускали.
Остальная процессия прошла, как и тому было положено – в уважительном молчании под завывания плакальщиц.
Одинокие красно-синие угольки в последний раз болезненно вспыхнули и погасли, ознаменовав завершение первого этапа ритуала. Все интересующиеся разбрелись, не удосужившись помочь не ведающей в погребальных делах молодой девушке. К тому же, более почётно было бы хоронить покойника в домовине, однако, когда Марья померла – местные плотники пострашились, отказываясь мастерить смертный дом для знахарки.
«Их дело нехитрое – поглазеть, посудачить, да скорее другим весть отнести, кто не смог зенками всё разглядеть. Пёс да хвост с ними! Марьи не стало, так сами ко мне вскоре все придёте!» – мысленно терзала себя девушка.
Пересилив застоявшийся колючий ком в горле, Ждана подошла к кроде6 и белой ручкой принялась прибирать наскоро прах и кости в урну, пока ветер не сделал за неё дело. Процесс оказался не быстрым и вновь она погружалась в думы: «А когда проступят слёзы? Отчего я не горюю, заливаясь слезами, как провожатые? Может, правда есть в их речах и мне нет места на матушке земле? Не должна была выжить, да Марья подняла. Авось Макошь7 мне судьбу такую сплела? Недоля8 только видно нити и давала. Куда ж мне податься теперь? Одна я совсем осталась. Сиротская душа моя!».
В одной версте9 от Беловодья разливало свои просторы Свято озеро, на севере от коего располагался погост. Добраться до туда минуя веселящихся жителей на капище, что славили бога скота и плодородия, при том самой пребывая в раздавленном состоянии, а дале выкопать ямку помог Бажен, стоящий сейчас точно могучий тополь за её спиной и мирно дожидавшийся подругу. Крупный смуглый парень переступающий порог юности смирно глядел синими глазами не вмешиваясь, лишь изредка покашливая в здоровый кулак. Когда глиняный кувшин опустился в углубление, она будто ненароком подняла голову вверх, точно искала утешения не среди тех, кто остался здесь, а где-то свыше, устремляя голову в мир Прави10. Ответ Ждане последовал. Разрывной и чуть хрипловатый крик ворона, наблюдающего со столба рядом, заставил обратить на себя внимание всех троих. Злата нахмурилась и боязливо сделала шаг в сторону Бажена, белокурый лишь слегка дёрнул носом и поправил пояс на рубахе.
– Данка, это, может… – переминаясь с ноги на ногу подбирала слова Злата, – мамка твоя так вернулась? Проведать пришла…
– А ты чаешь, что люди, как только дух испускают так в птиц оборачиваются? Небылицы! – с неуместной ухмылкой выдал Бажен.
– Нет, ну… что-то же случается, когда умираешь?.. – замялась златовласая.
Девушка не поддержала размышления двоих и продолжала грести землю трясущимися руками. Не успевшая остыть от вчерашнего благодатного солнца земля, теперь чёрными прутьями вилась под её ногтями. Повсюду пахло противной сыростью и испареньями перегноя разнясь с иногда доносящейся до носа свежестью и чистотой Святого озера.
В памяти Жданы возникли сюжеты, как они с мамкой по весне ходили подле погоста и собирали живучку11, зная, что скоро пойдут первые, кого настигла лихорадка, оттого запасались заранее. И подумать дочка не смела, что мамка сможет всем подсобить, кроме себя, до конца дней, не выяснив природы боли в голове, что её, скорее всего и сгубила наряду со старостью.
Выудив из кушака12 кресало, кремень и мешочек с иссушенным можжевельником, а следом выбив искру она подожгла веточки, которые тут же принялись тлеть, после чего три раза обошла вокруг место захоронения. Что молвить при этом, какие слова подобрать во время серьёзного ритуала – на ум не приходило, не считала она себя ведуньей как кликали, потому решила, что лучше уж молчать, чем впустую наговорить с три короба.
Погребение было окончено, следующим этапом являлась тризна. Ждана знала, что приходить в теперь её дом даже для поминок никто не будет, потому и эту участь следует в правильном порядке провести ей. Однако от незнания, опять всё приходилось делать по наитию.
