В советские годы исследователям очень хотелось видеть в романе реализованный план-максимум. Виноватили цензуру, которая воспрепятствовала поэту реализовать такой план. Но увлеченность максимумом помешала по достоинству оценить действительно реализованный план-минимум. Соображения, что декабристская судьба героя обдумывалась поэтом, но в роман не включена, недостаточно, чтобы снять проблему «герой и декабристы». Между тем даже и неучастием в движении декабристов Онегин дает дополнение к широкой картине общественной жизни середины третьего десятилетия XIX века.
А может быть, натяжка уже в том, что для понимания Онегина используется сама декабристская мерка?
Б. Т. Удодов относительно судьбы Онегина делает такой итоговой вывод: «Сопоставляя начала и концы сложной эволюции героя, мы видим, как из типичного светского аристократа, денди, живущего чисто внешней жизнью по заранее расписанным ритуалам, рождается человек с напряженной духовной жизнью»197. Однако, по мысли исследователя, такой вывод снимает остроту вопроса, мог или не мог Онегин стать декабристом: «Поскольку главное в образе Онегина – его духовное рождение как человека, не столь уж, видимо, важно, станет ли он декабристом или нет, ибо не декабрист со временем становится целостным человеком, а лишь сформировавшийся человек мог стать сознательным членом тайного политического общества, декабристом» (с. 136–137). Все, что отсюда идет в пользу Онегина, – верно. Но в сопоставлении с декабристами для Онегина есть и критический элемент, его нет надобности затушевывать. Не хочется забывать, что в эпоху создания романа люди из аристократических семей пожертвовали положением в обществе, самой жизнью во имя народа, во имя общественного блага, совершив подвиг нравственного альтруизма. Может быть, это «узко», но это высоко идеально. Вот какого рода люди – современники нашего литературного героя, вот какой высокой мерой он поверяется.
Нельзя не согласиться с Б. Т. Удодовым: стать декабристом означает прежде того стать человеком. Онегин стал человеком. Если бы он стал декабристом, он стал бы героическим человеком. Он не войдет в фалангу героев, в том числе и потому, что Пушкин окончил роман, оставив его в околодекабристском круге.
Открытые финалы
1
В построении грибоедовской комедии велика роль ритмичных повторов. «Горе от ума» уместно воспринимать комедией уходов. В первом действии появившийся в очередной раз в гостиной Фамусов видит беседующим с Софьей нового мужчину. Воспользовавшись приходом отца, уходит к себе Софья и с нею Лиза. У Чацкого, обескураженного холодностью Софьи, разговор с Фамусовым не клеится; гость уходит с намерением побывать у себя дома и с обещанием скоро вернуться. Фамусов озадачен: «Что за комиссия, создатель, / Быть взрослой дочери отцом!» Но в гостиной ему теперь делать нечего, уходит. Сцена остается пустой. Нужна пауза перед опусканием занавеса. Хороший зачин!
Симметрично строится второе действие. Но тут завязывается интрига, добавляет кутерьмы обморок Софьи из-за падения Молчалина с лошади. Софья намеревается заменить обед свиданием с Молчалиным. Тот тоже не против такой же замены, но не с хозяйкой, а с ее служанкой. В финале на сцене остается одна Лиза, досадуя на парадокс: «Она к нему, а он ко мне…» У нее своя забота: «А как не полюбить буфетчика Петрушу!» И как будто спохватывается, пугается своего откровенного (хоть и в пустоту) признания, убегает. Снова пустеет сцена.
Третье и четвертое действия построены по принципу обратной симметрии. Здесь основу сюжетного движения представляет сначала штучное (индивидуальное и семейное) прибытие гостей; увидим и их сплочение вокруг сплетни насчет Чацкого с кульминацией отторжения его в финале третьего действия. В четвертом действии последует опять-таки штучный и групповой разъезд гостей. Это как будто волна накатная – и волна откатная. Красиво. Но и содержательно.
