Loe raamatut: «Неизвестный Берия. За что его оклеветали?»

Глава 1
Начало шантажа СССР

Потсдам

После обеда 25 июля 1945 года Черчилль улетел в Лондон, чтобы, как все полагали, присутствовать на своей победе на очередных парламентских выборах. На конференции глав стран-победительниц во Второй мировой войне в Европе, проходившей недалеко от Берлина в городе Потсдаме, образовался перерыв в два дня.

Вечером, когда жара несколько спала, Сталин, Молотов и Берия вышли прогуляться в парк Нойен Гартэн.

Для оговоренной еще в Крыму конференции сам Берлин, после его штурма советскими войсками, никак не подходил, Потсдам тоже был сильно разрушен, посему размещать делегации и там было трудно. Но в Потсдаме сохранилось большое здание – дворец германского кронпринца, расположенный в парке Нойен Гартэн. В нем было достаточно помещений для заседаний и работы многочисленных экспертов и советников, а для размещения глав делегаций, министров иностранных дел и остальной свиты хорошо подходил пригород Потсдама – Бабельсберг, почти не пострадавший во время войны. В Бабельсберге до войны жили крупнейшие правительственные чиновники, генералы и прочие видные деятели нацистской Германии, в связи с чем он состоял из многочисленных удобных двухэтажных вилл, утопавших в зелени и цветниках.

Маршал Жуков, командовавший войсками в советской зоне оккупации, проявил бешеную энергию и чудеса верноподданнической старательности, послав в Потсдам многочисленные отряды и команды инженерных частей Красной Армии. Работа шла по 24 часа в сутки, и к 10 июля все было закончено. В помещении дворца, где должна была проходить конференция, капитально отремонтировали 36 комнат и конференц-зал с тремя отдельными входами. Американцам выбрали для апартаментов президента и его ближайшего окружения голубой цвет, англичанам для У Черчилля – розовый. Для советской делегации зал был отделан в белый цвет. В Нойен-Гартэн соорудили множество клумб, высадили до десяти тысяч различных цветов, многие сотни декоративных деревьев.

Помимо прочих обязанностей, Берия все еще руководил Народным комиссариатом внутренних дел, поэтому в его работу входила и организация подслушивания конфиденциальных разговоров, которые вели между собой приезжавшие в СССР высокопоставленные иностранцы. И Берия знал, что подобная мишура давала прямо противоположный эффект, поскольку и премьер-министр Британской империи, и президент США были выборными руководителями, которых требования избирательных кампаний заставляли вести себя скромно. Излишняя роскошь, которую предоставляла им советская сторона, может, и льстила им, но давала возможность громогласно издеваться над ненужной расточительностью «тоталитарного режима», противопоставляя эту, действительно ненужную, помпезность своей «демократической» скромности. Кстати, глава «тоталитарного режима» И.В.Сталин, органически не терпевший никакой помпезности, приехав с вокзала в свою резиденцию в Потсдаме – виллу генерала Людендорфа, – тут же потребовал убрать из нее всю излишнюю мебель, которую с фельдфебельской старательностью со всей Германии стащил в нее маршал Жуков.

«Чем более застенчивым является генерал перед лицом противника, тем большую решимость и отвагу проявляет он в деле угождения начальству, – хорошо известный, хотя и мало вспоминаемый, закон военного искусства», – подумал Берия. И ему вспомнилось произведение Куприна, в котором командир учебной роты объяснял юнкерам, что русский офицер обязан отличаться благородством души и блеском сапог. «Что касается благородства души, то его у царского офицерства к революции почти не осталось, да и у нынешнего пока не сильно прибыло, – оценил ситуацию с офицерством Красной Армии Берия. – Но если эти циклопические усилия Жукова считать за блеск сапог, то блеска – да, блеска у нынешнего офицерства больше, чем нужно. Впрочем, – усмехнулся сам себе Берия, – над кем смеюсь? Я ведь уже две недели и сам Маршал Советского Союза».

В этот день встреча Сталина, Черчилля и Трумэна началась в 11 часов утра, а это время, когда Сталин, обычно работающий до 4–5 часов ночи, только просыпается. Поэтому утром спешащий Сталин не смог переговорить с Молотовым и Берией ни о чем, непосредственно не касающемся темы идущих переговоров с союзниками. Теперь же можно было поговорить не спеша, и Сталин решил совместить трудный (в чем он не сомневался) разговор с осмотром окрестностей, которые его, любившего цветы, не могли не интересовать.

Речь шла о сообщении, полученном от Трумэна вчера вечером, которое Сталин тогда же передал Молотову, а тот Берии, но обсудить его они не успели.

