Loe raamatut: «ОПЫТНЫЙ ОБРАЗЕЦ»

ЧАСТЬ 1

КЛЯЗЬМА

Глава 1

Божий дар оплачивается получателем.

Март ничего не поменял – такой долгожданный и такой дрянной месяц. Уже и праздники прошли – и всё то же самое – какая это к чёрту весна?! Ночью заморозки, с утра всё серое, на улице лёд и снег, а солнца как будто и не существует вовсе. Настраиваешься на спокойное отношение ко всем предстоящим встречам, хитрым словам и лживым людям, но хватает тебя ненадолго, и так день за днём, день за днём – это называется весна-красна…

Колин офис, в который он заехал уже под вечер, соответствовал: серый охранник, серая лестница, второй этаж, длинный полутёмный коридор и в конце две смежные комнаты. Здание казалось пустым. И тут, как только он открыл дверь, Коля весело закричал своим гнусавым голосочком:

– Всё, Константин! Всё закончилось, поздравляю, можем расслабиться!

– Коля, хватит, – он не смог сдержаться и почти выкрикнул, – этот прикол я уже слышал! В августе ты получил, а потом ещё и перед Новым годом потребовал. Сколько можно?! Мы договорились: под результат! Меня не волнует: хватает тебе или не хватает!

Коля почему-то обрадовался:

– Не-ет, Константин, ошибочка! Никто не требовал! Я выполняю просьбы. У нас так: ваша просьба – моё исполнение, просьба – исполнение, и никак иначе!

– Оставим, пустой разговор! Что сегодня случилось?

– Мил-человек! Ты слышишь ли меня, а? Закончено, говорю! По-здрав-ля-яю-ю! Завтра уже получишь бумагу.

– Шутишь? – мрачно спросил он.

– Нет, не шучу, – серьёзно сказал Коля и держал паузу, что было странно.

– Что значит: всё? Что имеется в виду?

– Что значит всё? Это значит: всё, дело закрыто!

Константин смотрел ему в глаза очень внимательно.

– И что, окончательно?

– Окончательней не бывает, – не отводя взгляда сказал Коля.

– И денег не надо?

– Не понимаю о каких деньгах вообще речь. Ну, если только дружеская премия, если оценили наши усилия…

– Я про другие деньги говорю.

– А я говорю Вам, что всё, дело закрыто…

В первое время Коля на каждой встрече был в хорошем настроении, балагурил и быстро вертел в ухе карандашом, говорил, что нужно только отдельные слова подправить. «Нету у них доказательной базы, ну, нету. Хоть и неправильно ты там наговорил, плохую позицию занял – это мы будем поправлять, обязательно. Отдельное слово – это ничто, пыль, ну, ошибся ты, имел в виду другое, или выпил- и не уловил смысла, а теперь хочешь поправить слово. Это нормально. Но плохо, когда они собираются вместе, в составе, так сказать, организованной группы. Это сразу другая статья – понимаешь? Это же твоя тема – слова и песни, да, Константин?

Надёжный проверенный дружок, лысый и душевный Балакин Трофим Казимирыч, три года назад взявший на себя организацию выездных концертов, как потом оказалось, давно уже начал стучать. Не сам начал, конечно, деваться ему было некуда, крепко взяли за холку, но мог бы, подонок, хоть как-то дать знать.