Солнце степенно уходило на сон, а на деревню наваливалась темень. На скрип ржавой чуть покосившейся калитки выскочил навстречу в средину двора разнопёрый петух. Вопреки серых, покрывающих небесный свод как тяжёлое одеяло облаков, его лоснящиеся кисточки хвоста, свисающие точно ветви упругой ивы, переливались ярче райской дуги.
Ждана с грустью остановилась подле калиты, осматривая опустевший двор и не решалась войти, точно теперь ей нужно спрашивать разрешения, прежде чем ступить в ещё недавно родной угол. Погрузилась в долгие мысли вперив замыленные глаза в никуда.
Всё стало ей постылым и отчуждённым. Думалось, что матушка была единственным связующим звеном, последней тоненькой ниточкой, которая поддерживала благость в этом месте, не давала деревцу погибнуть во дворе, траву, что дорастала до колен – запрещала убирать, ведь всё имеет право на жизнь… всё здесь осталось ровно так, как и было вчера. Но уже было не вернуть самого важного – той доброй и бескорыстной женщины, сердце коей обливалось кровью, если кому-то было худо и больно, той, что всегда спешила на подмогу деревенским и ко всем относилась с добрым уваженьем.
С нынешнего дня всё оказалось возложено на хрупкие девичьи рамены13, и Ждана не была уверена, что осилит нести матушкино бремя знахарки в вымирающей деревне, ведь вся оставшаяся в меньшинстве молодёжь стремилась в Китежград – не так давно образовавшийся само названный стольный город всея Лукоморья. В том числе и Злата всё без конца зазывала подругу перебраться в град, однако если мотивы Златы заключались в поиске ладной любви, то Ждана сторонилась сердечности и ещё тем летом надеялась пойти по стопам матушки, но только крепче обучиться добротному знахарскому мастерству. И всё же оплата у знахарей была такая – что ни кров не оплатишь в граде, ни кафтан не купишь. Без денег и в город – сам себе ворог. Ведунов же, особенно умелых, в сравненье благодарили больше. Ведуны, или по-другому их звали ведьмами, также как и знахари лечили людей, но в основном подключали к действию магию – шепотки, заговоры, оговоры, но всё из их рук и уст исходило на благость, в отличии от колдунов, кои устремляли свои силы лишь на чернь.
Однако князь Лукоморья последние лета особо не жаловал не только колдунов и ведающих в тёмных делах, но стали опасаться за свою жизнь даже простые лекари, желающие делать добро людскому здоровью. «Лечить можно – колдовать негоже» – эти слова стёрлись из обыденной речи, ведь в чём отыскать разницу между колдуньей и зелейкой – люд не знал, оттого от незнания мешал все понятия и в случае неудачного дела – начинал рьяно разглагольствовать, оттого ведающего настигали испепеляющие последствия. Ждана и некие силы в себе порою чуяла, однако никогда не применяла – боялась, оттого запирала их насилу, не хотела зла делать, а ныне и вовсе страшилась в град подаваться.
Так и случилось всё слишком лихо и теперь девушка оказалась совсем потерянной, одинокой, как и девятнадцать летов назад. В Беловодье же Ждана точно была уверена, что жители не дадут спокойной жизни, но и волочиться в большом граде совсем в отдалении от природы, в безызвестности юной девице тоже было не в угоду и чуждо. Так и стояла она на распутье, не ведая куда себя деть… прямо как сейчас, во дворе.
Отогнав назойливые мысли о серьезном выборе своей дорожки, она опять бросила взор малахитовых глаз на последнего, кто остался здесь живёхонек кроме неё. Животина словно чувствовала свой грядущий исход и принялась нервно кукарекать, носиться по двору.
– Айда сюда, ну! От судьбы не уйдёшь!.. – вдогонку за птицей ругалась та.
Марье, ввиду возраста, уже не хватало сил держать скот, ухаживать за ним, при том – двоим много ли надо? Потому матушка заводила только курей, да и Бажен всегда снабжал мясом и молоком, от этого и не голодали, но и жили смирно.
И не сказать, что Жданка была неженкой или никудышной помощницей, но сама никогда животину жизни не лишала, да и дальше бы не трогала. Только таков был один из последних наказов маменьки, а ослушаться она не могла, даже после её смерти. «Не клади его со мной в дорогу. Дай ему свободу и тебе раздолье будет, да пища поминальная, Дана. Опосля в град направишься, мужа себе ладного найдёшь, всё будет у тебя Жданка, токмо когда меня не станет не гляди в глаза ворога, беды не оберёшься! Пропадёшь!» – выталкивала из себя последние слова Марья перед кончиной.
