Loe raamatut: «Мама Фрося»

Я бы тоже не поверил всему тому, что сейчас расскажу, если бы не знал её, не работал под суперчутким руководством этой женщины-самородка, не общался с ней долгие годы. Чему-то был свидетелем. В чём-то даже участвовал. Ефросинья Ильинична и сейчас из президиума планёрки на одном из облаков вечной страны-постродины всех людей грозит мне пальчиком:

– Юра, не наври с три короба!

– Да как можно, я ж ваш ученик, Ефросинья Ильинична! Обязуюсь – правду, одну только правду.

На облаке, где она проводит потустороннюю планёрку, молниевыми клочками-всполохами проявляются картины её бурной жизни здесь, на временной родине всех людей, где мы с вами подзадержались.

Вглядываюсь. Вижу.

Одно название, что майское, а уже африканобеспощадное южное солнце вытопило весь жир из лысины первого секретаря райкома. Вялыми огурцами загнулись все начальники слева и справа от него. Венками и букетами прикрывает головы и лица публика. Барабанами, трубами и прочими инструментами – духовой оркестр. Ретируется в обморок кто-то из белорубашечных пионеров. Учителя относят его в тень гранитного постамента, на котором целится раскалённым стволом в пекло бездушного солнечного круга танк. Фронтовой тридцатьчетвёрке только дай команду «Огонь!», и она вдребезги разнесёт горящую звезду, у которой так близко нас поселили во вселенной. Но тогда будет хуже! Ведь осколки куда посыплются? Правильно, нам на головы.

Первый в очередной раз нервно поднимает левую руку и тоскливо смотрит на часы. Ну, всё! Дальше тянуть некуда. Надо начинать митинг, открывать памятник. А редакторшу эту – на бюро, строгача ей! Шалабан по голове микрофону – от души. Тот застонал от боли фонящими динамиками на всю площадь.

– Товарищи! – хрипит первый в микрофон, когда динамики успокоились.

Следующие слова заготовленной речи тонут в столбе пыли, поднятой со скрежетом тормозов подскочившей к площади чёрной «Волгой». Из машины вылетает женщина в кирзовых сапогах, юбке защитного цвета, гимнастёрке с медалями, в краснозвёздной пилотке на гнезде-гульке. В руках – охапка гвоздик. Падает под красную ленточку к подножью памятника, раскинув руки в объятии. Стену ошеломлённой тишины рушит рыдание в голос:

– Да никогда ж я тебя, Ми-и-и-ша, родной, не забу-у-уду!

Первый волком глядит на заворга, торчащего часовым с ножницами вместо оружия у красной ленточки. Ножницы звякают о плитку под ногами, часовой подхватывает под руки рыдалицу, пытается поднять. Ефросинья Ильинична нехотя поднимается и сквозь слёзы объясняет заворгу:

– Здесь… мой Миша… танкист…муж… похоронен в братской могиле.

– Ефросинья Ильинична! – зловещим шёпотом кричит в ухо редактору районной газеты бывший уверенный в себе часовой с ножницами, а теперь безоружный растерянный орговик. – Здесь никто не похоронен. Тут символ: танк на постаменте, танковая часть освобождала наш город.

А кто вообще рыдал?! Никто. И слёз как не бывало.

– Дадим репортаж на первой полосе, – твёрдо отвечает заворгу Ефросинья Ильинична.

Ей дали слово последней. Пламенной, проникновенной речи редактора аплодировали особенно громко, сочувственно. И репортаж в районке потом действительно вышел на первой странице, на всю полосу. На большой фотографии лысый первый и ветеран в форме офицера танковых войск перерезали красную (снимок чёрно-белый, но всем же ясно, что красную, да и в текстовке под фото написано) ленточку большими белыми ножницами. Сверху на них с облегчением глядела сияющими фарами тридцатьчетвёрка: «Ну, наконец-то…».