– Нельзя всё отрицать, – сказал через пару месяцев, к тому времени уже не такой развесёлый, Коля Седых, – типа ты чистый-чистый, аж блестишь. Мамка говорила тебе: вороны утащат? Не говорила? Правильно – вороны вряд ли, а вот воронок может. Следаки ведь, у тебя получается, все в дерьме, а ты типа в Версаче. Ну, тогда у них сразу азарт на тебя, они ж легавые, гончие. А зачем нам их азарт? Нам нужно спокойствие. Вот есть бумаги, целая куча – следаки работали, в поте лица своего собирали. Понимаешь? Не сами по себе, а несли службу! Причём мало оплачиваемую. А теперь ты говоришь, что всё не так, что эта куча – плохая, да? Говоришь, поддельная, да? Хорошо! Допустим! И что? Надо следователей этих судить вместо тебя, да? Давай посадим их за неправильные бумаги. Хорошо бы, да? Ну, бывает, бывает, и не такое случалось на Руси. Но я пас. Может, у тебя получится их посадить, а? А что, пусть сядут, посидят, ничего страшного не случится: у них спецзона, спорт, брюхо уйдёт, года на два всего посадят-то – мелочь, пусть посидят, подумают о жизни своей некрасивой, да? Посадишь негодяев?.. Нет? Никак? Вот! Не получится у нас. Согласен? Хорошо. Но ведь кто-то должен сесть, понимаешь? Куча бумаг! Время потрачено, силы, служба! Если не они, тогда ты должен сесть. Понимаешь, когда я шучу? Нет? Потому что ситуация сложная. Я сам иногда не понимаю. Куча бумаг требует, кричит просто. Большая, а чем куча выше, тем она круче. Это такая геометрия, мы с дочкой проходили – я аж засмеялся. Вот у нас как раз такая, высокая. И что делать? Ты тоже, как я понимаю, не хочешь посидеть, жизнь обдумать, разобрать по молекулам. Говорят, если дерьмо разобрать по молекулам, то оно уже и не пахнет. Это про любого так можно сказать. В человеке есть такие молекулы, невидимые, закручиваются в комочки, а если их развернуть, то они размером аж как макарона, и на этой макароне всё про тебя записано, мелко-мелко, всё, от и до. Или от До и до Ля – вместе будет доля, вот доля твоя там и записана, на каждой макароне. А их тысячи. Вот бы прочитать нам, что там записано, да, Константин? Где мы лет через пять. Ты бы хотел? Нет? Правильно. Не хотим мы сидеть и разбирать макароны свои, и ты не хочешь, и я не хочу…

Коля периодически начинал свои словесные выверты, как Константин подозревал, чтобы нагревать атмосферу в своих интересах. Он был, как сам выражался, "наблатыканный" и мог бы даже восхищать, если бы не просвечивало "дай денег, дай ещё денег, вот новые опасности, дай снова денег". Все их начальные договорённости давно были опрокинуты, но казалось, что положительные сдвиги уже действительно появились.

– Нам нужна позиция, она же будет наша истина. У них будет правда на бумагах, а у нас будет истина. Понимаешь? Против их кучи у нас должна быть своя, тоже крутая и высокая. Вот мы её и собираем. Но не для конфликта с органом, а для обмена. Пойми тонкость. Наша истина добрая, она не должна никого обижать, она у нас будет смиренная, она хочет дружить. Их правда пусть нас обижает, пусть, а наша истина всё равно будет их любить. Они нас опять обижают, а мы их опять любим. Вот так. Органы, которые никто не любит, становятся органами насилия. А истина наша будет вот такая: ты тогда ошибся… Вот так вот просто, да! Но ты не только раскаялся – ты сам всё вовремя исправил! Вовремя – обрати внимание. До предъявления! Они не успели ещё это заметить, а ты уже раскаялся, мы обратим их внимание. Шёл, да, к преступлению, не будем, господа следователи, спорить с кучей ваших честных бумаг, шёл, ступил уже, но не дошёл, вот в чём дело. Мог бы дойти, аж до сверх-крупного, мог бы, раз бумаги ваши так показывают, согрешил, но в последний момент задумался: это что ж у меня, творческого человека, получается так некрасиво – и передумал. Вот в чём фишка: передумал! А почему передумал? А потому, что человек искусства, известный человек, сердцем почувствовал! Зашёл в церковь к отцу Геннадию посоветоваться, – и вот тут уже у нас показания пойдут, упрямые и неопровержимые показания авторитетного отца Геннадия: «когда Константин задумался, то душой пробудился, покаялся и всё исправил». Понимаешь? Зашел к отцу Геннадию, вот святой отец подтверждает, и готов на суде подтвердить, если дело на то пойдёт, то есть он даже помнит день и время, когда ты вышел от него совсем другим уже человеком. Кто святого отца опровергнет? Свернул ты с сомнительной дорожки! Другие свидетели тоже подтвердят, что свернул: заплатил налог и тут же ещё пожертвовал на храм строящийся – вот и сам отец Геннадий подтверждает – пришел в храм, богородица помогла, вразумила. Вот такая наша истина…

– Там еще штрафы и пени на девяносто миллионов.