Симметрию двух завершающих действий обеспечивает остроумное решение, когда показаны сбор – и разъезд гостей, а само мероприятие, на которое они собраны, обрывается начальным вальсом: оно и многим участникам томительно, и уж точно не привлекает героя и автора. Событие, которое происходит вечером в доме Фамусова, исследователями комедии обычно именуется балом – так короче. Оно и персонажами воспринимается не иначе, как балом. Софья называет мероприятие скромнее: «съедутся домашние друзья / Потанцевать под фортепьяно, – / Мы в трауре, так балу дать нельзя». Но и тут, и на балах в прямом смысле слова собирались не только танцоры, но и, назовем так, сопровождающие их лица; они в комедии и показаны более всего. В «Горе от ума» графиня-внучка жалуется: «И не с кем говорить, и не с кем танцевать». Молодежь в комедии представлена разве что не прописанной в ремарках массовкой, персонифицированных мало: хозяйка Софья, Наталья Дмитриевна Горич, та же графиня-внучка да шесть княжон Тугоуховских. С мужчинами вовсе бедно. Молчалин вместо танцев ухаживает за старшими (для услуг приглашается и Загорецкий). Нетанцующий Чацкий Скалозуба именует «созвездием манёвров и мазурки» – и это все? Театру остается продумывать массовки. Бал – а преобладают и тон задают люди пожилые, со взглядами «времен Очаковских и покоренья Крыма»; новый оттенок получает выражение – «уроды с того света».
Финал третьего действия контрастен: присутствуют все гости, явившиеся на зов Фамусова. Это для того, чтобы подчеркнуть одиночество Чацкого, что фиксируется прямо: «И в многолюдстве я потерян, сам не свой».
Четвертое, последнее действие все построено на отъездах, но то – явление бытовое. Значимое отнесено к финалу. Здесь не просто отъезд главного горемыки к ночлегу. Здесь разрыв, решительный, бескомпромиссный.
Но комедию-то надо еще доиграть! Есть еще монолог Фамусова – адресный, к дочке, и совсем не грозный, как прежде, а жалостливый: «А ты меня решилась уморить?» Последние слова – это уже мысли уходящего: вслух, но для себя. А уйдет хозяин – кучками и по одиночке потянутся прочь и слуги. На этот раз сцена не опустеет. Остается безмолвная Софья. Наверное, к ней бросится Лиза. Скульптурный финал!
«Чацкий со скандалом покидает сцену, а вопросы – остаются. Они висят в опустевшем пространстве сцены…»198.
В «Горе от ума» нет победителей – все проигравшие. Софье, «конечно, тяжелее всех, тяжелее даже Чацкого, и ей достается свой “мильон терзаний”»199. Мало того, что рухнула ее самоотверженная любовь; это произошло предельно оскорбительным для нее образом: ей, барышне-хозяйке, снизошедшей до безродного человека, предпочли служанку! (Тут Молчалин перестарался, выполняя напутствие отца угождать «всем людям без изъятья». Но вместо угождения ухаживание за Лизой – перебор).
Совершенно не ясно, что будет по исходу ночи, при свете дня. Фамусов не застал на месте преступления утреннего подозреваемого (тот еще при появлении Чацкого скрылся к себе). «Фамусов так и не узнал ничего дурного о своем секретаре, а расскажи ему о нем Софья – он не поверил бы ей. Он просто счел бы любое признание дочери попыткой отвести удар от Чацкого (“хоть подеритесь – не поверю”). И конечно, Молчалин, подслушав столкновение Чацкого и Фамусова из-за двери своей комнатенки, никуда бы не ушел – зачем? Доказательств его вины нет»200. Все равно судьба проштрафившегося никак не проглядывается.
А попробуем обдумать такой вариант: вдруг да поссорившиеся любовники помирятся! Это невозможно?
