Loe raamatut: «Около Парнаса и вблизи Голгофы»

Font:

* * *

Авторское предисловие

Обычно стихи начинают писать рано. Мама или бабушка начинают читать малышу что-то из сказок Пушкина, к примеру, сказку о царе Салтане:

Ветер весело шумит,
Судно весело бежит
Мимо острова Буяна,
В царство славного Салтана,
И желанная страна
Вот уж издали видна…

Мне читать было некому. Я жил только с мамой, а она была занята по горло и строчила на швейной машинке «Зингер» без конца. Не было рядом со мной и никакого наставника. Дома не было и книг, я бегал по соседям, которые допускали меня до своей домашней библиотеки. И вообще, я был неким домашним беспризорником, без руля и ветрил. Сам пристрастился к чтению книг, да ещё регулярно любил слушать радио – разные литературные программы и композиции. До сих пор в ушах звучит эфирный голос: «Слушай, дружок!» И дружок слушал. Слушал, читал, всё впитывал в себя, как губка.

Сказки Пушкина меня мало интересовали, а вот вольнолюбивые стихи почему-то волновали, к примеру, стихотворение «К Чаадаеву» (1818):

Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, Отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Товарищ, верь: взойдёт она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!

Смолоду, что такое свобода, я мало что понимал, но футуристические надежды Пушкина завораживали какой-то таинственной красотой звучания.

Прошло более 200 лет, и что?.. Популярное дореволюционное выражение: ждём-с!.. И всё время мы все на что-то надеемся. Но не будем впа дать в публицистику и вернёмся к теме стихов. Чужие стихи различных поэтов увлекали меня, и где-то в 14–15 лет я сам стал сочинять, не столь робко, сколь дерзко. Поздновато, конечно. Недаром на одном из моих творческих вечеров в ЦДЛ Андрей Вознесенский определил меня как «поздняя ягода». Поздняя – так поздняя. Но я искренно влюбился в поэзию. Любимые стихи хотелось повторять и повторять, но их дома не было, то пришлось, – голь на выдумки умна! – самому делать маленькие книжечки любимых стихов. То есть самиздат. И таких книжечек собралось около десяти. В первую книжечку были внесены: «Демон» Лермонтова, «Незнакомка» Блока, «Жёлтый дом» Саши Чёрного, «Ворон» Эдгара По в переводе Михаила Зенкевича, «Баллада о Боливаре» Киплинга, ну и, конечно, Евтушенко с Вознесенским и многоименное «и др.».

Итак, книжный дефицит я заполнил своими любимцами – Шекспиром, Гейне, Бёрнсом, Бодлером и т. д.

Любимые поэты? Вся русская классика, от Державина до Над сона, весь Серебряный век от Бальмонта и Сологуба, Ахматовой и Цве таевой, позднее к ним присоединился поэт-эмигрант Георгий Иванов. Советские поэты, от Михаила Светлова до Заболоцкого и Слуцкого. И, разумеется, Иосиф Бродский. Николай Рубцов и Борис Рыжий. Перечислять можно без конца.

Лично был знаком с тремя поэтами: Евгений Рейн дал мне рекомендацию для вступления в Союз писателей Москвы, и Римма Казакова приняла меня в Союз и выдала членский билет. Статус писателя я подтвердил изданием более 40 книг и более двух тысяч публикаций в различных СМИ. А вот как поэт я был неизвестен миру.

«И вечный бой!» – восклицал Александр Блок.

Как поэт я в боях не участвую. Для меня писание стихов как терапия. По древней поговорке: сказал, и облегчил душу.

Написал и сложил в уголочек,
Чтобы строки не застили очи.

Да, забыл (простите, но 91 год): третьим знакомым поэтом был Андрей Вознесенский, мы учились с ним в одной школе, но в разных классах. Знали друг друга, но не общались. А приятельство пришло в 1994 году, когда вышла моя первая книга «От Рюрика до Ельцина». Андрей похвалил меня за неё: «Как ты удачно соединил поэзию с русской историей». И об этом он написал в «Аргументах и фактах». А теперь читателям представлено право оценить поэзию Ю.Б. Интересно неинтересно, ложится на душу – не ложится. И вообще, что это такое?..