– Я в курсе, Константин, я про это и говорю. За что тогда штрафовать заслуженного деятеля искусств? Что все деньги на храм пожертвовал? Не за что тут штрафовать, так все посчитают.

Этот удивительный консультант по налогам – так было на его визитке – на самом деле, конечно, был специалистом по связям с православными налоговиками и генералами. Картушев встречался с Колей, потом с отцом Геннадием, потом со свидетелями, потом с каким-то человеком, который, по словам Коли, обязательно хотел и был даже обязан на него взглянуть, потом опять с Колей, потом со следователем. И так по кругу. Тоска, не страх, а тоска душила его от всей этой мути.

–  Песни вот твои, смотри – что там? Настрой, да? Друга-подруга, полюбил-разлюбил, приехал в ночь – уехал прочь – это всё не важно, важен эмоциональный настрой, да? Это ты умеешь. За него тебя народ и любит. И у нас с тобой сегодня настрой хороший. Потому что всё правильно потрачено. За трактовку эпизодов, за бумаги, которые у нас, слава богу, берут, – Коля поднял карандаш, – за экспертные мнения хороших людей, за выстроенную нашими трудами дорогу, по которой подозреваемый шёл к правонарушению, но вышел – вот ведь молодец какой, сукин сын – на ровную вышел законную и духовную стезю. Помогли емуГосударство наше, Господь наш и молитва наша. Так что зря переживаешь. Ты сути не понял. Ну, обозвал он тебя – потому что так надо! Начальник выполняет свой долг. Не перед тобой долг, уж извини, а перед Родиной. Это мы с тобой выполняем свой долг перед собой. А он перед Родиной – и ведёт себя строго и одинаково с каждым, заслуженный ты или нет, донесли до него что или нет. Понял? Ты изложил ему нашу истину? Вот! Вот это и есть главное. Завтра то же самое повторишь его подчинённому – и учти, подчинённый тоже выполняет свой долг, в том числе перед записывающей камерой и тоже должен ругнуться на подозреваемого ненароком, потому что это нужно показать, служба и опасна, и трудна, и народу совершенно не видна – не твоя, случаем, музыка? Нет? Минков? Можешь его привести, познакомить – Коля приложил три пальца правой туда, где мог быть левый погон – вот был бы плюс, песня-то любимая. Умер? Да ты что! Ладно, жалко, обрати внимание, что тебя почему-то слушают, а могли бы и не слушать. Почему-то записывают всё в протокол, а могли бы и не записывать, и молчат – а молчание-то у нас, между прочим, золото», – сказал Коля, разглядывая карандаш…

Претензии были предъявлены за три предыдущих года, за все концерты, за все сборы, как будто ничего не расходовалось ни на аренду, ни на транспорт-проживание и вообще никому ничего не платилось. Да он и не знал этих цифр, не следил и не контролировал, всё доверил Балакину, от которого получал свои обговорённые наличные. Менты твердили, что все отчёты поддельные, а про Балакина молчали – Коля говорил, что Казимирыч может всплыть уже на суде. Весь музыкальный бомонд, да и вообще все уже всё знали: показания собирались у музыкантов, у сотрудников билетных касс, у агентов местных концертных фирм, даже у гардеробщиц спрашивали сколько крючков было занято. А у вас, говорили ему, в каждом отчете по сто пятьдесят четыре билета проданных, в каждом отчёте одинаково! Это как такое могло получиться?..

