Loe raamatut: «Рождён свободным выбирать»

Глава 1. «Большая рыба»

В один из дней октября отец взял меня с собой на рыбалку.

Старый «Пазик», в котором мы добирались до места, натужно ревел, оставляя за собой облака пыли и смрад выхлопов. Я смотрел в запылённое окно ещё не совсем проснувшийся и, может поэтому, в предрассветной мути привиделась мне огромная, обросшая густой коричневой тиной рыба, точь-в-точь такая же, что снилась накануне ночью. Она была настолько реальна, что я невольно отпрянул от окна и вскрикнул…

Отец озадаченно посмотрел на меня, затем скорчил ободряющую гримасу. Это успокоило меня. Я откинулся на облезлую дерматиновую спинку кресла и предался своим фантазиям. Рыба занимала моё воображение, представлялась огромной тварью, частью своей похожей на кровожадную акулу из учебника по биологии, а другой на гигантского карася с выпученными, налитыми кровью глазами. Она была тяжела и была скользкая из-за слизи…

– Ты свой талисман взял? – вопрос отца вернул меня в облезлое кресло.

– Взял. – Я нащупал в кармане гребень, найденный в саду прошлой осенью. В нашем кавказском дворе можно было отыскать всё что угодно: часть старинной сабли, ржавый клинок, когда-то бывший кинжалом, древние пуговицы и русские монеты и многое другое. Отец тогда долго смотрел на бронзовый гребень с изображением бегущей собаки, перебирая в памяти все мало-мальски значимые находки когда-либо вытащенные из земли нашего города, но ничего похожего не вспомнил, поэтому сделал заключение, что вещь эта очень редкая, уникальная и быть ей моим талисманом. Справедливости ради, надо сказать, что сначала он забрал гребень для того чтобы показать его знающим людям – Длинному Ашоту, который каждую неделю ездил мимо нашего дома на телеге доверху гружённой старой рухлядью и пользовавшийся непререкаемым авторитетом в вопросах старины, а также греку Панаитиди, жившему на нашей улице и делавшему железные кровати с бронзовыми набалдашниками. Когда грек не проявил заинтересованности, а старьёвщик Ашот предложил за гребень смехотворную для делового человека цену, вещь вернулась ко мне. В дальнейшем она, насколько я помню, всегда находилась при мне и была утеряна через много лет. Моя находка, видимо, стала причиной дальнейших событий, которые начались следующей весной. Не слушая увещевания и мольбы матери, отец перекопал все грядки, заготовленные с осени под помидоры и зелень. Не обнаружив ничего стоящего, он не успокоился, и где-то, раздобыв рулон бумаги, карандаши, линейку, неделю что-то чертил с заговорщическим видом. Мать с тревогой наблюдала за ним какое-то время. Затем, видимо решив, что опасность миновала, засадила грядки заново, но ошиблась – в следующие два дня по огороду опять прошёл ураган. Мать поплакала над загубленной рассадой, проклиная тот день когда вышла замуж, но инстинкт подсказал ей сажать снова. Отец отступил, но пообещал вернуться к раскопкам осенью, когда соберут урожай. К тому времени он рассчитывал подговорить соседей к совместным поискам древнего городища, якобы расположенного на территории нескольких кварталов этой части города. Он даже успел заразить этой идеей несколько соседских семей, но к сожалению не учёл менталитета местного населения – дело в том, что всё происходило в бывшей казачьей станице, где люди, в основе своей, были неповоротливы в мыслях и жили скорее догмами чем эмоциями; поэтому когда его побили, то сделали это не из злобы, а потому что так было надо.

Это было частью жизни.