Посмотрим на Молчалина в финале сцены, где он оказывается в самом унизительном положении, когда Софья предстает свидетельницей его амурных притязаний к Лизе. Авторские ремарки безжалостны: «бросается на колена, София отталкивает его», «ползает у ног ее». Оправдания самые жалкие: «Шутил <?>, и не сказал я ничего, окрóме…»201. Софья приказывает ему встать – он встает, но не спешно, и встает каким-то другим! Возможно, ползая, сообразил, что жалкими оправданиями только подогревает к себе отвращение. Может, в сознании промелькнул уже намечавшийся иной вариант карьеры. Он встает, и в нем появляется спокойствие. А Софья успевает вынести приговор: исчезнуть, «Чтоб никогда об вас я больше не слыхала». (Кстати: любит человека, а даже наедине – и в мирной ситуации тоже – общается с ним на «вы». Сравним: Татьяна после первого визита соседа письмо к нему начинает, естественно, обращением на «вы», а зазвучит голос страсти – и потребует обращения «ты», не иначе!). Обвиняемый набрался спокойствия и более не пытается возражать: «Как вы прикажете». Софья произносит еще одну реплику и распоряжается окончательно: «Подите».
А сцена-то происходит у двери в молчалинский «чуланчик». Хозяин туда и двинулся. Шаг… Другой… Сейчас дверь откроет… И дверь закроется. Навсегда!?
– Стойте…
В тексте комедии две команды «Подите. – Стойте…» рядом, вплотную, в одной строке. Впрочем, добавляется еще тире, знак паузы. Я и попробовал представить, какие мысли могли промелькнуть в сознании персонажей в эти считанные мгновения; после них корректируется поведение. И Софья пускается (с уже полностью отвергнутым!) в объяснения! А там неожиданные слова «будьте рады» (что был робким на ночных свиданиях), да и «сама довольна» (что без свидетелей о предательстве узнала): после гнева такие эмоции не примирение, но шаг к примирению!
Нет надобности гадать, могло ли оно состояться: неодолимое препятствие к тому – обнаружился-таки свидетель грехопадения Молчалина. Чацкий «бросается между ними». А тут ремарка, служебный текст комедии, получает смысловое метафорическое значение. И о каком примирении говорить после того, как Чацкий «всю желчь и всю досаду» следом изольет «на дочь, и на отца, и на любовника-глупца». «Его суда ни обойти забвением, ни подкупить ложью, ни успокоить – нельзя»202. Скомпрометированную любовь восстановить теперь невозможно. Чацкий «между ними» встал навсегда.
Софья ультимативно потребовала от Молчалина до зари покинуть дом. Но ведь он служит у Фамусова, хозяйке только подслуживает. Осмелится ли он ждать воли хозяина, надеясь на благоразумие обманутой, которая согласится промолчать? Но каково ей с ним далее жить в одном доме? Не легче ли ей будет погубить себя и его? Меньшим злом счесть путь «в деревню, в глушь, в Саратов»? Что выйдет наружу, а что, может быть, останется в тайне?
Вопросов изобилие, ответов ни одного. Но если проблематичное будущее прочих персонажей может интересовать просто из любопытства, то судьба Чацкого принимает концептуальный характер. Гипотезам необходим фундамент; обоснование их не уводит от текста, но обратным ходом позволяет яснее увидеть то, что показано.
Чтобы лучше понять грибоедовского героя, надо отслоить от него то, что прилипло к нему совсем из другого источника – исторической жизни.
Задумаемся: безразлично ли поэту-драматургу, как истолкуют персонажей читатели – зрители? Надо решительно сказать: нет! Он разгадывает головоломки жизни, ищет откровений. Если можно найти путь к победе, какое ж в этом горе? А грибоедовское откровение получается горьким.