25 мая 2023 г.

Никаких маршалов и вождей. Никакого коллективизма. Я – типичный одиночка, индивидуалист, поклонник Байрона с юных лет и подверженный «мировой скорби». Я на стороне всех бедных и несчастных, униженных и оскорблённых. И как определили меня в СМИ: «Рыцарь Серебряного века и летописец Огненного». А ещё – «Изобретатель нового времени». Но это будет потом, спустя многие годы поисков, метаний и переживаний (об этом предостаточно в данной книге стихов).

А начнём с маленькой биографической поэмы, вроде визитной карточки.

О пройденных годах

Маленькая поэма, а чтобы у поэмы имелись крылья, эпиграфом – слова Сергея Васильева:

Сколько связано – не развязано,
Сколько сгублено за пятак,
Сколько стерплено, да не сказано,
Сколько сказано, да не так!

А дальше от Маяковского и от себя:

Профессор, снимите очки-велосипед!
Присаживайтесь в кресло,
будьте, как дома,
Я расскажу вам повесть
далёких лет,
Как старому знакомому.

О детстве, об автомобиле и о хлебе

Я детства не помню. Пожалуй, лишь
Катали на автомобиле.
Впрочем, этим не удивишь:
В детстве всех нас любили.

А дальше война. Воздушный налёт.
Небо в прожекторных ранах.
Сжатый от ужаса рот
Голодных, босых и рваных.

Шли поезда на Восток.
Где-то там за Казанью
Жизнь давала урок
Трудностей в назиданье.

Ел из мякины хлеб,
Собирал на растопку щепки,
И впервые понял, что человек
Сработан довольно крепко.

О школе, о консервной банке и о табеле

Но чёрные канули дни.
Мальчишкам другая работа —
Целыми днями они
Знают одну беззаботность.

Хотя и в школу идут,
Жизнь не полна потрясений.
Что им тяжёлый труд,
Им каждый день – воскресенье.

Мыслей с пяток тая,
С раннего спозаранку
В роли маститого вратаря
Ловил я консервную банку.

Была лишь одна печаль —
Зелёненький школьный табель.
И было досадно и жаль
Его показывать маме.

Юность

Пятнадцать лет. Переломный момент.
Юноша и романтик.
Стоишь натянуто, как монумент,
И млеешь, увидев бантик.

Книги и мячик на задний план,
Мысли уносятся в вечер,
И чудится ситцевый сарафан
И загорелые плечи.

В парке исхожены наизусть
Самые тёмные маршруты,
А там, где сиреневый куст,
Блаженные были минуты.

Лукаво подмигивал диск
Над бахромою Сокольник,
Где шёл на любовный риск
Розовощёкий школьник.

Институт

С волненьем большим ощутил
Билет студенческий в кармане
И приложил немало сил,
Чтобы постигнуть бездну знаний.

Я даже лекции писал
И был участником экскурсий.
На семинарах выступал…
Но это всё на первом курсе.

Я изучал предметов воз —
От математики до права.
Но занимал один вопрос:
Скорей бы кончить, право…

И вот конец златым годам.
Диплом получен, курс окончен.
Вперёд за счастьем по пятам
Рванулся я, подобно гончей.

И далее вскоре работа в конторе

Мечтал, как и все, я о том,
Что буду великим, быть может,
Таким, как, ну, скажем, Ньютон
Иль кто из других помоложе.

Мечты наизнанку!.. И вот
В обычной конторе, средь шума и гама,
Образованный идиот
Выводит цифры упрямо.

А рядом кипит человечий вулкан,
Извергая лаву последнейших сплетен:
Кто ходит с кем в ресторан
И у кого какие дети…

И целый день я сижу среди них
В этом бумажном гвалте…
Неодобрительно смотрит на стих
Её Величество Главный Бухгалтер.