Всё же схватив брыкающегося певуна за тело, девушка потащила того к чурке и уложила на бок. Глаза стали на мокром месте.
– Это что получается? Матушку схоронив я не роняла слёзы, а петуха завидев – разреветься готова! Дурная… дурная!
И вразумить не могла, что лишь настал миг выплеснуть всё что накопилось, а она в сердцах корила себя за вверенную ей с рожденья людом «неправильность».
Обе длани крепко сжимали птицу, потому живо стекающие серебряные ручейки стереть было трудно, так и струились они по веснушчатым чуть розоватым щекам. Сколько раз себя кляла за то, что творит сейчас – не счесть. Хотя и ведро подготовила, чтобы потом накрыть, дабы не понёсся без головы неведомо куда, и топор рядом приладила… но не смогла.
Все следующие разы мучить петуха своей трусостью Ждана не стала, потому просто унесла того и подкинула наискось во двор к Бажену окончательно разочаровавшись в себе. «Он точно не даст ему пропасть. А вот что мамкин наказ не выполнила, то будет мне худо!».
Спустя какое-то время на старом дощатом столе стояли тарелки с кутьёй, блинами и киселём в глиняной кринке. В животе истошно скребло и притрагиваться к поминальной еде не хотелось, однако, пересилив себя, она точно побитая жизнью исхудавшая кошка, подтянув к животу колени сидела на сундуке глядя на завешенные тряпьём зеркала, насилу жуя измазанный в, неприлично ароматном для поминальной пищи, меду ажурный блин.
Озираясь по сторонам, ей причудилась медленно ползущая тень по печи, что стояла подле входа в избу, словно кто-то наведался. Убеждая саму себя, Ждана уверилась, что это лишь отблески света играются с нею, да мысли тяготят, оттого дурное видится. Недвижимое пламечко зажжённой лучины одновременно пугало мертвенностью и бездвижьем и тут же успокаивало тем, что все этапы она сделала верно и душа хоть и не родной, но матушки отправилась в Навь и не витает в Яви, ведь наверняка уже встретилась с помощником чёрного бога – Велесом, для переправы.
Именно сейчас пуще всего её съедало ощущение покинутости, одиночества.
«Слишком звонкая тишь… такая, аж страшно. Как же дальше быть?.. Может Злату разбудить? Нет-нет, даже выйти побоюсь. Тогда Бажена позвать? Тоже нет – у него мамка с папкой уже совсем плохие, больше проблем ему наделаю. Стало быть, если сон не идёт, нужно завлечь себя, думы занять другим!».
Недоброе чувство вновь закралось у девушки в груди. Не зная куда себя подать она направилась к корзине сухих трав, дабы найти полезное и если не уснуть, то хотя бы убрать трясучку в теле.
Босые ноги столь неслышно ступали по деревянному полу, что даже доселе скрипучие щербатые доски ныне не отзывались. Ледяные тонкие пальцы крепко хватались за прутья лествицы поднимаясь всё выше – на чердак.
Напрягая взор и вглядываясь в полумрак, перебирала она сушенные веточки:
– Чертополох, верхушки ясенеца… плакун-травы мало-мальски осталось, добрать надо.
Дочка пуще матушки ведала в травах, несмотря на юный возраст, да лишний раз старалась это не выдавать, мирно прибирая за старушкой рассыпанные в ходе её работы веточки, коренья и другие приблуды по местам.
– Да где ж ты, ароматник14 родненький?! Я, милый, без тебя этой ноченькой уснуть точно не сумею, – разбавляла она морочную тишь своим говором. – Ну, не прячься, покажись!.. – в сердцах громко бросила дева.
Скрип половиц, словно кто-то тяжёлый и увесистый переступил через порог, заставил затаить дыхание, сжаться. Резкий холод пробежал по спине и рукам точно искалывая иголками стужи после произнесённых в нетерпенье слов. Она замерла, держа в одной руке нужный пучок иссушенного, но душистого растения, а в другой догорающую лучину в светце. «Если матушка пришла к столу, то вреда не причинит! А если нечисть какая, то несдобровать. Матушка ещё берегла, а тепереча нет со мною защиты вовсе» – прикидывала мысленно Ждана. Крепче впиваясь рукой в полозья и полностью забравшись на чердак, та, не оборачиваясь, с рыком вонзила:
– Чур меня! Чур! Чур меня!
