Loe raamatut: «Менеджер»

Пролог 

…– Запрос от отца, довольно странный. Его нездоровое тщеславие вызывает у меня негодование, но…

– Но…

– Его сын обессмертит своё имя на несколько веков.

– Так это же прекрасно!

– Я хочу знать цену.

– Такой запрос требует соответствующей платы, Менеджер!

– То есть даже без вариантов?

– Увы.

– Итак…

– Онкология и ранняя смерть на пике славы.

– Насколько ранняя?

– Ну, допустим, пятьдесят шесть!.. хотите яблочка?..

________________

Моё имя ни о чём не говорит. Тем более что и повествую я от первого лица. К чему вам моё имя?..

«От первого лица» … Хм… Странно звучит. Особенно в устах человека, который общается с НИМ …

Греховно воображать себя первым лицом, дорогие мои!

Мы – Менеджеры, Ангелы, живущие по своим законам.

Мои родители были Менеджерами, все мои ближние и дальние предки – тоже.

Время для нас течёт по-другому, не так как у обычных людей. Собственно, его просто нет. Вернее, его не существует в земном понимании – минуты, часы, годы… Мы просто живём. Стареет лишь наша душа. И когда она перенасыщена болью и страданиями – она просит покоя и забвения…

Наш мир сложно назвать параллельным. Скорее, это просто другое измерение. Мы привязаны к одному месту, но имеем возможность находиться в любой точке пространства. Внешне нас совершенно невозможно отличить от людей. Особенно тех, кто живёт среди них.

Учился я несколько десятилетий. Ещё столько же работал по распределению в «Детском отделе».

А начинал, как и все, со всякого рода открыток и «валентинок».

Наша скромная контора находилась далеко не в Лапландии и не на каком-нибудь облаке, как многие это думают. Всё намного серьёзнее и к романтике никакого отношения не имеет. Офис не сверкал белизной почтовой корреспонденции, не благоухал ароматом сургучной смолы – мы шли в ногу со временем и были асами в области офисной техники.

Возможно, нашу работу можно было назвать рутинной – настолько она была однообразна. А иногда – до примитивности наивна. Но это только на первый взгляд. Мы были не просто послушными исполнителями бесконечных детских желаний, но и великими психологами этих юных мечтателей.

Такой массы заказов и прихотей перелопатить мог только шагающий экскаватор на жидких кристаллах последнего поколения. Но мы не жаловались. Отчасти оттого, что лучшим из лучших была уготована перспективка повышения.

… Я сидел и пыхтел над заказом некой девочки из Питера, когда меня вызвали к «Первому лицу». Почему «пыхтел»? Запрос этой юной особы был пространен как каприз малолетнего чада: «Дарагой дедушка марос хачу штоп папа вирнулся домой» …

Впрочем, запомнил я это послание по другой причине – оно было последним.

Офис Босса, невесомо паривший в разных местах Вселенной, тем не менее, в нужную минуту, всегда удивительно оказывался перед тобой. Странно, но он не пугал. Трепет больше внушали огромные стальные двери его приближённых топ-менеджеров, этих древних как мир счастливчиков, постигших смысл экзистенции.

– Вы засиделись в детском отделе!.. – пожурил меня Босс.

Когда я вошёл, то не сразу заметил его в необъятном пространстве кабинета. Он стоял ко мне спиной, у огромного окна, за которым простирался бесконечный звёздный хаос.

– В отличии от ваших коллег, засыпающих меня заявлениями о повышении, вы до неприличия скромны… это признак заниженной самооценки, или хитрый ход?!

Я молчал. Кому как не Боссу ведать о нас всё, вплоть до бессознательного. Хотя кто его знает: есть ли у него время и желание всеведуще созерцать изнанки наших душ?

Босс обернулся.

– С завтрашнего дня переходите в любой взрослый отдел. Какой пожелаете, – он снисходительно улыбнулся, – таким образом, юноша, при любом раскладе, вы распорядитесь вашими возможностями разумно, не так ли?!

И я пошёл в отдел «Семейное счастье».

Часть первая

ОФЕРТА

Мечта. Цель. Одержимость, как неистовый путь исполнения желания. Мало кто догадывается, но это ничто иное, как всё то же: «Дарагой дедушка марос…».