В девять месяцев, как утверждает моя мать, я начал бегать. Убегал далеко и вылавливали меня по разным дворам и садам. Часто, совершенно незнакомые люди, приводили меня с улиц, расположенных в соседних кварталах, и однажды я был доставлен из другого района. Мать, которая крутилась на двух работах, бессильно опускала руки – я был без надзора. Отец, полностью поглощенный очередным проектом, не обращал внимания на жалобы жены, на меня и на брата. Запершись в сарае, он создавал удивительные произведения искусства. Это были гипсовые раскрашенные петухи и кошки, которые должны были служить состоятельным людям в качестве копилок. Отец надеялся и сам стать в скором времени богатым и известным, а пока терпеливо закупал гипс и краску, выставляя на полку к старым петухам новых кошек. К двум годам я окреп настолько, что стал опасен для окружающих. Судя по тому что я вытворял, всё было именно так. Взять хотя бы случай с соседскими собаками. Я решил выпустить их на волю – пять собачек: три из них кавказские овчарки, две простые волкодавы, выскочили с радостным воем на улицу и до смерти перепугали комиссию районной управы, которая именно в этот день, впервые за двадцать лет, решила проверить наши дороги, вернее наличие асфальта на них, ещё вернее – его отсутствие. Комиссии повезло: обнюхав членов комиссии и повалив двух случайных тёток, собачки взялись за главное – всё что накопилось за время, проведённое на цепи, вся антипатия, собравшаяся словно желчь в собачьих печенках, вылилась сейчас на оппонентов долгих перебранок, невидимых за заборами и поэтому особенно желанных. Во мгновение ока всё превратилось в рычащий, визжащий, истошно воющий клубок лохматых тел, крутящихся в пыли и кусках шерсти. Неизвестно чем бы это закончилось, не появись вовремя хозяева собак с вёдрами и цепями. Собак развели по домам, а меня к огромному «тутовнику», который рос посреди нашего двора, где я и был привязан к веревке, достаточно длинной для того чтобы несколько раз обойти вокруг дерева. Лето я проводил под шелковицей, а зиму, весну и осень меня закрывали дома. Иногда, что случалось крайне редко, меня опекала бабка Ульяна, мать отца. Она не любила меня, потому что не любила мою мать, и всех женщин «не их казацкой породы». Бабка Уля часами сидела на лавочке у двора, лузгала семечки, бессмысленно глядя перед собой в пространство улицы. Изредка она поднимала свой массивный зад и, ковыляя как утка, возвращалась во двор, проходила мимо меня, ступая по кровяным ягодам, которые усеивали землю под деревом, заходила на кухню, а потом далее, к отхожему месту, в глубине двора. Временами она отвязывала меня и я носился как молодой барашек по двору а потом пробирался в сад, где можно было затаиться под огромными помидорами, и наблюдать за передвижением шустрых муравьев. Сад был тенист и влажен. Абрикосовые деревья росли рядом с айвой и черешней, по над забором вился виноград, а в свободных от деревьев местах выстроились грядки со всевозможными овощами – все это, не считая простых яблонь и старой груши, составляло гордость крестьянской души моей матери и постоянно пестовалось.

Мне было три года, когда, однажды, играя под своим деревом, я услышал как вздрогнули от грохота тяжелые ворота, с лязгом отлетел засов и дверь отворилась с такой силой, что чуть не слетела с петель. В проеме стоял незнакомый мощный старик, с лицом почерневшим от въевшегося угля. В одной руке он держал огромный чемодан в другой чехол охотничьего ружья. Незнакомец, подойдя поближе, навис надо мной. Несколько мгновений он смотрел не мигая, затем, перешагнув через меня, прошёл в дом, где сначала произошла немая сцена, которая переросла в короткие реплики на тему «где ты был» и «как вы тут без меня». Затем бабка, с несвойственной ей прытью, метнулась на кухню; где сама собой загрохотала посуда, где воспылала керосинка, подогревая огромную кастрюлю борща. Я услышал как бабка Ульяна плачет, тихо, почти беззвучно… Это была моя первая встреча с дедом. Пройдя два концлагеря и ссылку, через восемнадцать лет он, наконец, вернулся с войны. Вернулся совершенно озлобленным и обиженным на весь белый свет. Обижаться было за что…