Первым решением было не платить, знакомых чиновников много, решил через них выйти в нужные инстанции и там договориться о компромиссе. Он и вышел – и разговоры-то были хорошие, но ничего не менялось. Опять разговоры – и снова ничего. Коля потом сказал: благодари бога, что тебя на этих разговорах не повязали, ты не оценил замысла: специально тянули время, решили всё у тебя забрать, наказать, всё подчистую. Давай-ка ты заплати что государство просит, а потом уже судись. Год, может и два, будем судиться, идём на условный срок. И маленький бонус: ты это время на свободе. Жаловаться и скандалить в прессе тоже, сказал, не надо – человек, затеявший скандал на привольном русском базаре, будь он хоть писатель, хоть заслуженный артист, хоть режиссер массовых зрелищ Олимпиады, пойдёт в тюрьму под одобрительный гул всего базара. Тишина нужна и покой, журналюг посылай прямым текстом, хоть в рожу плюй…

Помимо денежных потерь и опасности ареста, его огорчали собственные, почти не контролируемые, реакции. Мог раскричаться, грохнуть что-нибудь об пол, три раза за этот год разбивал машину, опять стал выпивать, опять начал курить траву. Был момент, чуть не бросил всё и не уехал из страны, от семьи своей… И вот сегодня! Господи боже мой! Ура! Ура! Конец!

Они просидели с Колей допоздна, вспоминали всякие свои хитрости и пили на этот раз Колин коньяк, резковатый и дешёвенький. Решил никому сейчас не звонить. Домой ехал осторожно, выбирая объездные улицы, чтоб не попасться дорожному ментовскому зверью. Заехал только в ночной магазин, купил шампанское и два странных круглых ананаса. Подъехал – окна тёмные. Елена никогда его не расспрашивает: что да как, почему поздно – из принципа, видно, доверяет, красота моя. Но это же воля какая нужна, чтоб ни разу не спросить. А там у него ещё две красоты сопят… шлагбаум медленный, а вот и свободное место, тишина, вылезаем, ах ты ж, грохнул дверью. Смотри-ка: от удара – испуг, поверх всего, а при этом тишину всё равно слышишь, надо запомнить. Лифт здесь бесшумный, не как в старом их доме, где из квартиры слышно было как он остановился на этаже, потом шаги, каблуки – и сразу понятно в какую квартиру. Подъезд – это как нора вверх с боковыми ходами. Нора в небо – неплохо. Здесь мало кто даже просто здоровается в ответ, то ли они крутые такие и наглые, то ли не от мира сего, если может быть таких целый подъезд. Нора в небо – немного претенциозно… у него сначала ели упали, валяются одна на другой – эмоционально… только эти ели и у Окуджавы, и у Левитанского, кажется ещё и песня у Суханова. Дерева – избито. И ещё это: повалили, уже просто лапник, и к чужому ночлегу везут – тоже везут ведь по горизонтали. После этого нужно движение по стволу, из почвы сразу резко вверх. От комля… слово хорошее какое, вязкое. По стволу вверх – первый уровень веток, а лапы на земле лежат ещё, снова вверх – второй уровень веток, «до минор», да, как Бетховен, пятая, пусть, ну и ладно, будем вместе с Бетховеном, тема почвы, комля, потом уровни веток до верхушки – и улетаем в небо! Такой рыбий скелет, вертикальный – рыба! да, господи, это рыба же, то есть ещё и песня получится: первый прошли – припев, второй – припев, это песня. Рыба есть, а за стихами к Пете! Это мне сверху спустили, к комлю, так сказать, спасибо, шлягер будет, опять спасибо, эй, там, спасибо. Крупная вещь будет лежать, может долго лежать, а тут ещё и песенка отросла. Наш, приехали. Пока не заходим. Надо тихо войти и записать, все же помягче, давай в ре миноре, первая Рахманинова, и тоже с комля начинается. Записать, потом в детскую и спать…

Он вошел в квартиру – тихое поворачивание ключа в замке, осторожное закрывание двери, потом слабенькая струя воды в ванной и аккуратно подвигаемый стул в кухне. Дверь в детскую они оставляли открытой, чтоб трехлетняя Соня не боялась, а если проснётся, чтоб могла прийти к ним ночью. Придерживая дверцу, вытащил из холодильника сыр, оливки и помидор. Чертыхнулся, вспомнив про шампанское и ананасные мячи в машине. Сидел, писал в блокнот и одновременно жевал сыр с любимыми тонкими галетами, но было так себе, невкусно. Погасил свет на кухне и залез под одеяло, рядом с укрытой своим Еленой, высунувшей наружу тонкую голую ногу. Снова осторожно вылез, вернулся на кухню и там, в полутьме, ещё полчаса записывал в блокнот…