Выросли, научились писать без ошибок. Однако почему-то не пишут: «Хочу повышения по работе!», «Хочу мужа!», «Хочу «внедорожник»» … Гордые! Хотят всего добиться сами. Глупые, ну чисто дети…

Нет, оно, конечно, нате! Нам не жалко. Это даже хорошо, что вы, дорогие повзрослевшие ребятишки, не верите больше ни в Дедушку Мороза, ни в прочих посредников в мир счастья и совершенства. Иначе бы вы и палец о палец не ударили.

Лишь в самые трудные времена, устав от ожидания, обезумев от обречённости, человек вспоминает о чуде. Он приходит в храм. Возможно ещё не веря, возможно стыдясь и сомневаясь, но преисполняясь большой надеждой, перерастающей в веру.

«Просите, и дастся вам!»

Да только проблема-то в том, что мир – не резиновый, счастье – не бесконечный конвейер с вылетающими экземплярами мужей и авто. Мир – капризная субстанция, бурлящая, кипящая, с весёлым улюлюканьем мчащаяся по вселенной. Она и держится-то, существует за счёт наших с вами желаний. Иначе, зачем ей всё это надо!..

Но принцип этой субстанции жесток и коварен: хочешь что-то получить – надо чем-то жертвовать. Это закон, неоспоримый и незыблемый. Вожделея, готовься к одиозным последствиям. Закон сохранения энергии ещё никто не отменял, ведь всё в мире – есть энергия.

Реальность – это не хаос, реальность – это взаимосвязь и взаимозависимость.

Однажды, люди придумали для себя красивое слово, как определение связи вещей – детерминизм. Ничего не происходит просто так, всё на свете имеет своё объяснение и свои причины, всё – является следствием чего-то.

Но это совсем не значит, что человек обречён. Всё дело в дуальности. Искушение – страшная штука, в огромной череде желаний человек слепнет разумом. И туда, где есть соблазн благополучия и блаженства, всегда приходит время собирать камни. Получая желаемое, ожидай нежеланное. Тот самый детерминизм дуален в своей вариативности последствий. За светом будет тьма, за криком наступит молчание…

Конечно, некоторые, особо одарённые наглецы умудряются бессовестно и ненасытно раздвинуть границы своих желаний. И иногда им кажется, что они добились этого без ущерба для себя и своих родных.

Но это только кажется. Просто плата по счёту, по причине неудержимости прихотей и соблазнов, где-то запоздала. Счётчик тикает, расчёт будет по полной…

Этим занимаются Клерки, тёмные силы нашей Вселенной. Уравнители.

Куда без них-то?!

Клерков не могло не быть. Далеко не сразу, со временем, уже будучи студентом, я не только философски принял их концептуальную неизбежность, но и сделал вывод об их абсолютной необходимости. Клерки предлагали выбор! Возможно однажды там, где-то на очень высоком уровне обе стороны договорились об этом, и с тех пор весь контент запросов имеет упорядоченный смысл, предполагающий предпочтение меньшего из зол.

«Вы обязаны следовать этому принципу, независимо от количества вариантов выбора! Это и есть основной принцип вашей деятельности, господа студенты!» – говорил нам пятисотлетний профессор, по-отечески улыбаясь в седовласую бороду. «Альтернатива всегда будет привлекательной и обманчивой! Но какими бы яркими не были обёртки предложенных опций, вы не должны забывать о главном – об условии, при котором автор запроса будет максимально удовлетворён, максимально счастлив! Меньшее из зол!».

Поначалу это пугало. Не то, что люди, их желания находятся во власти искупления, а то, что мы, Менеджеры – ответственны за соразмерность и правильность выбора.

А выбор – он так чертовски мал!

Первую встречу с Тёмным я запомнил навсегда. Всё первое, мне кажется, изначально обречено на вечное блуждание по лабиринтам памяти.

Клерки не имели имён. В целях конспирации, или по какой другой причине – никто из Наших никогда не задумывался об отсутствии бейджа на их одеянии. Сейчас, когда я стал встречаться с ними, я понял – почему. Они были почти на одно лицо, как родственники. Иногда даже казалось, что мы встречаемся с одним субъектом, умудряющимся поспевать на все аудиенции одновременно. Разнообразие лишь изредка вносили клерки женского пола. Но их гендерные признаки растворялись после минуты общения, настолько они были холодны и безэмоциональны.

