Пожалуй, в эту пору в сознании Грибоедова утратила значение и его великая комедия. Декабристы приняли Чацкого как своего единомышленника и, готовые принести себя в жертву, увидели в нем несгибаемого борца и победителя! Открытый финал не запрещает такое прочтение, но вряд ли Грибоедов ориентировался на такой итог.
Какова ситуация Чацкого? Попробуем в этом разобраться. Для разбега оттолкнемся от чрезвычайно выразительного суждения, которое принадлежит поэту и критику Вл. Ходасевичу: оно теплое, душевное, проницательное, но и с решительным отказом видеть в комедии высшее значение: «Мы вечно будем перечитывать “Горе от ума” – этот истинный “подвиг честного человека”, гражданский подвиг, мужественный и современный. Мы всегда станем искать в комедии Грибоедова живых и правдивых свидетельств о временах минувших. Мы отдадим справедливость яркости и правдивости изображения. Но в глубокие минуты, когда мы, наедине с собой, ищем в поэзии откровений более необходимых, насущных для самой души нашей – станем ли мы, сможем ли мы читать “Горе от ума”? Без откровения, без прорицания нет поэзии»164.
Если перевести эту оценку на язык эмоций, получится примерно следующее: комедия Грибоедова безусловно заслуживает глубокого уважения, даже любви, но она не из числа достойных обожания, преклонения перед ней.
Но «Горе от ума» поднимается на уровень откровений.
Повнимательнее присмотримся к тому, на чем обрывается (а не заканчивается) монолог Чацкого в финале третьего действия комедии.
Кто недруг выписных лиц, вычур, слов кудрявых,
В чьей, по несчастью, голове
Пять, шесть найдется мыслей здравых
И он осмелится их гласно объявлять, –
Глядь…
В строку легло предчувствие: «Душа здесь у меня каким-то горем сжата». А ведь это – кульминация идейного движения «Горя от ума»! Чацкий обнаруживает: его не слушают, демонстративно отплясывают в свое удовольствие. И что тут значительного?165 С тем, что его не так понимают или вовсе не понимают, Чацкий сталкивается уже в третий раз. Но на сей раз вмешивается господин случай (в художественном произведении, само собой, подстроенный писателем). Чацкий оглядывается на произносимом слове «глядь», после чего обнаруживает неожиданное для него следствие ситуации. Простой бытовой эпизод вдруг обретает двуплановость символа. Чацкий не настолько самовлюблен, чтобы требовать внимания к каждому своему слову (на подобное претендует Фамусов; в своем самомнении он не утруждает себя контролем, достигает ли он такой цели; со стороны видно, что внимают его внушениям не все и далеко не всегда). Главный герой о себе говорит как об одном из нынешних молодых интеллектуалов. В данный момент Чацкий не преувеличивает значения своих слов – они вызваны минутным раздражением. Дело совсем не в том, что он говорит (а в конце он как раз прекращает говорить); дело в том, что он осознает. Его потрясает сама ситуация: да будь высказаны пять-шесть мыслей здравых, а среди них и сокровенная, их постигла бы та же участь непонимания! Вот почему незатейливое бытовое может произвести катастрофическое воздействие. Катастрофа тут прежде всего для сознания самого героя. Но и для зрителя, если он сможет понять глубину этого откровения!
Автор тут ничего не формулирует, подводит изображение к кульминационной точке – и умолкает. Великое молчание…
На важность в «Горе от ума» разнообразного проявления конфликта «слышать – не понимать» многими исследователями обращалось внимание. Но вот же кульминация, обращенная к читателю! И полдела – констатация, куда как весомее вывести неизбежное горькое следствие.
Пофантазируем немного ради компрометации бестолковой фантазии – попробуем оборвать монолог героя на неподходящем месте. Чацкий ополчается против заимствованного покроя одежды – и вдруг да спохватится, что сам облачен в осмеиваемый фрак (такое противоречие иронически обращал против героя Добролюбов). Чацкий хулит «наш Север» за измену «старине святой» – и не осекается ли, припомнив свое того же дня заявление: «Что старее, то хуже»? Или обратим внимание на то, о чем критик пишет: «И не только драматически, но и комически выглядит герой, когда, обернувшись после горячего монолога о французике из Бордо, обнаруживает, что не слушал его никто…»166. В таком случае действительно смешным становился бы сам герой!