Вместо эпилога

Профессор, не выдержав мой рассказ,
Забрызгал слюной и пеной,
Воскликнул: «А ну, прекратите сейчас,
Нельзя быть таким откровенным…»

22–27 сентября 1957 г.

Школьные стихотворцы

Конец 40-х – начало 50-х – пора юности моего поколения. И школьники того поколения разительно отличались от нынешнего продвинутого поколения. После тягот войны: бомбёжки, эвакуация, скудное существование, недоедание, донашивали обноски. Но, тем не менее, радость жизни, громадный интерес к книге, кино, на парковых площадках всюду танцы, постоянные увлечения и, конечно, стихи. Они были на слуху. Читали мастеров, сочиняли сами. По рукам учеников 554-й школы ходили немудрёные вирши какого-то мальчика Миши (фамилию начисто забыл) о школьном вечере:

Суббота, суббота – весёлое время!
Портфели и сумки, забытые всеми.
Избавлены лица от сплина и скуки,
Забыты все учебные муки.
… Прочь Новгородское старое вече,
Пора собираться и в школу на вечер.
Там будут девчонки и будут там танцы.
Открыты для всех небывалые шансы
Обнять и прижать – благодать, да и только.
Скорее бы вечер,
во сколько, во сколько?

А какая судьба была у этого Миши? Не знаю, он был не из нашего класса. А вот Игорь Шмыглевский – наш. Будущий блистательный математик, он тоже увлекался стихами в школьную пору, и все они были пессимистические и мрачные. Одно из них хранится в моём архиве:

Старая, дырявая галоша,
Столько лет мы шлёпаем по лужам.
Сколько раз под непосильной ношей
Ты, как говорят, просила кушать.

Долго я по улицам слонялся,
На тебя отыскивал похожих.
Твой напарник где-то затерялся,
Развалился на ходу, быть может.

С видом кислым и обледенелым,
Снегом занесённые до точки,
Мы плетёмся по дороге белой,
Сочиняя пошленькие строчки…

По мрачности восприятия действительности в те годы мы были похожи. И ещё Шмыглевский: «Мы – акробаты, танцуем на фразе, / Просим подлить вина…»

Н-да. Шмыглевский ушёл из жизни рано, отринув поэзию и погрузившись с головой в математику.

А вот из соседнего класса Андрей Вознесенский (в те годы я с ним не общался), ощутив в себе поэтический дар, тут же подался к великому учителю Пастернаку. Со временем сам стал знаменитым поэтом. «Миллион, миллион алых роз!..» Пока я блуждал по журналистским тропам, прежде чем выйти на литературную дорогу, Андрей сразу определил себя как поэта, его первые сборники «Мозаика» и «Парабола» вышли в 1960 году, когда ему было 27 лет. А я издал первую книгу в 62 года («Поздняя ягода», как её определил Вознесенский). А второй Андрей в моей жизни, после Тарковского, с каждой новой книгой становился всё более популярным и кумирней. Что ни стих, то эпатаж. А как он заклеймил мещан-обывателей, всех Букашкиных в сборнике «Антимиры»:

Я сплю с окошками открытыми,
А где-то свищет звездопад,
И небоскрёбы сталактитами
На брюхе глобуса висят.

И подо мной вниз головой,
Вонзившись вилкой в шар земной,
Беспечный, милый мотылёк,
Живёшь ты, мой антимирок…

Антимиры, Треугольные груши и далее по широкому проспекту фантазий Андрея Вознесенского.

* * *

Ну, а теперь вернёмся к стихам Ю. Б.

«Проходят дни густой лиловой тенью…»

Проходят дни густой лиловой тенью,
Летят на крыльях звонкой тишины.
Пришёл, уснул под гроба чёрной сенью,
Увидел сероскучной жизни сны.

Увидел и сверкающие дали,
И золотились огненно слова,
Когда меня богини прогоняли
И разносилась жёлтая молва.

Фарфоровые куклы танцевали
В ажуре тёмно-синих огоньков,
Муаровые им ленты подавали
Немые слуги маленьких царьков.