Накануне, 24 июля, после окончания пленарного заседания, когда члены делегаций поднялись со своих мест и стояли вокруг стола по два и по три человека, президент Трумэн подошел к Сталину, и они начали разговаривать одни при участии только своих переводчиков. Трумэн сообщил, что Соединенные Штаты, идя на героический риск, израсходовали более 400 миллионов фунтов стерлингов, если считать в британской валюте, и создали новую бомбу! Исключительной силы! И уже успешно испытали ее! И эта бомба будет иметь решающее значение для всей войны с Японией! Какая удача!

Однако Сталин принял это известие настолько спокойно, что и Трумэн, и, наблюдавший за их разговором со стороны Черчилль решили, что в тяжелых трудах Сталина заботам об атомной бомбе совсем не было места. Черчилль, к примеру, был уверен по виду Сталина, что если бы Сталин имел хоть малейшее представление о той революции в международных делах, которая совершалась благодаря наличию у США, и только у США, такого мощного и принципиально нового оружия, то это сразу было бы заметно. Более того, Черчилль считал, что ничто не мешало Сталину сказать: «Благодарю вас за то, что вы сообщили мне о своей новой бомбе. Я, конечно, не обладаю специальными техническими знаниями. Могу ли я направить своего эксперта в области этой ядерной науки для встречи с вашим экспертом завтра утром?» Однако Сталин сохранял на лице веселое и благодушное выражение, и беседа между двумя могущественными деятелями скоро закончилась. Когда все начали разъезжаться, Черчилль подошел к Трумэну. «Ну, как сошло?» – спросил он. «Он не задал мне ни одного вопроса», – ответил Трумэн.

Отсюда Трумэн с Черчиллем пришли к выводу, что Сталин ничего не знает об атомном оружии, и, следовательно, СССР в атомной гонке безнадежно отстал, однако они ошибались.

Сталин об атомной бомбе знал очень много, но это не делало СССР сильнее.

В Нойен-Гартэн Сталин начал прерванный вчера разговор, восхищенно осматривая куст роз, разведением которых увлекался на своей даче.

– Какой прекрасный сорт! Интересно, приживется ли он в Подмосковье? – Затем повернулся к Молотову: – Так ты, Вячеслав, считаешь, что у союзников атомной бомбы еще нет и Трумэн с Черчиллем вчера просто блефовали, когда сообщили об ее успешном испытании?

– Думаю, блефуют, – как всегда, подумав, ответил Молотов, – набивают цену, чтобы убедить нас, что мы им больше не нужны для победы над Японией, и с японцами они, дескать, и сами справятся, а посему в вопросах европейского устройства мы им должны уступать. Они на нас давят этой бомбой – это как раз в характере Черчилля, и по его физиономии это было видно. Мы в своей зоне оккупации взяли всех найденных немецких физиков, допросили, и они, судя по всему, не врут – немцы были еще очень далеки от создания атомной бомбы. Неужели их так опередили американцы? Не верится…

– Не верится или не хочется верить? – спросил Сталин и обратился к Берии. – А ты, что думаешь, Лаврентий?

– Тут два вопроса, – тоже подумав, начал Берия. – Во-первых, они эту чертову бомбу создали. Наши компетентные источники информации нам пока недоступны – мы не можем пока с ними связаться, но, судя по веселью и пьянкам в кругах, связанных с этим проектом, скорее всего, позавчера они ее успешно испытали.

Но сколько этих бомб у них может быть? По нашим сведениям и расчетам, еще две, от силы, три. Ну, разрушат они два или три японских города, ну, убьют несколько десятков, пусть даже сотен тысяч мирных жителей – что из того? Они только разозлят японцев. Нет, без нас, без СССР, союзники войну с Японией не закончат. И только вступление в войну Советского Союза подорвет боевой дух японцев, только это заставит их капитулировать, ввиду полной бесперспективности дальнейших боевых действий.

Во-вторых. Они действительно блефуют. Им, чтобы закончить войну с Японией, нужны сухопутные силы, а их армия в Европе драться в Японию не поедет – разбежится. Правда, их генералы стесняются так говорить и говорят «самодемобилизуется». Их же солдаты тут, в Европе, счастливы, что уцелели в войне с немцами, а теперь сама мысль о том, что их ждет возможная смерть в боях с японцами, для американских солдат невыносима. Американские солдаты, да и большинство офицеров, открыто говорят, что они, дескать, свой долг исполнили – немцев разбили, и теперь пусть с японцами дерется кто-нибудь другой.