Но он оглядывается не раньше и не позже, как на словах о пяти-шести мыслях здравых. Эти мысли мудростью писателя не расшифровываются! Атрибуция их одна: мысли должны быть здравыми. Им не противопоказано быть грандиозными.
Велик Грибоедов. Щедр Грибоедов. Мудр Грибоедов. Он перед героем нормальным, ну, чуточку повыше других, обозначил ситуацию на уровне последних откровений. А подарок – не в радость. Даже к несчастью. Ситуация напрямую отсылает к остерегающему названию.
Чацкий ложной скромностью не страдает. Он не усомнится (и в том не ошибется), что и в его голове пять-шесть здравых мыслей уж точно найдется. Только вне зависимости от их содержания окружающим они не будут интересны. В этом суть откровения! Глубину потрясения от такого открытия трудно измерить. Тут молчание равноценно оглушающему грохоту.
А можно ли угадать, что открылось сознанию героя?
Только не слишком ли претенциозен такой вопрос? Вносить в понимание произведений какие-то добавления, опущенные авторами? Очередной парадокс: именно это откровенное своеволие не противоречит, а соответствует воле художника: Грибоедов ждал, да не дождался его от своих современников. Впрочем, современники подсказки автора не знали. А представим себе: читатели открывают изданную автором книгу и читают в предисловии: «В превосходном стихотворении многое должно угадывать; не вполне выраженные мысли или чувства тем более действуют на душу читателя, что в ней, в сокровенной глубине ее, скрываются те струны, которых автор едва коснулся, нередко одним намеком, – но его поняли, всё уже внятно, и ясно, и сильно. Для того с обеих сторон требуется: с одной – дар, искусство; с другой – восприимчивость, внимание».
Кульминация «Горя от ума» универсальна, всеохватна в своем размахе. Независимо от масштабности размышлений результат один: оглянешься – не факт, что твои здравые мысли разделят окружающие, которые утешаются мыслями своими.
Абстракция (включенная самим писателем!) разрушает сковывающие рамки времени, которое по таинственной очередности умеет актуализировать то одно, то другое. Добавлю и я свою лепту в мысль Гончарова, что «Горю от ума» не угрожает старение: именно потому, что комедия, в других местах отдав дань конкретике, здесь не расшифровывает содержание пяти-шести здравых мыслей (или даже одной, но решающей мысли); стало быть, оно оставляет местечко для тех треволнений, которые в сей час подбросит быстротекущее время, которое не торопится разрешать старые конфликты, заботливо подновляя их, зато щедро изобретает конфликты новые. Исторически конкретное «Горе от ума» распахнуто в беспредельные исторические дали.
«Горе от ума» демократично. Оно исходит из того, что человеку желательно не просто жить, но и обдумывать свое житье. В какой нормальной голове пять-шесть дельных мыслей не заведется? И пусть повод для возникновения их будет совсем иной!
Есть такое понятие – общечеловеческие ценности. Но если разобраться, это размытая идеальная обобщенность. Нет таких ценностей. Ни одной. Каждая из предлагаемых в таком значении может быть оспорена, практикой отринута инакомыслящими. А еще натолкнемся на историческую изменяемость утверждающихся ценностей.
С грустью хочется привести цепочку недоуменных вопросов из статьи О. М. Сомова, одного из первых (и умных) критиков «Горя от ума»: «Неужели у нас, в литературном быту, никогда не будет общего, единодушного и единогласного признания хорошего за хорошее и дурного за дурное? Неужели одна половина литераторов всегда будет расценивать без пощады хорошее за то только, что другая, противная ей половина, нашла его хорошим? <…> Когда ж составится общее мнение, которое очищает вкус народа и способствует просвещению века?»167. Да, предлагаемого (независимо от того, как к нему относиться) не будет никогда. Даже если «хорошисты» качеством своих аргументов сумеют переманить на свою сторону более половины читателей (на том спасибо!), все равно они не смогут убедить всех. (Современный исследователь сетует: «Как нет общепонятного Грибоедова, так нет и общедоступного Чацкого. Нет и не было никогда»168. Добавлю: и не будет впредь – на вкус, на цвет товарищей нет).