Еще до революции, молодым казаком, он был приписан к сотне своего тестя, отца моей бабки Ульяны, Филлипа Лукашина, где прослыл парнем замкнутым, но скорым на жесткий и решительный отпор. Так однажды в драке он избил троих обидчиков – в результате двоих пришлось отправить в лазарет. За проявленную жестокость дед был порот на собрании казаков, что впрочем ума ему не прибавило, но научило действовать более скрытно. В «гражданскую» ему хватило смекалки, после поражения в «стодневных боях», дезертировать из сотни тестя, остатки которой откатились сначала к Екатеринбургу, а затем за Байкал и далее через Амур в Китай, где и сгинули без следа. Его и других таких же дезертиров, которые не последовали за сотней тестя, неожиданно простили и, после хорошей порки, оставили в живых. Дед, довольный, что всё так благополучно разрешилось занялся хозяйством и домашними заботами. Так он прожил до самой войны. Как я уже упоминал дед был нелюдим. Первые и единственные слова, сказанные им моему отцу по возвращении домой, были: «Что вытаращился. Али не признал?». Матушка моя, которая во всем старалась угодить свёкру, удостаивалась лишь междометий и неодобрительных взглядов. На фоне этой явной неприязни к моим родителям, Михаил, так звали моего деда, неожиданно благосклонно отнёсся ко мне. Говорил он со мной мало, но в его присутствии мне всегда было спокойно и уютно. Он везде таскал меня с собой: весной мы сажали новые проросшие чубуки винограда, летом вязали веники на продажу, осенью снаряжали патроны для предстоящей охоты. Пока у деда не было собаки, он брал меня на охоту и я приносил ему, найденных в траве, перепелов и уток а, потом, когда появилась Найда, мне доверили ягдташ, но иногда, по старой привычке, я рыскал наперегонки с гончей по высокой траве в поисках подранков… Осенью, в конце сентября, начинался сбор винограда. Его в нашем дворе было всегда много. Дамские пальчики, розовый Тайфи, Изабелла… Последний сорт постепенно вытеснил остальные и весь шёл на изготовление вина. Дед предпочитал, как и все делать вино. Две с половиной тонны винограда были раздавлены в прессе, выброжены в больших ёмкостях, процежены, разлиты по бутылям и спрятаны в подвале. Вино набирало вкус. Как оно набирало я узнал лет в тринадцать с подачи младшего брата Васи. Это он подобрал ключи к подвалу и периодически нырял туда с эмалированной кружкой и жаждой новых ощущений. Ему удавалось долгое время ходить по краю, и, словно невидимка оставаться незамеченным, пока дед заподозрив неладное, принял меры. Поймал он Васю просто и жестоко – поставил капкан. В то время ещё не слышали о правах человека, тем более ребёнка – поэтому вся история кончилась парой подзатыльников и длинной проповедью о вреде алкоголизма. К слову сказать в дальнейшем она ему не помогла.

Под конец жизни дед всё больше уходил в себя. Природная нелюдимость и неприятие современной действительности выливались в бессильную злобу. Часто я наблюдал за ним, бродящим по двору с пустыми глазами и бормочущим как заклинания длинные пассажи из ненормативной лексики. Материться он умел вдохновенно. Многоэтажные замысловатые построения, начинающиеся стандартным посылом, переходили либо в «двенадцать апостолов», либо в «богодушумать» – это если имели место религиозные ноты… Но могли быть перечислены все родственники до десятого колена, а так-же и их многочисленные отпрыски. И все это ходячая «сомнамбула» сообщала бесцветным, лишенным всякой окраски голосом…

Автобус сильно тряхнуло, я приоткрыл глаза. Уже почти рассвело, но очертания окружающего ландшафта были унылы и размыты. Я поглядел вокруг: отец смотрел в окно, а шофёр Егор, вытянув шею, сидел за баранкой и вглядывался в набегавшую дорогу.

Я плотнее закутался в отцовскую плащ-палатку и снова задремал…

Мне исполнилось шесть лет, когда мать, наконец, уговорила отца строить свой дом. Для этого ещё с весны были завезены глина и солома. В наших краях дома строились из «самана». В прямоугольные деревянные формы набивалась, смешанная с соломой и конским навозом, глина. Получались блоки, похожие на большие кирпичи. Затем эти глиняные кирпичи высушивались и из них строили стены жилища, прохладные летом и тёплые зимой. В назначенный день ближайшие соседи, забыв обиды и разногласия, пришли в наш двор помогать строить дом. Работа строителей закипела. Все они большие специалисты и доки, спорили: сколько нужно лить воды, сколько класть конского дерьма, которого Длинный Ашот привёз целую телегу, и сколько и какую солому надо использовать, чтобы саманы получались особо прочными. Отец, с важным и заговорщическим видом, ходил от соседа к соседу и намекал на то, что дом он скопировал с древних римских источников времён республики и в доказательство совал собеседнику клочок бумаги, измаранный какими-то знаками, похожими, скорее на каракули младенца, чем на благородные линии римского здания. Он говорил: « Это атриум» и тыкал пальцем в бумагу, туда, где по его мнению было обозначено место внутреннего дворика. То, что получилось через несколько недель, было скопированно с подавляющего большинства домов в нашем квартале и лишь черепица, такая же что и впервые созданная и обожженная две тысячи лет назад, указывала на то, что чертеж отца когда-то был близок к римскому оригиналу. Отец на этом успокоился, но про себя решил, что больше не будет таким доверчивым и открытым к непросвещённым. В те времена всеобщего народного благополучия, когда до блистающего коммунистического будущего оставалось каких-то двадцать лет, каждый выживал как мог. Стихийно, как эпидемия, то тут, то там, возникали и развивались народные промыслы. Граждане, вдруг, откуда-то узнавали об исключительной пользе кроличьего мяса, о стоимости шкурок горностая, песца и куницы. Стоило появиться в городе первой клетке с диковинным зверьком, как минифермы начали возникать почти в каждом дворе. После недолгих раздумий, отец решил разводить нутрий. «Это золотое дно.» – сказал он матери и добавил заговорщически: – «А мясо будем есть ночью».