Так что Черчиллю и Трумэну мы нужны, как воздух, и нельзя им ни на копейку делать никаких уступок по этой причине – с бомбой или без бомбы, они войну без нас не закончат.

Репарации

Тут Берия вспомнил, что следующее заседание конференции, по договоренности глав государств, должно будет рассмотреть вопрос о репарациях с Германии и ее союзников, после чего в памяти мелькнуло обсуждение этого вопроса у Сталина еще в конце зимы. Тогда Сталин пригласил его в свой кабинет, в котором уже сидели Вознесенский и Микоян.

– Вот какой, довольно интересный вопрос, – жестом пригласив садиться, начал Сталин. – То, что мы немцев победим – это факт, осталось сделать это с минимальной кровью наших солдат. И теперь надо подумать, как заставить немцев хотя бы немного компенсировать нам потери в войне? О чем договариваться с союзниками после Победы? Ведь здесь два принципиальных момента.

Можно наложить на немцев большую контрибуцию. Вряд ли англичане и американцы дадут нам это сделать, но пробовать можно. Сразу немцы большую контрибуцию не выплатят, следовательно, придется получать ее в течение 10, а может, и 20 лет. Для этого надо оставить немцам все их заводы, они будут на них работать и выплачивать нам долг.

А можно вывезти у них по репарациям оборудование всех их военных заводов и включить его стоимость в сумму военных компенсаций.

Товарищи Вознесенский и Микоян предлагают идти по первому пути, я правильно вас понял, товарищ Вознесенский?

– Да, конечно. Оборудование нынешних заводов Германии уже и физически изношено, и морально устарело. А за немецкие деньги мы можем купить в США или у тех в мире, у кого оно есть, самое современное и эффективное оборудование.

Вознесенский, по мнению Берии, был человеком не на своем месте уже хотя бы из-за своих непомерных амбиций и гипертрофированного самолюбия. Освоив плановую работу, по сути, работу бухгалтера, но в масштабе государства, он был председателем Госплана и в этой должности заместителем Сталина в правительстве – в Совете Народных Комиссаров. Работы советской экономики не знал и не собирался в ее подробности вникать. Работал механически, полагаясь на числа в отчетах и советы своего аппарата. Понимал он это сам или нет, но из-за своего незнания в трудных вопросах он боялся принимать ответственные решения, стремясь, чтобы эти решения принял лично Сталин. Этим Вознесенский очень усложнял работу остальных хозяйственных руководителей страны, в том числе и Берии, хотя Берия был заместителем Сталина не только в правительстве, но и в высшем властном органе страны – в Государственном Комитете Обороны.

Не понимая, что он является самым слабым руководителем, Вознесенский очень обиделся, когда ему не присвоили звание Героя Социалистического Труда в 1943 году. До этого, еще в 1942 году, звание Героя было присвоено целому ряду хозяйственных руководителей звена нарком (министр) – директор завода, а потом Сталин счел, что это ненормально, что среди высших руководителей страны он единственный Герой, и представил к присвоению звания Героя своих заместителей – Молотова, Берию, Микояна и даже Маленкова.

Возможно, что из жалости и чтобы не обижать Вознесенского, из которого амбиции просто выпирали, Сталин представил бы к званию Героя и Вознесенского, но тот своей глупостью испортил все дело. Он в 1942 году поручил своему аппарату состряпать себе докторскую диссертацию по экономике, а в 1943 защитил ее, и тут же угодливая Академия наук приняла его своим членом. Таким образом, Вознесенский получил нужным образом оформленные справки о том, что он лучший хозяйственник СССР. У него не хватало ума понять, что мнение о нем его товарищей-министров и его подчиненных, о котором он не заботился никак, в тысячу раз более почетно и ценно, нежели мнение безответственных и продажных болтунов из Академии наук. Но главным было время, которое он выбрал для защиты диссертации и баллотировки в Академию – 1942–1943 годы, – страшнейшие годы войны, когда его товарищи по правительству и подчиненные света белого не видели из-за работы по приближению Победы. Вознесенский не понимал, что теперь присвоение ему звания Героя Социалистического Труда было бы оскорблением этому званию.

Берия, изучив Вознесенского, очень сомневался, что тот мог додуматься до мысли о контрибуции с Германии, Берия ни на минуту не сомневался, что идею явить Сталину свой академический гений ненавязчиво подсказал Вознесенскому хитрый Микоян – нарком (министр) внешней торговли СССР. В войне Советский Союз поистратил свой золотовалютный запас, и после войны Микоян рисковал остаться без работы, а валюта, поступающая из Германии, давала его наркомату надежду на постоянную работу и хороший кусок хлеба с маслом.

– Что вы по этому вопросу думаете, товарищ Берия?