Мы живем в разобщенном мире. Нас разделяют государственные, национальные, классовые, религиозные, эстетические, психологические, гендерные, возрастные, потребительские, временами даже настроенческие различия, уровни образования, культуры, коммуникабельности. Вместе с тем человек – существо общественное, он не может жить один, ему невыносимо одиночество. Эта тяга порождает родственные, дружеские, националистические, патриотические устремления.
Мечтать о максимально широком единении не зазорно.
Он говорил о временах грядущих,
Когда народы, распри позабыв,
В великую семью соединятся.
Блажен, кто верует, тепло ему на свете!
На пути к всеобщему согласию препятствий не счесть.
В длинной цепочке антонимов встретится звено и такого противостояния: коллективизм – индивидуализм. Наверное, любая крайность нехороша. Только бесполезно высчитывать оптимальный процент соотношения этих крайностей. Это уж как получится. А практика дает полный набор сочетаний, не исключая крайности, зато исключая торжество оптимального сочетания.
А еще тут как тут соперничающая парочка – добро и зло, и каждое ни за что не захочет сдаваться, но и никогда не одержит полной победы. А история подбрасывает случай, как бездарный честолюбец, чтобы хоть чем-нибудь прославиться, уничтожил храм – чудо света и не подумал скрываться, отрицать свою вину, напротив, любую кару принять был готов, лишь бы запомнилось его имя. Одним чудом света меньше, а позорное имя помнится. Я не буду его вписывать, только что толку: я бессилен вырубить его из своей памяти – и что говорить о памяти человечества…
Было бы чуточку проще ориентироваться, если бы крайности всегда откровенно выступали под своими знаменами. Но зло умеет мимикрировать и прикрываться маской добра. А добро запросто попадает в ситуацию, которая вынуждает его возглашать: «Добро должно быть с кулаками!» – но остается ли оно в таком случае добром?
Понятно, что над этими отвлеченными размышлениями, спровоцированными именно современными ситуациями, неизбежно зависает вопрос: при чем здесь «Горе от ума»? В пьесе таких мыслей точно нет и не могло быть. Но есть в комедии ситуация, которую раньше не видели и ее не слышали. Просто – потрясения нашего времени буквально криком кричат о том, что только слегка обозначено Грибоедовым. Говорят, что исторический прецедент помогает понять современное. Но, быть может, верно и обратное: современный опыт позволяет увидеть что-то еще неотчетливое, но тем не менее реально заложенное в явлениях истории.
Кульминация грибоедовского творения – именно финал третьего действия, шоковое потрясение героя. Раньше он говорил в пустоту, не замечая этого – а теперь внезапно обнаружил, что его (да и чьи бы то ни было!) здравые мысли никому не нужны. Это же откровение на уровне последних истин. В этом направлении дальше идти некуда. Прочерпано до дна. Масштабность кульминации «Горя от ума» еще не оценена по достоинству.
Своим разумением я изложил некоторые мысли, разбуженные «Горем от ума», но продиктованные современностью. Надеюсь, они не произвольны, а прямым образом перекликаются с мыслями художника. Есть возможность подтвердить, что оценка ситуации, аналогичной той, что в комедии, проходила через сознание писателя как личный выбор. На глазах (и в усадьбе) Бегичева завершался первоначальный (точнее сказать – самый ранний, дошедший до нас) текст произведения. Естественно, приятели постоянно общались. Бегичев засвидетельствовал: Грибоедов «однажды сказал мне, что ему давно входит в голову мысль явиться в Персию пророком и сделать там совершенное преобразование; я улыбнулся и отвечал: “Бред поэта, любезный друг!” – “Ты смеешься, – сказал он, – но ты не имеешь понятия о восприимчивости и пламенном воображении азиатцев! Магомет успел, отчего же я не успею?” И тут заговорил он таким вдохновенным языком, что я начинал верить возможности осуществить эту мысль»169.
Становится несомненным, что целый ряд лет в сознании Грибоедова шла борьба и ситуация прорабатывалась на два исхода. В художественной форме испробован вариант с трагическим прозрением для героя. Н. К. Пиксанов утверждает категорично: «Анализом текстов устанавливается важный факт: идейный состав Г. о. у. остался неподвижен на всем протяжении творческого пути»170. Иначе говоря, «мильон терзаний» входил в начальный замысел, был гарантирован герою изначально. А параллельно, оказывается, обдумывался в биографическом плане оптимистический вариант: подобно пророку вывести к свету целую нацию. Комедия была завершена. Не будем гадать, какие и почему произошли изменения в сознании писателя (как угадать мысли гения?), обратимся к результату, который ясен. Когда Грибоедову представилась возможность явиться в Персию посланником российского государства, от романтической затеи пророческого характера ничего не осталось. Грибоедову очень не хотелось туда ехать, он предчувствовал трагический исход. Литературный опыт упредил и победил розовую иллюзию биографического намерения огромного размаха.