Проснулся как-то тяжело, полежал немного, может даже ещё заснул и снова проснулся – так бывало в последнее время и потом не возможно было понять это первый или второй раз. Он вдруг вспомнил, что с вечера не завёл будильник, но чуть приоткрыв веки увидел, что за окном светает, значит, всё нормально, внутренние часы сработали. Понял, что укрытый рядом с ним родной человек посапывает спокойно – и выскользнул из-под одеяла, потом как-то ловко и быстро, незаметно для самого себя, оделся, решил, что кофе выпьет в офисе – и вот уже он выходит в тёмный коридор, тихо-тихо, входная дверь, быстрый бесшумный лифт – и он уже на улице. Там темновато, но за шлагбаумом светит фонарь, а там, дальше, ещё один, и ещё один, образовывая линию света в тёмном воздухе и для него, соответственно, направление движения – на другой стороне улицы фонари почему-то не горят – он спокойно, приятно ощущая себя отдохнувшим и бодрым, не подумав даже про машину, в приподнятом настроении движется к офису. Асфальт сегодня был немного странный, совершенно очищенный ото льда, видимо, дворники решили, что после женского праздника снег больше никогда не выпадет – чёрный и поблескивающий, немного скользкий, то есть чем-то обработали. Он ловко приспособился двигаться, немного проскальзывая по нему. Гладкий, но как будто немного поколотый, и посверкивает на сколах. Он не сбавлял из-за этого хода: какие-то мелкие кристаллики. Специально сыплют их, что ли, чтоб не скользко было? Было забавно скользить, как в детстве. Мелкие стекляшки, в детстве они говорили на них: алмазы. Это авария! Это крошка от разбитого в аварии лобового стекла, – вдруг понял он, – не обрезаться бы. Кто-то попал в аварию. Асфальт далеко впереди был усыпан ими, это какая же была авария? Он помнил, как когда-то больно обрезался острыми кусочками собственного лобового стекла, засыпавшего ему весь салон после чьей-то хулиганской выходки. Но эти осколки не резали, они были мелкие, научились, видимо, так отливать лобовые стекла. А может, тут кино ночью снимали и оставили после себя мелкие фальшивые камни? Он огляделся по сторонам – никого не было – стало весело и он решил набрать их в карманы, чтоб высыпать в офисе в вазу, сверху налить воды – и цветы можно будет ставить в эту же вазу, прямо на них. Хорошо, что улица пуста, а то детский сад тут устроил. Но по мере того, как он пробовал сгребать кристаллы, асфальт в этом месте становился все светлее и светлее, и наконец стал из белёсого совсем прозрачным. Ещё несколько движений – и через это самое место стали видны далеко внизу домики, узенькая река и лес. Он замер, долго сидел в шоке, потом пригнулся, чтобы рассмотреть получше, и увидел простиравшуюся далеко во все стороны и загибающуюся к краям панораму земной поверхности…

Жена его, Елена, обнаружив под утро неподвижное тело мужа, сначала трясла его, потом кричала от ужаса, вызывала скорую, рыдала, заглушая плач девочек, и всё не верила, подходила, звала и гладила его начавшее остывать лицо. Он этого не чувствовал, а всё вглядывался в земную поверхность. Глубина тут же раскрывалась под его взглядом и могла, кажется, раскрыться до самой кипящей магмы, но это было страшновато, он стал вглядываться не в глубину, а сосредоточиваться взглядом на поверхности, – и тогда вся путаная масса живородящей земли становилась видимой до малейших корешков растений, трещин и извилистых ходов насекомых. Он переводил взгляд – внутри человеческих строений можно было высматривать людей и ему были интересны эти люди. Всё прочее: улица, фонари, зима или весна – уже не имело к нему отношения, ему было хорошо на этом прозрачном асфальте, время отступило. Он видел спящих и бодрствующих, бегущих и лежащих, работающих, думающих, рожающих, дерущихся и занимающихся любовью. Смотрел, как они проводят свои часы и дни, месяцы и годы, как они меняются в юности и какими становятся в старости, как сменяются поколения и как повторяются поколения, как проливают кровь и умирают в муках, видел людей коварными и талантливыми, добрыми, злыми, лживыми, страстными и всякими. Время не имело значения. Без всякого смущения наблюдал их во всех подробностях, во всех ситуациях и переживаниях, в счастье и страдании, в славе и слабости, в животном и ангельском состоянии, отслеживал перетекающие из одной в другую истории их жизни и смерти, сравнивал короткие судьбы.