Мир Темных сил был для нас загадочен и недоступен. Мы знали, что у Клерков до абсурда идентичная организация, с разницей лишь в полярности целей. Как и полагается, Клерки носили чёрные одежды всех оттенков. Я и не представлял, что этот цвет так разнообразен. Видимо их иерархия тоже зависела от этого.

Тёмные появлялись из ниоткуда. Это поначалу внушало какой-то трепет и даже животный страх, как страшит всё непонятное…

________________

– Пять мальчиков… – начал я. Начал легко, как и подобает мастеру. Впрочем, и открыл я нашу встречу не с самого сложного. – Сколько можно? Родители хотят дочь.

Оппонент раздумывал секунды две. Даже скорее не раздумывал, а бегло разглядывал меня – новенького.

– Один мальчик вскоре умрёт.

– Варианты?! – без паузы насел я. Как учили.

Клерк насупился.

– Мать проживёт недолго… Ещё?

– Да!

– У малышки будет ДЦП…

– Ещё!

– Они будут жить в нищете. Всю жизнь.

– Всё?

– Увы.

– Окей, берём последнее, – категорично проговорил я.

Клерк пожал костлявым плечом и ткнул волосатым пальцем в планшетник, лежащий на коленях.

Я поймал себя на мысли, что абсолютно обезличил субъектов запроса. Будто речь шла о каких-то условных единицах, а не живых людях. Возможно, за мной хвостом тянулся синдром студента – аналитика абстрактных бездушных символов. «Это живые люди, настоящие!» – мысленно проговорил я себе и прикрыл веки, будто хотел представить это семейство. Но в воображении возникли лишь печальные силуэты у иконостаса.

«Неужели обычное человеческое желание может иметь такие ужасные последствия?! Разве это сравнимо?

Видимо мне не понять.

Случайно или нет, но следующими по списку в моём «ноуте» снова оказалась такая же взрослая пара.

– Двое, немолодая уже семья, детей нет. Детородный возраст матери на грани, но теоретически всё возможно… Короче, они очень хотят ребёнка.

Клерк подавил зевоту и, не глядя в гаджет, лениво проскрипел:

– Мать умрёт при родах.

– Чёрт! – то ли выругался, то ли перешёл на личности я, – можно было это и опустить! Варианты!

Клерк усмехнулся уголком тонких губ.

– Наследник проживёт недолго. Это всё.

– Не густо, – мой голос выдавал раздражение, – недолго – это сколько? Он может пережить их хотя бы на один день?

Теперь раздражение чувствовалось в голосе собеседника:

– Да.

– Без вопросов. Я беру второе…

– Да будет так!

«Хотя бы на один день» … фраза как колючка репейника вцепилась в мой мозг, – «хотя бы на один день! А дальше?! Почему так?! Почему не год, не десять?! Пожалуй, надо быть более осторожным со словами».

Клерк напомнил о себе лёгким покашливанием.

Я выдохнул, важно надувая щёки, и перелистнул файл.

– Болезни преследуют семью во всех поколениях… Тяжёлые и неизлечимые… это, конечно, следствие, но должно же быть прощение?

Клерк приподнял подбородок.

– Рано. А чем вас не устраивает приличный достаток семьи, успешный карьерный рост?

– Это компенсаторные механизмы, уважаемый? Я не вижу связи.

– А вы прикажите их святыми великомучениками сделать? Их предки очень нагрешили, знаете ли.

– А прощение?!

– Нет! Ещё пару поколений придётся помучиться.

– Э-э… как вы говорите – «успешный карьерный рост»? Забирайте его к чертям собачьим. А достаток оставьте.

– Ну-у?..

– Дети не должны болеть. Я предлагаю компромисс. Дети не должны быть оружием возмездия!

– М-м-м-м… Вы дьявол! Люди недосыпают, недоедают, жертвуют здоровьем, чтобы реализоваться! А вы раз – и нет карьеры!

– Дети не должны болеть! – упрямо проговорил я.

Клерк встал и выпрямился. Он был выше меня, но ненамного – на рога.

– Хорошо… Дальше.