Этим вопросом Сталин пояснил, зачем он вызвал Берию.

– Да, логика есть, – ответил Берия. – Но проработали ли товарищи Вознесенский и Микоян вот такие, с ходу пришедшие мне в голову вопросы.

Большая часть Германии будет оккупирована союзниками. Это сейчас мы им очень нужны, в связи с тем, что они без нас войну с Японией не закончат. Поэтому не исключено, что мы в документах по итогам войны сможем убедить их на выплату Германией достойной контрибуции. Но ведь как только мы перестанем быть им нужны, они тут же сделают так, что с той части Германии, которую оккупируют они, мы никаких денег не получим. Большая контрибуция – это журавль в небе. А будем собирать ее только со своей части Германии, озлобим против себя тех немцев, которых нам, собственно, злить ни к чему.

А вот оборудование тех заводов, которые наши войска захватят – оно наше, оно уже у нас. И лучше синица в руке, чем журавль в небе.

Но не это главное. Мы демобилизуем армию. Где, на каких заводах будут работать наши демобилизованные солдаты? Даже если бы сейчас у нас было много денег, и мы сегодня заказали бы заводы в США, то пока там их спроектируют, пока поставят нам новое, еще не опробованное в работе оборудование, пока на нем будет отработана технология, пройдут годы.

А если мы перевезем к себе немецкое оборудование, то, во-первых, оно уже готово, во-вторых, технологические процессы на нем уже отработаны, в-третьих, мы среди пленных найдем специалистов для быстрого обучения наших специалистов работе на этом оборудовании. У нас не возникнет обычной для послевоенного времени безработицы.

Гитлер основные заводы построил перед войной, и даже в ходе войны, поэтому я бы не стал пугаться того, что они так уж сильно морально устарели. Потом, что такое морально устаревшее оборудование? Положим, это старый токарный станок. Да, на нем не выточишь гидрогайку, но простую гайку и болт выточишь без труда. Но у нас сейчас не хватает ничего – ни болтов, ни гаек, ни каких-либо станков, чтобы их точить, – ни старых, ни новых. А рассрочка в выплате контрибуции приведет к тому, что мы новое оборудование за рубежом будем покупать и вводить в строй очень долго, и очень долго еще и потому, что ни у кого не будет опыта эксплуатации такого оборудования. При таком подходе процесс восстановления нашего хозяйства будет идти очень медленно.

А для перевозки немецких заводов из Германии в СССР и для постройки у нас зданий этих заводов и фундаментов для этого оборудования потребуется хотя и много труда, но это будет, в основном, не очень квалифицированный труд. И вот тут, на мой взгляд, есть очень важный вопрос, который напрямую с экономикой как будто и не связан.

Если потребовать с немцев эту сомнительную контрибуцию, то нужно будет немедленно отпустить всех немцев из нашего плена – и из нашей зоны оккупации, и из англо-американской, чтобы они работали в Германии – ведь контрибуция будет взиматься с каждого работающего немца.

А как же наказание за войну, за смерть наших людей? Как же наказание за то, что они голосовали за Гитлера? Нет, я считаю, что немецкие пленные должны поработать у нас и хотя бы немного загладить свою вину и вину Гитлера.

Не могу точно оценить, сколько пленных мы возьмем – часть-то пленных возьмут союзники, – но, думаю, миллиона три трудового ресурса низкой квалификации мы будем иметь. А может, и больше. К станкам их не поставишь – к станкам нужно ставить свободных людей, чтобы они имели стимул повышать квалификацию. А пленных придется использовать в строительстве, но в строительстве каких предприятий, если для этих предприятий нет оборудования?

И не только о пленных речь. Масса наших мерзавцев служила и служит у немцев. Простить их нельзя! Представляете, товарищ Сталин, вернется такой мерзавец, служивший у немцев пусть даже и в обозе, в свое село, а вокруг вдовы, мужья которых убиты с помощью этого мерзавца. Каково будет этим вдовам? Поэтому таким мерзавцам хоть пять лет, а дать надо. И, думаю, таких негодяев будет несколько сот тысяч.

Так что и справедливость требует держать синицу в руке, хотя и контрибуцию, конечно, требовать надо.

В итоге я за то, чтобы сразу же выгрести из Германии все, что нам может пригодится. Этим мы выиграем два-три года в собственном развитии.

– Что касается рассрочки выплаты контрибуции, – вступил в разговор Микоян. – Мы могли бы взять кредиты и погашать их этой самой, получаемой в рассрочку контрибуцией. Но мы купили бы новые и современные оборудование и заводы, а не старые и изношенные.