Никуда не надо было спешить…

Глава 2

Небытие определяет сознание.

…никуда не надо было спешить, вообще, совсем, никуда – он и не спешил, и это было, ну, почти что сладостно на этом звёздном асфальте. Дыхание, которого не было – это он проверил ещё и ещё раз – всё равно замирало. Что произошло? Что он такое, как мог сохраниться здесь его разум, что такое этот странный абрис, вроде как его тело? Понятно, что этому не может не быть причины, это прояснится, глупо гадать, попросту нет оснований для версий, никаких, любой фантастический вариант равен любому, господи ты боже мой, религиозному…

Смотреть, как оказалось, можно было по-разному. Вглядываешься, проскакиваешь через облака до заросшего поля, подталкиваешь действие – и трава клонится под порывом ночного ветра, почти сразу утро и решительно раскрываются головки цветов, жужжат насекомые, солнце сушит воздух и землю, ночь сменяет день, а день – тёплую звёздную ночь, тяжелеют плодами деревья, ветер разносит семена, небо вдруг сыплет дождем – и вот уже пылят снега, и хваткие морозы пытаются остановить движение на белой картинке, но куда там, по ней уже побежали тёмные трещины – и снова весна… А можно запустить наоборот: ветер, пролетев над снежными полями, снова понесёт бурые листья, деревья воспрянут, оживут плодами, втянут их в цветы и помолодеют пугливой листвой, которая тоже быстро спрячется, передавая нагие ветви морозам, льду и яркому снегу. Если так смотреть на живое существо, то разворачивается его жизнь, а вокруг возникает лёгкая сеточка связей с его окружением, и по её направленному и окрашенному дрожанию становится понятно зачем сказано то или иное слово, куда бежит зверь и чего хочет растение – жизнь в её скрытых деталях, тайных связях, простых и страшных животных подробностях, опрокидывающих моральные нормы и привычные эстетические штампы. Отсюда он мог наблюдать жестокую природную основу: белоснежные трепетные цветы ловят, растворяют и переваривают насекомых, большие изящные кошки вырывают кровавые куски из живой ещё добычи, а человек насилует, убивает и съедает. Он мог теперь вывернуть весь этот безумный зверинец и покопаться в его изнанке, чтобы рассмотреть и разобрать его путаную подоплёку и животную логику…

Хватило его ненадолго. Первые сотни миллионов лет – непрерывное победное развитие биоконструкций. После миллиарда лет развития, после миллионов обезьяньих лет, жизнь человека разумного по-прежнему легко ощеривалась и зверела. Замечательные приспособления природы были поставлены на службу плоти: эмоции участвовали в обмене веществ, знания помогали регулировке сосудистых функций, а молитва, неважно кому, очищала цитоплазму. Миллиарды людей, оккупировав землю, недалеко ушли от животных, но считали это достижением. Истории отдельных людей обязательно были связаны с какими-то кровавыми подонками и животными страстями, а уж хищными оказались все, от детей до стариков.