У меня нет сомнения, что итоговая мысль о невозможности всеобщего согласия проходила через сознание писателя. Первоначальное заглавие – «Горе уму» – подчеркивало суровость замысла комедии. Горе человеку может причинить ум, если откроет ему какие-то страшные истины! Одна из всеобщих горьких (наглядно подтверждаемых) истин – неизбежность смерти. «Приемлем с жизнью смерть свою» (Державин). По-разному люди воспринимают эту истину. Известно много случаев личных духовных кризисов на этой почве. Как жить, чего добиваться, за что бороться, если потом все равно все прахом пойдет? Самый простой выход – знать эту истину, но не торопиться на нее реагировать. «Живи, пока живется!» Можно и помнить о роковом исходе, но не паниковать. «Видеть жизнь свою от самого начала / И до самого, до самого конца» (Алексей Еранцев). Это позволяет разумнее распорядиться тем, что отпущено.
Ситуация Чацкого страшнее: осознание, что человек катастрофически одинок, что обрекает воспринимать жизнь бесплодной и потому напрасной. Это духовная смерть при продолжающейся физической жизни.
Интересную перекличку духовных поисков героев мы наблюдаем! С Онегиным в расцвете возраста и сил вдруг приключается то, что автором именуется «недугом», – «преждевременная старость души», но недуг поборола пробудившаяся страсть к познанию смысла жизни. Только рухнули обретенные казавшиеся прочными духовные опоры. Обстоятельствами закрыта возможность вернуться к ранее отвергнутым ценностям. Герой попадает в зону острого кризиса.
В Чацком кипят молодые силы. Но на его долю выпадает участь познать страшную истину, преодолеть которую никаких сил не хватит: мы живем в разобщенном мире. (Ему хочется всю желчь и досаду излить на «целый мир»).
Такой проблемы не стоит перед огромным числом людей, которые озабочены устроением только собственной жизни. Впрочем, неожиданные препятствия встретятся где угодно. Кажется, близких людей проще всего найти среди родных. Только родные по крови отнюдь не автоматически становятся родными по духу. Все-таки задача найти людей близких решаемая, но это дает лишь относительную надежду. В глобальных масштабах задача решения не имеет. Попытки нарисовать розовые картинки светлого всеобщего будущего предпринимались; им присвоено определение – утопические, что значит – практически нереализуемые. Был длительный практический эксперимент устроить земной рай сначала в отдельно взятой стране; здесь не место размышлять, почему он обанкротился. Удручающий результат либо не предвидели, либо о нем спекулятивно умалчивали.
Трагедия всегда оптимистична – за счет катарсиса. Но что же оптимистичного в прозрении Чацкого, когда его не понимают! Истина неприятная? Но сделан огромный шаг в познании мира и человека! Мы живем в разобщенном мире… По сути от этой печки надо танцевать, когда человек обдумывает какую-либо возникшую перед ним конкретную проблему.
А если сквозь призму ситуации Чацкого (в канун 14 декабря!) взглянуть на трагедией завершившееся восстание? Увидим пророчество поражения! Это и объясняет немоту Грибоедова в его скитаниях по Крыму и мысли о самоубийстве и сумасшествии. Незавидное положение: горячо сочувствовать обреченным людям и презирать себя за то, что не вступил в их ряды! Наверное, и «Горе от ума» утратило свое значение в сознании автора из-за того, что было понято ошибочно.
2
Как ныне относиться к «декабристской» трактовке образа Чацкого? По-разному! Когда-то она была неизбежной. Из истории это не вычеркивается.
Перед типом декабриста литература оказалась в невольном долгу. Вначале литературная деятельность декабристов, членов тайных обществ, не афишировалась. После трагедии 14 декабря сама тема надолго стала категорически запретной.