Сверкали страсти – огненные змеи,
Звенели мысли в розовом чаду,
И уходили вдаль уставшие аллеи,
В которых я твою любовь краду.

В печальном шёпоте страданий,
Окутанные синей пеленой,
Судьба мне подарила на прощанье
Эдельвейс, оплаканный тобой…

30 ноября 1949 г.

Стихотворение писали вдвоём – строчку я, строчку Андрей, на скучном уроке в школе № 554. Сочинителям по 17 лет.

Грусть

Мне стало грустно. Отчего?
Не от того ль, что на дворе снежок,
Не от того ль, что вьётся лёгкий ветерок,
Не от того ль, что до сих пор никто
Согреть не может сердца моего.

18 января 1951 г.

Андрей Тарковский и Юрий Безелянский

Зачин есть, теперь следует поговорить о том, как Ю. Б. дошёл до жизни такой и до таких мрачных экзотических стихов вместе со своим приятелем-другом Андреем Тарковским.

Попробуем разобраться.

Иногда бывают парные случаи и совпадения. Безелянский и Тарковский тому пример. Оба родились в один год – 1932-й, весною, я – в марте, Андрей – в апреле. Юные годы прошли в одинаковых условиях: безотцовщина, без братьев и без наставников. В стеснённых материальных условиях, почти в нужде. Оба были по натуре вольные казаки, Гуляй-поле, и избегали всякого диктата. Лично я определял себя так: домашний беспризорник. Похоже, что таким был и Андрей. Больше воспитывала нас улица, чем школа. В школе было неинтересно и скучно, отсюда и нежелание хорошо учиться. И сразу вспоминается многократно повторяемый эпизод. С шумом открывается дверь в класс, врывается учительница английского языка Марина Георгиевна с «приветствием»:

– Ну, бездельники, лодыри, неучи, опять не выучили уроки?!..

Среди бездельников и лодырей я и Андрей. Да, опять не выучи ли! Стреляйте нас!..

Мы с Тарковским – два необычных школяра. С одной стороны, действительно лодыри и лентяи, но с другой – вьюноши, жадно тянущиеся к культуре, искусству, литературе, поэзии, к кино. Гуманитарии по сути своей. Вольнолюбивые парни, ищущие Истину, Правду и Справедливость. Незашоренные всякими комсомольскими бреднями. Не марк систы, не ленинцы. А некие вольтерианцы и байронисты с вечной мировой скорбью. Бредущие в грозном и непонятном мире наугад и нащупывающие своё предназначение. Или, говоря высоким стилем, свою миссию (Андрей в кинематографе, я в литературе). А в 1949 году в 17 лет мы были НИКТО, туманное облачко без очертаний, куда повернёт ветер, то бишь судьба. Неслучайно в те годы я определял себя так:

Я – всё одно непостоянство,
Я соткан из противоречий,
Пестро души моей убранство,
Язык мой – перезвон наречий…

Это было давно, ныне я – старый человек, 91 год, свою миссию я, пожалуй, выполнил на этой земле. И вот пишу эти строки на плохо работающей печатной машинке, а набросил их в голове сегодня 31 мая 2023 года, проснувшись ночью в половине третьего. «Не спится, няня!»

Со мной, пожалуй, всё ясно. А вот Андрей Тарковский, о нём я не раз писал в прессе и книгах. И сейчас кратко. После школы мы с Андреем случайно встретились летом 1953 года в поезде дальнего следования: я после смерти мамы поехал повидаться с отцом в Сибири, куда он был сослан на поселение, а Андрей отправлялся в какую-то геологическую экспедицию. Четыре дня мы провели вместе, бурно вспоминая беспутные, но счастливые школьные годы.

Потом я, как журналист, брал интервью у известного кинематографиста Тарковского. Были и другие встречи (но никаких совместных стихов). И последняя встреча-беседа – 28 марта 1981 года – Андрей перед отъездом в Италию приехал ко мне на ул. Куусинена, и мы от души проговорили с ним более 4 часов. В изданном дневнике Тарковский написал об этой встрече и обо мне: «Милый человек» (и как расшифровать?).