Оставалось лежать, глядя на звёзды, проникая в их бесконечное разнообразие – и это был отличный выход: оторваться от земного, использовать свои новые возможности. На жену, детей и друзей можно будет посмотреть потом, сейчас даже хорошо знакомые и милые события могут вдруг так раскрыться, что будешь тут потом сморкаться своим отсутствующим носом… Если не поддаваться соблазну понять, соблазну узнать, то не будешь потом мечтать о неведении. Вот оно, чудесное слово – неведение. Обрыдло смотреть на биологический процесс. На большой зверинец, заказник. Загон. Точно, загон. Загон всегда в дерьме. И это не говоря уже о периодическом коллективном помешательстве, массовом безумии войны, насилия и смертоубийства. И ещё достал этот постоянный звук, мешанина звуков, непрерывный шум: миллионы человеческих и животных голосов, музык, стонов и криков, грохот и скрежет – она вся зудела, эта цивилизация, невыносимо зудела, какие-то звуковые испражнения жизни, мерзкие отходы огромного существа, всё это коллективное дёрганье миллиардов на поверхности планеты. Склизкий след от проползания хитрой длинной молекулы из своего примитивного прошлого в будущее по лабораторному стёклышку эволюции. Любимый звёздный асфальт, милосердный и сияющий! Отключиться! Неведение и не участие – вот счастье. Просто лежать и смотреть на звёзды. Волшебная тишина! Можно приближать звёзды, можно приближаться к звёздам. Слушаешь благоухающую молчанием нежнейшую тишину, вбираешь её, глотаешь бесконечными глотками и слива-аешься с нею. Становишься просто лучом и можешь пролетать бездны расстояний!.. можешь!.. …всё остальное перестаёт существовать, слава тебе, Укатанагон…откуда-то само возникло, прокатилось, это слово – Укатанагон… Не было ничего лучше, чем лететь и становиться частью никогда не повторяющихся звёздных событий, путешествовать, пролистывать миллионы лет развития Звезды, быть свидетелем её начала, а потом великолепной катастрофы, на самом деле не катастрофы, а элемента вселенского созидания и вызревающего замысла божественного благоустройства. Слава тебе, Укатанагон! Из малейшего получается гигантское, а из гигантского опять ничто, а ты часть всего этого вместе с бешеной и безбашенной материей. Соединяясь и разделяясь с ней, ты не замечаешь времени. Укатанагон не оставляет тебя: что с тобой? где ты? куда ты пропал? чем ты стал? распылился? – не важно! Ты можешь не помнить, а он знает и помнит! Ты меняешься, потому что нельзя не меняться, становишься крупицей звёзд и космоса, частью и частицей бесконечности, но хоть ты рассыпься на миллиард частей – Он соберет тебя и положит опять на звёздный матрас! Проходило Время, летело полосами, облаками и спиралями, Большое Время, Огромное Время – и низвергалось в ничто. Чудовищное, Гигантское Время – и нужно было возвращаться к себе, к неизменно и неотменимо своему, к своей галактике, своему Солнцу и Земле, к своей цивилизации и своей жизни, возвращаться, проскакивая пузыри времени, с новым пониманием, с новым умением замечать сигнал будущей катастрофы и принимать любое сущее как конец и начало обновления. Поразительным же сейчас для него было то, что в нём жило это знание и чувство, эта зарубка, эта привязка к своей жизни – оказывается, она никуда не девается.