Но заветные слова обращения к защитнику Чуриле оберегающего всякого обитателя людского рода от невидимых взору злых духов Яви не претворились в силу. Внизу послышался не стук посуды на поминальном столе, а тройной удар входной двери, да с такой мощью, что наверняка даже самый крепкий мужчина всего Лукоморья не смог бы с таким жаром приложить силу. Здесь Ждана не выдержала и набрав в грудь воздуха стала кликать друга-соседа. Ответа не было, лишь раззадорившиеся собаки, словно беснуясь, повыскакивали со дворов и завывая, будто чуяли недоброе, заглушали зов зеленоглазой.
Забившись окончательно в угол чердака, она напрягала глаза, чтобы попытаться разглядеть при оставленной лучине какие-нибудь очертания внизу или удостовериться что всё стало спокойно. Огонёк и впрямь теперь не выдавал плясок теней, кои истошно кружили на стенах. Принявшись вставать, опираясь на пол, запыленная теперь ладонь нащупала что-то шероховатое схожее на ткань. Когда огонь встретился с объектом для освещения, Ждану вновь потрясли эмоции, только на этот раз её, продрогшую от стылого ужаса, бросило в жар.
– Что за чудаковатый символ? Угольком вычерчен, да ладно так, ровно…
Проводя пальчиком по каждой линии неотрывно, она всё глубже и глубже всматривалась в неясный узор, будто пыталась что-то вспомнить, что-то, что в тот же миг от неё ускользало. Но это словно действовало наперекор и лишь глубже заманивало её в дурман, заставляло очи гореть неестественным жёлтым пламенем, а тело дурно содрогаться. И едва алые дрожащие губы разомкнулись, как уста сами по себе полили горловую речь:
Славлю, славлю, прославляю!
Роду к своему взываю!
В Яви ты меня найди, мудрым словом просвети,
В своё царство забери! Нет возврата мне в пути!..
Славлю! Славлю! Сбереги!
Славлю! Славлю! Забери!
Путь себе я открываю!
Славлю, славлю, прославляю!
Ждана сама не могла вразумить что именно слагает, откуда взялась песнь и почему безостановочно продолжает молвить эти слова. Будто заворожённая, она без конца водила пальцем по узору на льняной тряпочке и всё громче призывала кого-то. Воздуха в груди оставалось всё меньше, на шее ощущалось будто её кто-то крепко душит, а в глазах замерцали звёздные огоньки на фоне синевы небесной. Собравшись с духом и пытаясь проявить собственный разум вытесняя наваждение, девушка поняла, что вырисовывает руну Белобога, однако только после осознала, что что-то не складывалось.
Цепляясь за последние ниточки сознания, мыслила: «Руна Белобога – напоминает человека, что воздел руки к небесам, но без ножек и головы – как чёрточка, по бокам которой вверх устремлены палочки. Но я сейчас держу узор наоборот! И опущены вниз руки-палочки, направляя всего себя к нижнему миру! Неужто… мои уста сей час призывают Чернобога… забрать меня?!». Несмотря на яркий луч просветления в голове, губы не останавливаясь повторяли раз за разом одни и те же слова прославления самого ужасного из всех существующих богов, властителя Нави, хранителя душ мёртвых, того, кто по преданиям предал своего брата Белобога и оттого навсегда остался в тёмном царстве.
Слух уловил грохот посуды, крепкий топот будто бы детских ножек и следом звук, точно кто-то выметал метлой сор из избы. «Домовой подсобил! Выручил! Не дал сгинуть! Спасибо, хозяин!». Живительный воздух вернулся тотчас и Ждана закашливаясь стала выравнивать дыхание при этом переворачивая тряпочку в положение руны Белобога, но перста безмерно стали гореть, точно девица держала в руках уголёк.
Очи заволокло теперь белой пеленой, неясным сиянием светились её малахитовые глазки. Теряя связь с явью, девица сперва выронила вниз обжигающую ткань, а следом свалилась на пол сама.