2
Романтический мир Татьяны не только обладает светлым обаянием идеала, он обнаруживает и свою неизбежную слабость. Жизнь вторгается даже в тщательно охраняемые уголки. Обычно выпадает из поля зрения драматизм финального положения Татьяны. Между тем «минута злая» для Онегина ничуть не добрее и для княгини. Предстояли неизбежные и тягостные объяснения Онегина, а следом Татьяны с ее генералом. Вообще говоря, возникает дуэльная ситуация. Ей вовсе не обязательно завершаться дуэлью, но она неизбежно приведет к необходимости выстраивать семейные отношения заново. Заповедный «заветный клад» «слез и счастья» Татьяны обнаружен и раскрыт, и это неважно, что он не получит широкой огласки (ай, он же широко растиражирован в литературном произведении!), а стал достоянием только самых близких людей: тайник имел смысл только до тех пор, пока о нем не знал никто.
Татьяну мы оставляем в момент острого духовного кризиса, выход из которого предугадать нелегко. Сколь велика для нее потеря ее «заветного клада»? Может быть, она сможет освоиться уже полностью на почве реального мира. Но, может быть, потеря окажется столь значительной, что подорвет ее физические и духовные силы. А вдруг (хоть это и мало вероятно) мир иллюзий окажется неотвязным и на замену разграбленного клада возникнет какой-то новый тайник на новой почве? Не будем гадать, какой вариант реальнее.
Прежние отношения Татьяны с мужем были весьма достойными. Их придется выстраивать заново; это непреложный факт. Сохранят ли они прежний уровень?
Возрастного («толстого») генерала из деликатности вряд ли интересовала прежняя жизнь молодой жены, равно как и ее, наверное, не привлекали рассказы о «проказах» прежних лет. Вероятно, князь не претендовал на пылкие чувства жены, его вполне устраивали спокойные, доброжелательные отношения. У нее нет перед ним вины, но открывшаяся тайная (не только прежняя, но и нынешняя, незабытая!) любовь Татьяны не может восприниматься равнодушно. Ревнивые чувства неизбежны. Зарубцуется ли (когда и как) эта сердечная рана?
Романтический мир Татьяны изображен таким обаятельным и поэтичным, что даже неловко указывать на его несостоятельность. И все-таки приходится признать: подмена реального мира воображаемым опасна; она может служить лишь временной формой жизненного компромисса, но таит в себе более или менее острую конфликтную ситуацию и чаще всего оборачивается катастрофой.
Татьяна выстроила свой жизненный путь, взяв ориентир на идеал своего кумира («вольность и покой / Замена счастью»). Ее можно назвать прилежной ученицей Онегина. Но она талантлива по натуре, а такой ученик не бывает копиистом. Ученик превзошел учителя.
А может она сама быть примером для героя? Свое письмо Татьяна закончила упованием: «мне порукой ваша честь…» Те же слова она повторит в концовке исповеди, но здесь они звучат иначе, крепче: «Я знаю: в вашем сердце есть / И гордость, и прямая честь».
Трудно выстраивать что-то на обломках несбывшегося счастья. Новый путь потребует внутренних перемен очень значительных: эгоизм надо поменять на альтруизм.
Гипотетические судьбы героев
1
Грибоедов подал пример младшему и уже знаменитому поэту-тезке: произведение надо заканчивать «в минуту, злую» для героя. Календарь «Горя от ума» статичный: куда ему двигаться, если он занимает лишь одни сутки. Но персонажи активно (с разными эмоциями) ориентируют себя во времени по линии настоящее – прошлое (детство – зрелость; венец диапазона: век нынешний и век минувший). В будущее здесь заглядывают только в бытовом плане. Зато открытая ситуация финала сама собой провоцирует любопытство читателей (они-то знают, что действие комедии происходит в канун важного исторического события!): что станется с героями потом? В двух шедеврах ситуация дала следствие в чем-то схожее, но и резко отличающееся.