Героями жизни декабристы были для Герцена, который вместе с Огаревым на Воробьевых горах дал клятву продолжить их дело. Отношение к этому историческому явлению Герцен выразил как публицист, языком огненных метафор. Для него декабристы – это «фаланга героев, вскормленная, как Ромул и Рем, молоком дикого зверя… Оно им пошло впрок! Это какие-то богатыри, кованные из чистой стали с головы до ног, воины-сподвижники, вышедшие сознательно на явную гибель, чтоб разбудить к новой жизни молодое поколение и очистить детей, рожденных в среде палачества и раболепия»171.
Литература по цензурным условиям не могла снабдить писателя-критика в постановке декабристской темы существенным материалом. Герцен выдвигает, где-то подгоняя под свои воззрения, единственный образ – главного героя грибоедовской комедии. В статье «Новая фаза в русской литературе» (1864) Герцен утверждает: «Образ Чацкого, печального, неприкаянного в своей иронии, трепещущего от негодования и преданного мечтательному идеалу, появляется в последний момент царствования Александра I, накануне восстания на Исаакиевской площади; это декабрист, это – человек, который завершает эпоху Петра I и силится разглядеть, по крайней мере на горизонте, обетованную землю <…> которой он не увидит» (XVIII, 180).
Еще резче и подробнее та же мысль проведена в статье «Еще раз Базаров» (1869): «Тип того времени, один из великолепнейших типов новой истории – это декабрист… Русская литература не могла до него касаться целые сорок лет, но он от этого не стал меньшим» (ХХ, 341). И далее, там же: «Если в литературе сколько-нибудь отразился, слабо, но с родственными чертами, тип декабриста – это в Чацком. В его озлобленной, желчевой мысли, в его молодом негодовании слышится здоровый порыв к делу, он чувствует, чем недоволен, он головой бьет в каменную стену общественных предрассудков и пробует, крепки ли казенные решетки. Чацкий шел прямой дорогой на каторжную работу, и если он уцелел 14 декабря, то наверно не сделался ни страдательно тоскующим, ни гордо презирающим лицом. Он скорее бросился бы в какую-нибудь негодующую крайность, как Чаадаев, – сделался бы католиком, ненавистником славян или славянофилом, – но не оставил бы ни в каком случае своей пропаганды, которой не оставлял ни в гостиной Фамусова, ни в его сенях, и не успокоился бы на мысли, что “его час не настал”. У него была та беспокойная неугомонность, которая не может выносить диссонанса с окружающим и должна или сломить его, или сломаться. Это то брожение, в силу которого невозможен застой в истории и невозможна плесень на текущей, но замедленной волне его <…>. Чацкий не мог бы жить, сложа руки, ни в капризной брюзгливости, ни в надменном самобоготворении; он не был настолько стар, чтоб находить удовольствие в ворчливом будировании, и не был так молод, чтоб наслаждаться отроческими самоудовлетворениями. В этом характере беспокойного фермента, бродящих дрожжей – вся сущность его» (ХХ, 342–343).
Резко, вплоть до контраста трактуя различие литературных героев, Герцен умеет видеть их родство. В своей капитальной работе «О развитии революционных идей в России» он ставит в центр пушкинского Онегина и типологию героев выстраивает вокруг него: «Чацкий, герой знаменитой комедии Грибоедова, – это Онегин-резонер, старший его брат. Герой нашего времени Лермонтова – его младший брат» (VII, 204). Акцентированное возрастное различие героев – это отсылка к различию исторического времени, формировавшего их, времени патриотического единения нации – и разобщения ее в годы реакции.
Исторический подход Герцена к оценке ситуации точнее в оценках поколений, чем его эмоциональные суждения. Герцена, Огарева и еще персонально немногих декабристы действительно разбудили, а если они действительно хотели своей жертвой разбудить целое поколение, то добились обратного. Массы увлекают победы, поражения пугают. Поколению этого времени, которое вслед вступало в активную жизнь, предъявил прокурорский счет Лермонтов.
Финал «Горя от ума» открытый. Чацкий уезжает «искать по свету, / Где оскорбленному есть чувству уголок». Найдет ли? Даже и среди внесценических персонажей комедии встречаются такие, которые годились бы Чацкому в друзья; а вот встретятся ли они или разминутся на историческом распутье? Но Чацкий и внутренне (может, до поры) отнюдь не чувствует себя одиноким: в своих монологах он упоминает о молодых думающих людях и говорит от лица «мы». Процент вероятности осуществления той или иной версии высчитать невозможно – и не нужно; в конце концов дело может решить случай. При всем том прорицание Герцена не отменяется, имеет полное право на существование (хотя выразительнее выявляет самого публициста, а не героя комедии).