К моему удивлению, эти крысы, которые при первом знакомстве вызывали чувство отвращения и страха, в дальнейшем оказались существами милыми и чистоплотными, так как имели привычку мыться, расчёсывая передними лапками мех и подшерсток, отчего мокрая шерсть переливалась на солнце фантастическими всполохами. Они мыли свою еду, сидя на краю бассейна, ловко и быстро орудуя лапками, словно прачки. Ветки акации, битые арбузы, привезённые с базара, очистки овощей с кухни – всё тщательно перемывалось и съедалось в больших количествах, поэтому росли и плодились эти нутрии поразительно быстро. К зиме большую часть животных пришлось забить, так как прокормить всех было нереально. Отец сдал шкурки в приёмный пункт и на вырученные деньги купил пару голубей, которых докучливый сосед давно впаривал ему под видом египетских почтовых, и у которых, по его утверждению, венчик на голове указывал на прямое родство с фараонскими ритуальными горлицами, используемых в качестве вестниц. Решающим аргументом соседа, убедившим отца, было утверждение, что за хорошего почтовика в древности отдавали чистокровного скакуна, а на востоке – верблюда. Отец посчитал сделку удивительно выгодной, и, включив калькулятор в своей голове, понял какие фантастические прибыли ожидают его в дальнейшем. Зря матушка полдня, пока отец мастерил что-то похожее на скворечник больших размеров, увещевала его вернуть птиц и на эти деньги купить шифер для сарая, крыша которого давно требовала ремонта, но увидев лихорадочно блестевшие глаза, вынуждена была ретироваться. В конце концов она смирилась и даже варила кашу, когда у голубей появились птенцы. Птенцы росли и развивались и со временем начал вырисовываться тайный замысел, зародившийся в отцовской голове. Каждый вечер, прийдя с работы, он выпускал голубей из вольера и они кружили над нашим двором до темноты. Блестящие жилеты, надетые на них, переливались в лучах заходящего солнца, создавали игру солнечных зайчиков. Время от времени отец издавал условный свист и голуби начинали снижаться, двигаясь по спирали; затем, повиснув над самым двором, они некоторое время кувыркались в воздухе, и по второму свисту, взмывали вверх под самые облака. Скоро возле нашего двора начали собираться толпы зевак. Задрав головы, они следили за полётом птиц, оживлённо комментировали передвижения и кульбиты, восхищённо и завороженно наблюдая за блеском птичьих жилетов. Отец, переодевшись в полосатые брюки и жилетку, выходил на улицу к собравшимся и демонстрировал чудеса дрессировки. Его хвалили, жали руку, хлопали по плечу – он даже стал известен в городе. Но он не разбогател. Билеты, нарисованные им на клочках бумаги, никто не брал; более того на него смотрели не понимая, что он хочет, а некоторые даже враждебно. Отца тогда осенило–пора товарно-денежных отношений ещё не пришла. Он сразу как-то поник, осунулся и взгляд его потух. Мать как могла успокаивала его – «Отдай их в цирк. Может тебе заплатят». Так она говорила каждый день в течении недели, слово в слово, пока отец не согласился:– «Ты права». Он погрузил голубей в переноску и отправился в центральный парк, где обычно останавливался передвижной «Шапито». «Пусть будет так», – сказал отец и перешагнул порог цирка. На манеже стояли двое и говорили о Матильде, причём один, наружности горского еврея, успокаивал другого больше похожего на поляка. Отец некоторое время слушал о чём шла речь, пока не понял, что говорили о цирковой козе и о трагедии, которую пережил Тадеуш, хозяин и дрессировщик Матильды. Три дня назад случилось ему быть в станице Гребенской, где было договорено обженить Матильду и местного козла. После случки, автобус, на котором они возвращались в город, заглох на мосту через Терек и Тадеуш, чтобы размяться, вылез с Матильдой на свежий воздух, и привязал козу к деревянным перилам. Пока шофёр возился с мотором, вполголоса бурча толи проклятья, толи заговоры на приворот искры и правильную работу карбюратора, Тадеуш, прищурившись, лениво наблюдал за пустынным мостом, как, вдруг, почувствовал еле ощутимый удар в основании моста. Движимый каким-то неясным предчувствием, он потянулся к Матильде, но то что увидел, заставило его в ужасе отскочить назад – прямо перед ним из воды вылезла огромная, обросшая ракушками и тиной, пасть рыбы. Чудовище сломало деревянную перегородку, схватило блеющую Матильду за задние ноги и, в следующее мгновение, рывком стащило её в воду. Вот так Тадеуш лишился своей любимицы. Он выслушал отца и сначала знать ничего не хотел ни о каких сделках, но увидев, что вытворяют голуби под куполом цирка, согласился. Покупка голубей произошла здесь же в присутствии Арона, горского еврея и по совместительству иллюзиониста-фокусника. Домой отец вернулся погруженный в состояние благостной, возбужденной эйфории. Он отдал матери деньги и молча растворился в закоулках Калиновской станицы.