Путь комедии к печати оказался усложненным. Сторонники и противники «Горя» объявились сразу, но они откликались на публикацию только фрагмента комедии, писать о концовке еще не было возможности. А затем обозначился очень активный (длившийся до начала двадцатого века!) жанр «продолжений», пример которых оказался заразительным. Такое обозначение, конечно, весьма условное. Создавались (разного уровня) самостоятельные произведения с использованием грибоедовских персонажей, которые перемещались в иные обстоятельства. Тут приходится говорить не о воспроизведении этих персонажей, а об инновации их. Грибоедовская Энциклопедия фиксирует четырнадцать (!) таких произведений.
А не даст ли какой-то материал для размышлений о постсюжетной судьбе героя судьба его духовного отца? Ведь если герой потрясен озарением-откровением, какие могут быть сомнения, что прежде автор испытал подобное в душе своей. Мы отмечали, что Грибоедов (после триумфа комедии!) пережил состояние, грозившее самоубийством или сумасшествием. Какие опоры нашел страдалец?
Разные. Поэт призвал ценить малые радости. 12 декабря 1825 года (а это канун кануна трагедии 14 декабря) Грибоедов пишет ответное письмо А. А. Жандру и его жене В. С. Миклашевич: «Философия твоя чуть было меня не прослезила, милый друг мой. “К чему ведет нас эта жизнь?” Оглянись, с тобой умнейшая, исполненная чувства и верная сопутница в этой жизни, и как разнообразна и весела, когда не сердится. У тебя я, я и я, а наш Александр Одоевский? И когда мы вместе, есть о ком думать <далее фраза по-французски: «с такой свитой друзей мое сердце не скучает»>, в том и счастье, чтобы сердце не оставалось пусто. Да хотя бы у нас только и назначения было, чтобы тебе ко мне писать, а мне любоваться твоею эпистолиею, так есть за что благодарить бога». Тут странно (но только на первый взгляд) троекратное повторение «я»; Грибоедов и представал перед другом в трех лицах: просто как человек, и как государственный человек, и как творческий человек (все это не чуждо было и Жандру, а за вычетом государственной деятельности и Миклашевич).
«Горе от ума» выдавливает такую возможность опереться на программу-минимум: если не может на земле утвердиться в качестве универсальной самая раззамечательная идея, надо дорожить хоть малой, но надежной кучкой единомышленников.
Спустя совсем небольшое время этот круг дорогих Грибоедову лиц расширился. Может быть, неожиданно для него Грибоедов встретил очаровательную грузинку, влюбился, добился взаимности, женился на ней. Обретена новая жизненная ценность!
Очевидно, что для людей масштаба Грибоедова обустройство личных отношений не исчерпывает их потребностей. И куда деть принцип Чацкого: «Служить бы рад, прислуживаться тошно»? В жизни Грибоедова был уникальный случай. Обычно, одержав победу, полководцы передавали эстафету дипломатам. А тут к реляции о победе одновременно – выходит, в качестве приложения – был уже старанием Грибоедова добавлен выгодный для России договор.
Зато являться в Персию даже послом России в ранге министра Грибоедову очень не хотелось. Громкий титул (дома) ничего не значил: инициатива посла отвергалась, ему предписывалось исполнять «государственные» начертания, озвученные К. К. Родофиникиным, директором Азиатского департамента Коллегии иностранных дел, уполномоченным на то главой Коллегии К. В. Нессельроде. В письме к Миклашевич Грибоедов именует свою лишенную творческого начала службу ссылкой. Между тем он еще в Петербурге загорелся идеей организации в Грузии акционерной «Российской Закавказской компании». Экономически укрепить окраину империи! Вот новое дело, которым он с увлечением мог бы заняться. И соединиться с любящей женой. Судьба оказалась жестокой…
Жизнь Грибоедова нет надобности рассматривать как пример для подражания, для героя комедии в том числе (для этого подражателям потребно еще некоторые способности иметь). А вот взглянуть на нее через призму заглавия комедии очень даже полезно.