Уже издалека собственная галактика показалась необычной, он повидал их огромное количество, но такой ещё не было, пришлось перебирать словесные формулы. Наконец нашел: аккуратная, ухоженная. Слишком она аккуратная, ухоженная, прямо какая-то отличница со своими рукавами и нарукавниками, с центральной кольцевой областью – и где-то на периферии маленькой цветастой каплей поблескивала Солнечная система. И вот же эта конкретная капля… Как могла сорганизоваться такая форма? Откуда взялись эти выверенные балансы? Что за странная стабильность, нарушающая общую вселенскую линию развития через перемешивание? Откуда взялось столько уровней защиты? Хорошо, – подумал он, – подождём, вопросы притянут ответы. Когда же он приблизился и вгляделся в Земное хозяйство, то удивление стало перерастать в умиление: такого живого, наполненного суетой и беготнёй зелёного зоопарка, такого фантастического изобилия шустрых существ невозможно было представить. Как это может быть, это совершенно за гранью! Это чья-то колоссальная работа. Кодированные дискретные существа, распадающиеся и возникающие самостоятельно! Чудо какое-то! Такие уязвимые и мимолётные, а при этом такие живучие и милые! До смешного настырные! И воинственные, и упрямые в своих детских фантазиях! Готовые миллионами исчезать и вновь собираться из-за какого-нибудь пустяка! Этот крохотный, сам собой возрождающийся планетный спектакль так великолепно был задуман и так тщательно воплощен в деталях, что его охватил восторг, он разом узнал и вспомнил всю эту прекрасную разумную жизнь! Это накатило на него огромной мягкой волной, это было его, своё, домашнее и близкое, он всё тут понимал! В нём остались, сохранились человеческие чувства! Он вспомнил своё прошлое презрение и брезгливость, и ему стало стыдно. Это было глупо и позорно. Нелепо требовать чего-то своего, надуманного, от парка, от эксперимента, гениального заповедника, вольера, волшебного аквариума – назови как хочешь это воплощённое чудо величественной мысли, воли и труда. Когда ты сам в нём плаваешь, когда ты внутри, ты не можешь увидеть всё это правильным глазом, с правильного ракурса! Но уж если тебе повезло, если ты встал в стороне и ждёшь, что рыбки теперь будут соответствовать каким-то твоим брезгливым представлениям, почему-то любить и почему-то тебя, то ты болван и давай-ка лезь назад, поплавай ещё там, внутри, вместе со всеми! Совершенно не важно, что рыбки сами о себе могут напридумывать, что они про себя понимают и что поставили законом над собой! Чтобы по-настоящему понимать что-то, нужно знать в два раза больше – а эти в два раза большие знания потребуют ещё в два раза большего понимания, процесс бесконечный. Пусть сражаются, пусть гибнут и возрождаются! Пусть наносят это плавниками на заросшие стенки аквариума! Они пишут не для тебя и не о твоём! Неужели тебе, недавней рыбе, это не ясно?.. Позорище! Ему было ужасно стыдно: ведь даже под чьей-то опекой и надзором их всё равно не спасти от гибели. Глобальное перемешивание размечет со временем этот мирок без всякого сожаления, и только при бесконечном везении какие-нибудь остатки и крохи этой жизни, если смогут, зацепятся ещё за что-то в медленно бушующем океане Вселенной. Поэтому правильно думать вот так: О, как прекрасна Рыба! Люби, ухаживай и чисть, чисть, чисть аквариум! Цени красоту, мелькнувшую в калейдоскопе перемен, наблюдай пугливый трепет молоденькой цивилизации, борьбу её новых смыслов и новых поколений… Ему захотелось посмотреть на своих девчонок в их меняющихся годах, на мать и отца, на Лену – на всех боковым, не пристальным, не проникающим в глубину глазом, не мешая им, а просто любуясь. Он был уверен, что у него получится быть отстранённым, всё замечать и оставаться лёгким, всё понимать и принимать, несмотря ни на какие повороты и трагедии. Он быстро отыскал их и без конца смеялся, так все были хороши, когда были разумны, а ещё лучше, когда неразумны, небрежны или агрессивны, или перепачканы, или чисты – всегда! Сто чудесных эпитетов подходило к ним! Во всех своих человеческих проявлениях дети и жена, родители и друзья вызывали у него чувство тихого восторга: прекрасны! прекрасны! Немножко, совсем немножко, чудны в своих намерениях, удивительно увлечены в самых-самых плотских своих стремлениях с рождения до старости и смерти. Хотелось крикнуть им на весь их мир, чтоб услышали, чтоб узнали и поняли: «Это рай! У вас там рай! Это рай у вас там, ребята, на этом вашем свете!» Он думал о каждом и старался почувствовать каждого, потому что не чувствуешь человека – думаешь о нём неправильно, не думаешь о человеке – чувствуешь его неправильно. Посмотрел на Таню, на её жизнь, семью, на разрушение семьи и потерю смысла, на новые её связи, надежды и угасание, на узкую и тёплую полоску человеческих жизней, которую он, совершенно уже не человек, тем не менее, понимал своей хорошенько промятой человеческой частью. Очень хотел хоть немного помочь Тане, незаметно, ничего не меняя. В события вмешиваться было нельзя, если только во что-то вокруг, добавить чувствительности… и пора уже было посмотреть на себя. Учесть, конечно, общее для всех людей животное начало и древнюю архаику общей наследственной молекулы в той самой клетке, поделившейся внутри его матери на две, на четыре, на восемь и так далее – и ставшую в итоге Константином Картушевым… Да, учтём… Хватит уже оправдываться и медлить. Глаз захотел стать пристальным – и стал… ещё – и тоже получилось… И стало тяжело.