А дальше хула, непризнания, гонения Тарковского со стороны чиновников из Госкино, эмиграция, болезнь от стрессов и потрясений. И о России в дневнике Андрей писал: «Нельзя здесь жить. Как загадить такую замечательную страну?! Превратить её в холуйскую, нищую, бесправную…» Не оспариваю Андрея.

Короткая жизнь, мучительный финал и смерть в конце декабря 1986 года в возрасте 54 лет. Сгорел как свеча.

Когда мы с женою в первый раз были по туру в Париже, мы посетили русское кладбище Сент-Женевьев-де-Буа и поклонились могиле Андрея Тарковского, «человека, который видел Ангела», как было написано на кресте…

Горько вздохну, и вернёмся к ранним моим стихам.

Стихи

Автопортрет в 19 лет

Я – всё одно непостоянство.
Я соткан из противоречий.
Пестро души моей убранство.
Язык мой – перезвон наречий.

В себя вобрал я нежность лани
И в то же время ярость тигра.
Нет для меня других желаний:
Разнообразить жизни игры.

Сегодня я в тоске грозовой,
А завтра – смех и безмятежность.
Люблю во взоре бирюзовом
Я пламенеющую нежность…

1951 г.

Жизнь

Что значит жить? —
Для вас – не знаю…

Игорь Северянин. 1914

Блеснуло солнце – в сердце радость.
Нависла туча – в сердце мрак.
Мы точно звери в зоосаде,
Где в клетках нам отмерен шаг.

Мы – все подопытные свинки
Природы, вечности, небес.
Гуляя праздно по Ордынке,
Не знаем, где нас встретит бес.

Где бес лукавый нас обманет,
Где свалит грубая судьба…
И что вообще-то с нами станет,
Когда сыграет нам труба?..

Нас жизнь растит себе в забаву,
Чтобы забить, как каплунов.
А мы шумим, мы жаждем славы,
Мы добиваемся чинов.

А всё – пустяк. Игра и случай.
И не надейся на просвет.
Нас ждёт всех сумрак неминучий,
А в лучшем случае – лишь след…

15 марта 1977 г., 45 лет

Капля грусти в бокале веселья

Щекастику на 40 лет

Сорок. Сорок подскочило.
Незаметно. Исподволь.
Всё, что раньше веселило,
То теперь вселяет боль.

Но зато – мудрее мысли,
Глубже чувства, шире взгляд,
Будто распахнулись выси
И увиден жизни лад.

Лад не лад, а пониманье
К сорока годам пришло:
Жизнь – увы, не воркованье,
А сплошное ремесло.

Хорошо, когда ты мастер:
Жизнь и так и сяк куёшь.
А когда над ней не властен,
Не поможет даже ложь.

Ложь о том, что всё прекрасно,
Всё чудесно, чёрт возьми.
Сорок лет ведь не напрасно
Караулят у двери.

Будет верить очень страстно:
Не напрасно, чёрт возьми…

12 июня 1980 г.

Остров Цитера

Строки, навеянные французским живописцем Антуаном Ватто. XVIII век. Он создал мир тончайших душевных переживаний…

На остров Цитеру отплыть бы хотел
Подальше отсюда, от всех этих дел.

Здесь зависть и подлость, измена и ложь.
От гнусности этой бросает так в дрожь.

Отплыть бы на остров, где милый Ватто
Искал утешенье когда-то давно…

Ах, все только ищут – не могут найти,
И всем нет покоя на этом пути.

Как нет всем блаженства, а есть маята,
Гремящая в шуме одна пустота.

А остров Цитера – блаженная смерть.
Ни видеть,
        ни слышать,
               ни знать,
                    ни хотеть.

20 января 1984 г., Ю.Б. 52 года

Сумбурные школьные годы

Из-за войны школа растянулась до 20 лет: сначала обычная школа, потом школа в эвакуации, возвращение к московской, похвальные грамоты, потом охлаждение к учёбе; тригонометрия, физика, химия оказались непреодолимыми вершинами, а литература и история – весёлыми прогулками. Пятёрки и четвёрки перемежались с двойками и тройками. Переход в вечернюю школу рабочей молодёжи. И запоздало, в 20 лет – 1952 год – аттестат зрелости.