Ситуация Чацкого страшная. Обрести способность глубокого мышления – и прийти к откровению: мир сотворен с противоречиями, которые не по силам одолеть человеку (людям). Здравый смысл подталкивает к смирению из-за невозможности достигнуть желанной цели. Но и внутри человека противоборствуют (или уживаются) два начала: холодный рассудок и горячее сердце, источник нескончаемых желаний. Рассудку необходима мотивация. Эмоциональный приговор выносится моментально: нравится – или не нравится. И приговор обжалованию не подлежит. Задним числом могут появиться и аргументы, но они не обязательны. Перекосы не исключены: «Любовь зла: полюбишь и козла». Желаемое – чтобы ум с сердцем оказался в ладу.
Как ни крути, а «Горе от ума» по праву становится в ряд шедевров мировой литературы. И. Н. Медведева выделяет такие произведения, которые «содержат некую высшую идею своего времени, но эта идея обладает свойством развития, устремлена в будущее»203. Здесь удачно схвачена именно двусторонность явления. Исследовательница поясняет свое утверждение классическими примерами, называя имена Гамлета и Дон-Кихота, но в обоих случаях делает акцент на историческую конкретность этих образов. Однако ясно, что бессмертие образов только опирается на историческую конкретность их изображения, но зависит более всего от того, насколько ярко они высвечивают нечто повторяющееся в потоке времени. Трагедия Шекспира породила обобщенное понятие «гамлетизм» – это какая-то особенная нерешительность героя при выполнении твердо принятого решения (широта обобщения очевидна: без принятия решений и попыток их исполнения невозможно представить жизнь). Роман Сервантеса обогатил копилку человеческого познания понятием «донкихотство» – благородством истинно рыцарских побуждений, венчающихся комическим, а то и прямо негативным результатом. Можно ли извлечь аналогичное заключение из «мильона терзаний» Чацкого? Поставив в ряд великих творений «Горе от ума» и показав историческую конкретность образа Чацкого, И. Н. Медведева не дала ясного ответа, в чем состоит обобщенная (стало быть, повторяющаяся) сущность грибоедовского героя. Без этого утверждение теряет в своей убедительности.
Почерпнутое в Чацком и устойчивое в историческом движении попробовал определить А. А. Лебедев: «…Именно Чацкий стал вечным юношей нашей литературы и нашей общественной мысли… именно Чацкий вновь и вновь приходит в произведения наших литераторов, пусть порой и почти неузнаваемо преображенный»204. Сразу возникает вопрос: как узнавать героя в «почти» неузнаваемо преображенном виде? Найденная формула остроумна, но вряд ли способна объяснить долголетие интереса к герою. Недозрелые откровения юноши: чем они могут обогатить историю? Такие оценки предопределяют как минимум подозрительное отношение к герою, если не отрицание его, что плохо соотносится с прорицанием его бессмертия.
Наша версия дает ответ на данный вопрос: откровение Чацкого – мы живем в разобщенном мире – должно учитываться при принятии сколько-либо серьезного решения.
Ситуация Чацкого исключает категоричность решения, надобно искать компромисс. Исключено и универсальное решение; диапазон возможного не очевиден.
У Грибоедова оказалось умное сердце: оно привело к быстрому и надежному браку. Последующее осмысление важного события привело к прогнозу неприятностей, тогда как хватало и наличных. Сердцу было можно больше доверять!
2
Пушкин не только сам заглядывал в предполагаемое будущее своих героев. Он и читателей своим примером подбивал на такие попытки.
В «Путешествие в Арзрум» (именно в очерк о Грибоедове!) Пушкин включает размышление, которое чем необычнее, тем интереснее: «Люди верят только славе и не понимают, что между ими может находиться какой-нибудь Наполеон, не предводительствовавший ни одною егерской ротою, или другой Декарт, не напечатавший ни одной строчки в “Московском телеграфе”. Впрочем, уважение наше к славе происходит, может быть, от самолюбия: в состав славы входит ведь и наш голос». Скажем так, что выдвигается очень трудная проблема. Возникают вопросы. Оставляет ли поэт весьма нелегкую задачу на перспективу – новым поколениям художников или опирается на свой уже опробованный опыт? Как угадать непроявленные способности человека? И это тогда, когда и явленные способности далеко не всегда находят признание! Но таков максималистский принцип поэта, яркое проявление его гуманизма, если угодно – плохо воспринимаемый потомками урок.