Приторной негой её уносило в далёкие воспоминания детства, и то, что память не удосужилась отразить наяву, пришло во сне, но лишь махонькими клочками от огромного узорчатого полотна судьбы.
Ждана оказалась в тёмной пещере, освещаемой лишь пламенем костра расположенного в средине помещения. Иссушенные ветки растений, растянувшиеся на верёвке, подрагивали от ветра, что вольно завывал, являясь здесь, очевидно, постоянным гостем. Изначально понять не удавалось кто перед нею, но дальше разглядеть смогла три силуэта. В одном из них она узнала себя маленькую. Вот только ныне смотрела на всё происходящее со стороны, как наблюдатель, без возможности вмешаться в былые события…
– Видать, дело твоё столь велико, раз притащилась на Лысую гору, а, Марья? Экая милость, праведная душа по заветам и совести живущая пришла к окаянной чёрной колдунье!
– Ты, сестрица моя, не бранись, ради Рода! Лучше помоги дочке моей названной. Токмо ты сумеешь!.. Нечисть сжирает дитятку, узоры постылые рисовать норовится, ночами воет… зовёт невесть кого…
Старуха бросила страшный взгляд из-под чёрных насупленных бровей на родную кровь. И лишь стоило незнакомой из видения открыть рот обнажив частокол жёлтых зубов, так фразы утопали в омуте и шкодливо то погружали в действо Ждану, то вновь оставляли лишь обрывки того дня.
Женщина взбитого телосложения с карими очами, на вид семидесяти летов, раз за разом заталкивала за спину любопытную растрёпанную и босоногую девчушку, выныривающую для выведывания происходящего.
Старуха же согласно кивнула, а после страшно заходилась в конвульсиях, стала мычать, изрыгать из себя бесноватые звуки, беспорядочно трясти перед собою руками, точно желала кого-то схватить и придушить. Уста отворились, по подбородку потекла мерзкая пенистая слюна. Следом грозный крик раздался в пещере хлёстко отражаясь от сырых стен:
– Нет у неё рода! Проклятая она значит! Мы все силу и защиту берём от своих предков, а твоя девка не мечена! Невесть кто с себя скинул, тебе подкинул, а ты, ладная душа и схватила брошенку! Оставь в лесу её зверям на съеденье иль на капище отнеси! Хоть летов пять тогда продюжишь! А не то удушит она тебя собою!
– Не брошу! Доля она моя значит, вынесу, выращу! И пусть, что сама сгину! Не послал Род дитятку кровную, так эта заместь всех неявленных будет! – рявкнула Марья одичалой, схожей на старую оскалившуюся волчицу, сестрице.
– Сберечь хочешь?.. – рыком бросила сестра матушки.
Та боязливо неуверенно качнула головой.
Перебег крика и эмоций захлёстывал дитя, ведь снопы искр танцевали между двумя сёстрами что сцепились руками и объяли испуганного ребёнка гогоча напевая диковинную песнь. Пламя ядовитыми красками царапало стены, на которых далее вычерчивала неведомые символы в ряд старуха. Голова кружилась и у маленькой Жданы, и у той, что наблюдала страшную процессию. Еловые ветви били больно, хлёстко по детскому тельцу, а чёрная животная кровь, которую насилу заставили дитя выпить, сжав перед этим челюсть, выворотилась обратно. Ребёнок обессиленно лежал на колючей шкуре и степенно теряя сознание внимал слухом стройные заветы в завершении:
– Никем не наречена, чужой рождена, витала-витала, да Жданою стала. Никем не наречена, безродовой рождена, витала-витала, да долгожданною стала. Печатью всё закрываю, да лихое с дитя снимаю! Да будет так!
Теперь на белоснежные детские веки падали чистые капельки водицы. Вокруг всё было заволочено дымом от костра, в который наспех бросили еловые ветви. Два силуэта сливались с огнём проявляясь тенями на стенах и подносили к маленькому дитя нож. Последнее, что нынешней Ждане удалось увидеть из обряда и отблесков прошлого – это как вспыхнуло гордое пламя голодно сжирая почти два фута15 ещё тогда густых тёмно-русых волос взымая плату за ритуал.
Марево померкло, а в груди окончательно стало тяжело, точно внутри затесался мешок золы, не оставив места для чистого воздуха.