– Ты, Анастас Иванович, не беспокойся – мы закупки за рубежом прекращать не собираемся, и работы тебе, наркому внешней торговли, хватит, – усмехнувшись, сказал Сталин. – Тут вопрос в другом. Наша цель – как можно быстрее построить такой Советский Союз, который бы не нуждался в закупках оборудования за рубежом, который бы любую сложную технику мог делать сам. А для этого СССР нужны опытные ученые, инженеры и рабочие. И опыт эти люди получают в собственной работе, а не в созерцании чужих достижений.

Образно этот случай можно описать так. У нас есть возможность или немедленно получить грузовик с мотором мощностью 30 лошадиных сил и грузоподъемностью 1 тонну, или через три года получить 3-тонный грузовик в 70 лошадиных сил. Что лучше? Лучше немедленно начать возить грузы на 1-тонном грузовике и работой на нем воспитать кадры конструкторов, механиков и шоферов, которые через пять лет безо всяких закупок из-за рубежа сами построят и сами будут успешно эксплуатировать 10-тонный грузовик. Мы не потеряем время не только для восстановления народного хозяйства, но и для обучения и воспитания кадров.

Тогда так и решили.

А буквально накануне, в начале июля 1945 года, Берия вызвал к себе наркома (министра) нефтяной промышленности СССР Н.К. Байбакова. Тому было 34 года, наркомом он стал едва полгода назад, а предприятия его наркомата были разбросаны по всей территории СССР. Конечно. Байбаков был горд должностью, но, в то же время, внутренне сознавал, что он не охватывает всех проблем отрасли и не справляется с той массой дел, которая на него навалилась.

Когда Байбаков вошел в кабинет, Берия стоял у карты Советского Союза, испещренной пометками предприятий, за работу или строительство которых он отвечал. Приветливо поздоровавшись с молодым наркомом, своим протеже, Берия не спеша начал.

– Николай Константинович, нам досталось множество немецких химических заводов, работавших на войну. К примеру, в Польше, в районе Освенцима, немцы построили комплекс современнейших химических предприятий, на которых евреи, согнанные в концлагеря Освенцима со всей Европы, из местных углей производили для немцев каучук, моторное топливо, взрывчатку и многое другое.

Советскому Союзу вся эта продукция нужна, поэтому эти заводы обязательно нужно перевезти в СССР, смонтировать и заставить эти заводы работать на нас.

Байбаков, и так не справляющийся со своим объемом дел, ужаснулся.

– Но товарищ Берия, я нарком нефтяной промышленности, а это химия, эти заводы – это не мое дело, это дело Главгазтоппрома!

– Во-первых, – спокойно уточнил Берия, – и не мое, во-вторых, знаю, какой вы промышленности нарком, товарищ Байбаков, но Советскому Союзу нужна продукция этих заводов, понимаете – нужна! И Политбюро поручило мне организовать ее производство, а вы подчиняетесь мне. Так что включайте в состав своего наркомата Главгазтоппром и считайте это дело своим!

– Слушаюсь, товарищ Берия, но вы берете у правительства поручения, а выполнять потом мне.

– Вы паникуете, Николай Константинович, раньше времени, – начал сердиться Берия, – вам гордиться нужно тем, что в вас верят, а не ныть!

Давайте лучше прикинем, где в Союзе их разместить? Эти производства требуют много воды, поэтому нам нужны такие районы, чтобы и уголь был в избытке, и река была.

Начнем с Донецкого угольного бассейна, – Берия посмотрел на карту. – Пусть специалисты Главгазтопа поищут площадку для строительства где-нибудь в низовьях Дона – в районе Ростова или Новочеркасска.

Так, Урал. Тут, пожалуй, удобно опереться на реку Белая. Рядом и бурые угли, и нефть Башкирии. Пусть поищут подходящую площадку в районе Уфы или Стерлитамака.

Ну, и что-то нужно дать Сибири. Тут очень хороши Черемховские залежи угля. А рядом Ангара. Давайте-ка именно сюда перебросим предприятия из Освенцима. Комбинат будет очень большой, возможно, собственно в Иркутск его перемещать и не стоит… Видимо рядом придется основать новый город, какой-нибудь Ангарск.

– И за сколько же лет мы должны будем управиться с этим делом?

– За два года.

– Невозможно!

– Опять вы за свое! – рассердился Берия. – Ничего. Глаза боятся – руки делают, управимся…

Берия в мыслях отключился от этих мгновенно промелькнувших воспоминаний и вернулся в Потсдам.

– И надо постараться, – сказал он Сталину и Молотову, – как можно больше немецких заводов вытащить из зоны оккупации союзников.