Для Пушкина и необычное предстает закономерным. Здесь налицо закрепление перехода от юношеского романтического историзма (с интересом только к признанным историческим личностям) к реалистическому историзму, с определением общественного потенциала любого человека. В «Путешествии в Арзрум» Пушкин доводит эту позицию до предельного заострения, призывая оценивать даже еще нереализованный потенциал личности.
А сам поэт уже продемонстрировал и художественный образец решения подобной проблемы, когда, расставаясь с погибшим Ленским, начертал два резко контрастных варианта гипотетической судьбы героя, «героический» и «обыкновенный». Такой подход возводится в принцип.
«Героический» вариант даже вызывает сомнения: не слишком ли много выдано Ленскому? И к чему гадания, которые заведомо, по смерти героя, пройдут впустую? Но любопытству поэта пределов не поставлено, ему интересно даже несбывшееся и несбыточное, если оно помогает понять сущее. И тут возникают попутные вопросы: а Пушкину – все равно, какой выбор сделает читатель? А у него самого есть свой выбор?
Потянем за тоненькую ниточку… Строфа с героическим вариантом судьбы Ленского трижды включает выражение «быть может». Контрастная строфа начинается: «А может быть и то…» По смыслу, по модальности оба суждения совершенно одинаковы (высказываются лишь умозрительные предположения; в случае с Ленским только таковые уместны), но в первом случае фраза – вводные слова, т. е. не член предложения. Во втором случае та же фраза переводится в сказуемое, т. е. в один из двух главных членов предложения: по смыслу – утверждение то же самое, теми же словами, но по форме – много крепче. Не подсказка ли тут о выборе поэта?
В размышлениях о Ленском есть пропущенная строфа, в печатном тексте обозначенная только цифрой – XXXVIII. Копия строфы (без двух последних строк) сохранилась, «героический» вариант судьбы героя здесь прописан конкретнее:
Он совершить мог грозный путь,
Дабы последний раз дохнуть
В виду торжественных трофеев,
Как наш Кутузов иль Нельсон,
Иль в ссылке, как Наполеон,
Иль быть повешен, как Рылеев.
Знаменитые имена соединены попарно: иноземное с отечественным. Почему-то не обращалось внимание на то, что знаменитости попарно образуют контрастные группы: победителей и побежденных. Но даже и для пары победителей строка «В виду торжественных трофеев» звучит с горькой иронией: героям-то лицезреть трофеи не довелось – русский фельдмаршал скончался после изгнания врага с полей Отечества, английский адмирал пал в сражении, доставившем стране блестящую победу. Знаменитыми могут стать и побежденные. Наполеон отмечен не за успехи полководца, а за страдания ссыльного (как и в оде поэта на смерть опального императора), что и дает возможность поставить ему в пару русского страдальца, «не славой, участью» даже превзошедшего знаменитого корсиканца. И эта строфа адресована вниманию потомков! И снова на уме годы 1812 и 1825! А ведь это и новый экивок в Сибирь! И во всех ассоциациях неизменна печаль.
Размышление о гипотетической судьбе Ленского рикошетом задевает заглавного героя пушкинского романа, а он, бывший друг и – увы – невольный убийца, продолжает жить, его-то судьба предполагает жизненное продолжение: каково оно?
На удивление активный декабристский фон финала романа, выраженный не только намеками, но и прямым текстом, не может быть безотносительным к судьбе Онегина. Фиксация духовной близости пушкинского героя к декабристам ничего не прибавит и не убавит к пониманию движения декабристов. Внимание к потенциальным возможностям заглавного лица позволяет шире и глубже понять его натуру, дает возможность увидеть его причастным к околодекабристскому кругу.