Кстати, ближайший сподвижник Герцена Н. П. Огарев считал нужным отметить, что герой комедии (в рамках ее действия) не принадлежал к тайному обществу. «Образ действий Чацкого он связывает не с тактическими установками тех или иных декабристских организаций, а с “энтузиастическим” мироощущением большинства лучших русских людей всего того этапа жизни, когда назревало первое революционное выступление против самодержавия»172.
По делу декабристов привлекались 579 человек, признаны виновными 289. Самый расклад многозначителен.
По духу времени и вкусу
Он ненавидел слово «раб».
Зато попался в Главный штаб
И был притянут к Иисусу.
Так написал Грибоедов в автоэпиграмме. В советские годы признавалась только программа-максимум: выделялись именно нелегальные вольнодумцы. Упускалась из виду программа-минимум, а «по духу времени» слой легальных вольнодумцев был плотным и широким. Здесь были люди значительные: и наши Грибоедов и Пушкин, и «декабрист без декабря» Вяземский. Эту общественную среду можно именовать околодекабристской. Она была широкой и пестрой. Здесь и Чацкому найдется место.
Несомненно, героя ждет духовный кризис, выход из которого нелегок и нескор. Ему необходимо залечить оскорбленное чувство. А что будет далее – вопрос остается открытым. Не будем сетовать, что герой не успел осмыслить пережитое. Он передал эстафету читателям: думайте, принимайте решения… Вам жить! Автор занавес опустил, и не наше дело пытаться что-то рассмотреть за непроницаемой преградой. Задачей писателя было показать героя не в новой, а в избранной ситуации, обнаружение которой повергает героя в психологический шок. Выбор героя отсрочен, реальный показ такового мельчил бы тему, разнообразное подменял индивидуальным. Пусть бы на примере героя писатель отыскал оптимальное решение! Что делать зрителям-читателям? Стройными рядами – вслед за героем? А ведь в том и суть проблемы, что решать ее выпадает каждому индивидуально, в меру своих способностей и воззрений. Глобальность проблемы – как жить человеку в разобщенном мире – не осмыслена до сих пор.
В конце XIX – начале XX веков проблема Чацкого перешла (сохранив свою конструкцию!) из социальной в психологическую сферу. Очень серьезным достижением в изучении «Горя от ума» мог бы восприниматься очерк Гончарова, если бы… не чувствительное противоречие: признавая миссию Чацких жертвенной, писатель-критик упрямо представляет ее победительной. Это утверждение получило широкий резонанс.
Ю. Айхенвальд пророчествовал, что навсегда останется «близок и дорог тот герой, который перенес великое горе от ума и оскорбленного чувства, но, сильный и страстный, не был сломлен толпою своих мучителей и завещал грядущим поколениям свое пламенное слово, свое негодование и все то же благородное горе»173.
На советском этапе нашей истории декабристская тема в трактовке комедии вновь была выдвинута во главу угла, с перехлестами, которых пруд пруди. Серьезный недостаток «историко-центрического» подхода состоит в том, что литературный текст используется лишь как толчок, а мировоззренческая позиция автора осознается, часто с натяжкой, на основе фактов исторической жизни. Был усвоен и взгляд на Чацкого как на победителя – хоть и потенциального, но все равно несомненного (оптимизм сохраняется доныне)174.
Жизнь обнажила иное.
3
Если «Горе от ума», созданное автономно, само по себе, в силу открытого времени волей-неволей соотносится с историческими событиями 1812 года и 14 декабря, то «Евгений Онегин» под влиянием этих исторических событий преобразуется.
Преобразование, как уже отмечалось, началось по внутренним причинам. Первая глава послана в печать в конце октября 1824 года, вышла в свет в феврале 1825 года. Предисловие снабдило биографию героя твердой датой: его кризис, готовивший разрыв со светским обществом, вызревал в конце 1819 года. К читателю пришел молодой герой с преждевременной старостью души, тогда как в рабочей тетради он повзрослел на восемь лет. А с января 1825 года Пушкин по-новому смотрит на свою современность. Добавляется ясности в восприятии исторических событий в конце декабря, в пору, когда в черновик четвертой главы вписываются последние строфы…
До поры до времени неясность «дали свободного романа» не томила Пушкина. Поэт сразу же приступал к созданию очередной главы, даже без беловой обработки черновика предыдущей. С февраля 1825 года роман подвигался уже двумя поступательными потоками: поэт (имея солидный творческий задел) приступил к печатанию романа отдельными главами. Оставаясь актом творческого сознания поэта, «Онегин» постепенно становился достоянием читательской публики, актом сознания общественного.