Мать, возбуждённость его, объяснила для себя просто: выздоровел – это раз, от голубей избавился – два, и деньги принёс – это три. Поэтому её не насторожил тот факт, что отец сблизился с местными заядлыми рыбаками. Он        быстро узнал премудрости ловли на «закидушки», комбайны и перемёты. В начале августа отец выковал три больших крючка, затем где-то раздобыл тонкий длинный трос, и оттуда-же принёс небольшую лебёдку, которую, после продолжительных манипуляций, приладил к металлической треноге. Все это навело меня на мысль об акулах, но я отогнал её, так как этих тварей в наших краях не водилось. Каждые выходные, собрав свои снасти, отец отправлялся на промысел. Он ездил один и на расспросы о том, где был, отвечал неохотно и односложно. Ему явно не везло – то что он привозил не хватало даже кошке. Невезение продолжалось весь август, потом сентябрь. Видя его мрачное настроение, я попытался выяснить причину, но он только отмахнулся от меня. Однако я был настойчив и, после продолжительных расспросов, он, наконец, сдался. Так я узнал про случай с Тадеушем и огромном чудовище, жившем вблизи Гребенского моста. Вот так, однажды, он взял меня с собой. Рано, ещё в предрассветных сумерках, мы с отцом, взяв всё необходимое, выехали из города и направились в сторону Терека.

Старый «Пазик», в котором мы добирались до места, натужно ревел, оставляя за собой облака пыли и смрад выхлопов. На повороте к солончакам машину сильно тряхнуло. Я оглянулся на сидящего сзади отца и спросил:

– Ты и вправду поймаешь её?

Отец загадочно улыбнулся и кивнул.

– А когда?

– Когда повезёт.

– А когда же тебе, наконец, повезёт?

Моя улыбка и мой вопрос видимо не понравились отцу. Лицо его стало замкнутым и почти злым. Он видимо хотел обругать меня, но осекся.

– Не мне так тебе – буркнул он и отвернулся к окну. Отец о чём-то думал: видимо вопросы, заданные мной, терзали его задолго до того, как они были заданы. Они не имели ответа… Постепенно взгляд его оттаял и в нём зажегся всё тот же знакомый огонёк неисправимого романтика и неудачника, что был почти всегда. Мы молчали и ехали, всё дальше и дальше. К неизвестности, к рыбе, притаившейся в тёмной воде, и в конце-концов, к окончанию всей этой истории, которая никого не устроила и не утешила, но, как оказалось, примирила с действительностью и объединила нас, как отца и сына.

С той острой пронзительной истории безысходности и мечты, прошли, и пробежали годы; изменился мир и мы, живущие в нём, но взгляд отца преследует меня до сих пор. Он не даёт мне успокоиться, и, как лакмус, определяет для меня всё то, что я хотел бы и чего не хотел бы делать.