Проблемный вопрос «Что сталось с Онегиным потом?» обсуждался очень активно. Категорично как о факте, но неодобрительно высказывался об этом Ю. М. Лотман: «…Вся история читательского (и исследовательского) осмысления произведения Пушкина, в значительной мере, сводится к додумыванию “конца” романа. Без этого наше воображение просто не в силах примириться с романом»205. Вполне закономерным воспринимает такой подход С. Г. Бочаров: «Произведение, до наших дней “завершаемое” активностью читателей, это “Евгений Онегин”»206. Исследователь уточняет: «Несомненно, не внешняя незавершенность “Онегина”, которой нет, а внутренняя его структура провоцирует на эту работу воображения» (с. 19).
В советские годы роман «дописывали» особенно старательно, поскольку это давало возможность подключить декабристскую тему (с опорой на нереализованное). Ныне с не меньшим старанием эту тему обходят. В. С. Непомнящий, увы, руководствуется двойной бухгалтерией. Фразу поэта из предисловия к первой главе о том, что «большое стихотворение», «вероятно, не будет окончено», исследователь считает «достаточным основанием для того, чтобы исключить из научного рассмотрения домыслы относительно того, “как должен был окончиться роман”, о дальнейшей судьбе героя и пр.»207. Но это – категорический заслон для постановки декабристской темы. Зато исследователь ничуть не избегает предположений, которые его по смыслу устраивают; он даже считает обязательным заполнять «пустоты», которые якобы специально для этого оставляет поэт. В. С. Непомнящий в частности проецирует на Онегина, без какой-либо альтернативы, то, что поэт представлял как «обыкновенный» вариант гипотетического пути Ленского: «То, что в шестой главе сказано о мертвом Ленском, – “А может быть и то: поэта Обыкновенный ждал удел… Пил, ел, скучал, толстел, хирел…” – ведь все это можно <?> отнести к живому Онегину. У него “обыкновенный удел” – пить, есть, скучать, хиреть в хандре, ждать смерти – и самому сеять смерть: ведь это не безобидный онегинский дядя, это – кипящая “в действии пустом” и склонная выплескиваться через край “великая праздная сила”, если говорить словами Достоевского…» (с. 159–160). Безрадостная перспектива. Но исследователь игнорирует, во-первых, пушкинское отношение к Онегину как к приятелю, во-вторых, пушкинское же изображение двух персонажей как людей контрастных, фактически антиподов (в силу чего Онегин просто психологически не мог копировать Ленского). Опять же пошловатый тон в изображении смерти вполне уместен в сатирическом умозрительном рассуждении, но совершенно не приемлем в применении к «живому» персонажу (который отнюдь не одних насмешек заслуживает).
В жизни (= в сюжете) дело может решить подвернувшийся случай, а случай невозможно предусмотреть. По этой причине анализ вариантов оказывается важнее предпринимаемого выбора. На мой взгляд, в решении этой проблемы на первый план выходит оценка альтернатив.
Именно альтернативно в будущее Онегина пытался заглянуть еще Белинский: «Что сталось с Онегиным потом? Воскресила ли его страсть для нового, более сообразного с человеческим достоинством страдания? Или убила она все силы души его, и безотрадная тоска его обратилась в мертвую, холодную апатию?» Это замечательно точная постановка проблемы, но есть возможность заменить подцензурные намеки критика прямой характеристикой, а также задействовать понятие, появившееся позже: «воскресший» духовно Онегин – это декабрист, убитый безотрадной тоской Онегин – «лишний человек». Белинский внешне отказался отвечать на свои вопросы, но фактически сделал вполне внятный выбор: «Не знаем, да и на что нам знать это, когда мы знаем, что силы этой богатой натуры остались без приложения, жизнь без смысла, а роман без конца? Довольно и этого знать, чтоб не захотелось больше ничего знать…» (с. 469).