От учёбы отвлекали дворовые приятели, футбол, шахматы, девочки, танцы (стиляга, танцевавший на многих московских площадках и даже в зале ресторана «Москва»). Вроде бы сплошное Гуляй-поле, но и упорная внутренняя работа: книгочей и книгоман, многочисленные выписки, ведение дневника, понравившиеся стихи собирал и «издавал» книжечки (после войны книги почти не издавались). Сам писал стихи, купаясь в стиховой стихии. С одной стороны, по мнению учителей – «ленивый мальчик», с другой – собирал багаж начитанности и энциклопедичности, что и «выстрелило» в зрелые годы…

Все любовные увлечения сквозь призму прочитанных книг. Не случайны написанные стихи:

Поиски любви

Я долго слонялся по свету,
Искал бесконечно красивых,
Искал беспредельно влюблённых
И верных любви и завету.
Но мне попадались другие,
С мечтой, для меня незнакомой,
Друг другу мы были чужие…

7 октября 1950 г., 18 лет

Героиня моего романа

Вы целомудренны, вы порядочны.
Вы красивы, как богиня.
Синие очи ваши загадочны.
Вы – романа моего героиня.

Ваши жесты лениво-изящные
Очаровали влюблённое сердце.
Но в груди у вас бьётся льдинка,
Что закрыта тяжёлой дверцей.

Вам понятны любви нюансы,
Вы знакомы с соловьиным пением.
Вам приятны звуки романсов.
Вы живёте волшебным мгновением.

Взгляд надменен и печален,
Брови тонкой дрожат дугою.
Ну, а голос так звучно хрустален
В тихий вечер под бледной луною.

Вы цитировали Бока и Гейне,
Говорили о сказочных странах.
Рассказали, как были на Рейне,
Поднимались бесстрашно в Андах.

…Я пою о вас в своих песнях,
Прекрасная моя богиня.
Вы красивы, вы всех прелестней,
Вы – романа моего героиня.

15 марта 1951 г.

Школьные годы и любовные увлечения

А теперь ближе к Ю. Б. Старшеклассник. В эту пору, в 1947–1952 годы, я испытал любовную лихорадку, бурю увлечений, имитацию принимал за любовь. Участвовал в игре гормонов и сражался с эмоциями. И собрал целую галерею имён – девиц и молодых женщин. Милы, Риммы, Лены и прочие, как говорили на молодёжном сленге, «кадры». В дневнике я шифровал их под прозвищами: Ундина, Пантера, Тайна и прочие клички.

Но выделю, пожалуй, два настоящих романа. Первая героиня Светлана Растопчина из правительственного «Дома на набережной», студентка МГУ. И Наташа Пушкарёва, студентка института Востоковедения. Светлане в порыве чувств подарил свой школьный доклад о Джордже Гордоне Байроне (первая «литературоведческая» работа, и не оставил себе копии на память). А Наташа вызвала во мне почти волны стихотворного прибоя.

Но начну всё же не с них, а с общей любовной лирики. Увлекался в ту пору Игорем Северяниным с его грациозами:

Котик милый, деточка,
Встань скорей на цыпочки,
Алогубы, цветики, жарко протяни!..

Нет, никаких цыпочек и алых губ, писал по-своему, как мнилось, чувствовалось и метафорилось. Из груды стихов выберу несколько опусов.

18 лет

Позади 18 прожитых лет…
Я вчера справлял день рождения.
В старый поношенный фрак был одет,
Нежный, застенчивый, полный смиренья.

Не было шумных и праздных гостей,
Не было блеска, вина и веселья,
Не было пышных газетных статей,
Сплетающих имя моё в ожерелье.

Не блистал в позолоте дворец,
Не плескалось игривое море,
Не было любящих близких сердец…
Только ветер шумел на просторе…

3 марта 1950 г.