Настало и такое время, когда дорисовка судеб героев оказалась невозможной без ориентации на общий финал романа. Когда же в воображении поэта, хотя бы и смутно, замаячил тот самый «берег», с которым, в конце концов, Пушкин поздравит и себя, и читателя?
Первый факт на пути к обозначившемуся финалу – косвенный – относится к началу 1828 года. 28 марта вышла из печати шестая глава «Онегина» с пометой: «Конец первой части». После шестой главы дорисовка судеб героев оказалась невозможной без ориентации на общий финал романа. Высказывалось обоснованное предположение, что в силу характерной для Пушкина композиционной стройности вторая часть равнялась бы по объему первой, следовательно, был замысел завершить роман двенадцатой главой. Изредка высказываемое предположение, что за второй могла бы последовать третья (и т. д.?) часть, сугубо умозрительное. В 1835 году Пушкин создает ряд стихотворных набросков как ответ друзьям на просьбу продолжать роман. Хотя прямого отказа на эту просьбу наброски не содержат, ироничный тон изложения просьбы предвосхищает только такой характер авторского решения. Пушкин простился с героем «надолго… навсегда…»
По всей вероятности, на содержание замысла построения романа в двенадцати главах проливают свет известные воспоминания М. В. Юзефовича, восходящие к беседам Пушкина летом 1829 года. По этим сведениям, Онегин попадал в число декабристов или (логичнее не «или», а вследствие чего, ссыльным) погибал на Кавказе175; предпочтительнее видеть тут не два варианта судьбы героя, а два этапа одного.
Есть основательное подкрепление этой гипотезы. 16 сентября 1827 года Алексей Вульф, тригорский и тверской знакомый Пушкина, делает в дневнике запись о том, как он накануне, 15 сентября, был на обеде у Пушкина в Михайловском. После обеда играли на бильярде. Вульф записывает бесценное суждение Пушкина: «Непременно должно описывать современные происшествия, чтобы могли на нас ссылаться. Теперь уже можно писать и царствование Николая, и об 14-м декабря»176. Роман в стихах не исчерпывал интереса поэта к декабристской теме, но нет сомнений, что здесь эта тема была неминуемой. В свете записи Вульфа можно относиться как к факту, что осенью 1827 года у Пушкина был замысел «Онегина» в двенадцати главах с включением в сюжет романа декабрьских событий.
У нас уже был повод упомянуть о том, что на вопрос, можно ли писать «об 14-м декабря», Пушкин получил прямой ответ в сенате на допросе об авторстве стихов на 14 декабря: последовал строжайший запрет выпускать на публику стихи, не пропущенные цензурой. Так что первоначальный замысел концовки романа мог быть реализован только в случае амнистии декабристам и снятия запрета с декабристской темы. Такого милосердного акта Пушкин страстно желал, надеялся на его принятие, но – не дождался. Роман не мог зависать без окончания неопределенно долго. Пришлось искать приемлемое окончание.
4
У меня нет намерения возрождать догмы советского времени (равно как нет и предубеждения против дельных наблюдений только потому, что они сделаны в советское время). В наше время отношение к революциям приобрело негативный характер в широком диапазоне от скептицизма до резкого неприятия, так что и порицающие оценки движения декабристов сейчас не новость. В ходу мысли о том, каких потрясений России удалось избежать благодаря тому, что Пестеля не допустили до государственного управления.
Я не вхожу в оценку декабризма как явления, мне интересно только отношение Пушкина к его участникам, а оно устойчиво. Историческая оценка?
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.
«Наш скорбный труд не пропадет» – поддержал это утверждение в ответном послании Александр Одоевский, задушевный друг Грибоедова. Будем надеяться, что в отдаленной перспективе это не померкнет. Прогноз на ближайшую перспективу («Мечи скуем мы из цепей…») оказался не реальным.