Я не спешил. Недоверчиво ждал, многозначительно поглядывая на его гаджет. Клерк, не отрывая от меня взгляда, демонстративно прикоснулся к экрану.

История первая. Серафима

Когда Симе стукнуло двадцать два, у её мамы обнаружили рак.

Тамаре Петровне было всего сорок семь, и Серафима была уверена, что мать «выкарабкается». Но через пару месяцев после своего сорок восьмого дня рождения она скончалась.

И всё равно это случилось как-то неожиданно. Тамару Петровну отпустили из клиники домой, она была в приподнятом настроении, радовалась каждой мелочи и проводила дни в праздном безделье и прогулках.

Однажды вечером она подсела к Серафиме на диван, поделилась с ней частью пледа и предложила пообщаться.

Серафима прикрыла книжку, лежащую у неё на коленях, поджала под себя ноги и прижалась к маме. Как в далёком детстве.

– У тебя есть кто-нибудь сейчас? – спросила Тамара Петровна.

Сима не была готова говорить что-то на эту тему, но она решила быть честной и, помолчав, проговорила:

– Нет, мамочка.

– А куда делся Вадик? Нормальный же парень…

– Мама, – смутилась Серафима, – после Вадика уже был Лёва, ты забыла?

– Да… забыла, – рассеянно ответила мать, – но Вадик мне нравился. А почему вы расстались?

Серафима молчала. Она не знала какими словами можно было выразить свои чувства. А вернее – их отсутствие в адрес Вадима. И начиналось всё вроде не так плохо, и продолжалось какое-то время. Вадик даже успел каким-то образом понравиться Тамаре Петровне. А потом был долгий тяжёлый разговор о будущем, о возможности создания семьи, рождения детей и Вадик «слился». Серафима не стала страдать, возвращать его и уговаривать. Она поняла Вадима, его цели, жизненные ценности и предпочла одиночество.

Лёва «случился» в образе мастера по установке кабельного телевидения. Они пили чай втроём и Лев, поглядывая на Серафиму, говорил больше с хозяйкой квартиры. Прощаясь, уже в прихожей он оставил свой номер телефона и попросил Серафиму как-нибудь позвонить, если «заскучает». Сима заскучала дня через три, и они пошли с Лёвой в кафе. А на следующий день – в кино. После сеанса Лев пригласил Серафиму к себе «на кофе».

Это, собственно, было и всё, что нужно было Лёве…

– Мне так жаль, что я не дождалась внуков, – сдавленно проговорила Тамара Петровна.

Сима всё поняла. Она уткнулась в мамино плечо и тихо, как маленький обиженный ребёнок, завыла. Тамара Петровна провела рукой по влажной щеке дочери, поправила локон её густых волос и сказала:

– Я уже смирилась с этой мыслью, Симочка, это неизбежно. Как день и ночь…

– Ты слишком молода для смерти, мамочка! – горячо прошептала Серафима, – это неправильно, несправедливо! Всё будет хорошо!

Тамара Петровна, слегка отстранила Серафиму, встала и вытащила откуда-то из ящика комода старый альбом в толстом бардовом бархате.

– Вот, смотри, – она перевернула пару тяжёлых страниц с чёрно-белыми фото, – это твоя бабушка.

– Я совсем маленькая была, почти не помню её, – Сима провела тонкими пальцами по матовой, слегка пожелтевшей карточке.

– Ей было сорок восемь, – сказала Тамара Петровна, – ты знаешь, от чего она умерла?

Серафима с ужасом взглянула в лицо матери.

– Нет, – она судорожно замотала головой, будто отрицая это нелепое совпадение.

– А это – моя бабушка, – продолжила Тамара Петровна, – она тоже умерла от онкологии в сорок восемь… – с фотографии на них смотрело улыбающееся лицо молодой женщины. Ещё живой, полной радости и надежд на будущее, которого не было.

Это для Серафимы звучало как приговор.

В ту ночь он совсем не могла уснуть. Отгоняя от себя тяжёлые мысли, Серафима проходила на кухню, шумно пила кофе, смотрела на пустынную ночную улицу, освещённую желтизной фонарей.

«Сорок восемь, – крутилось в голове, – сорок восемь».

Через несколько дней мамы не стало.

Серафима запомнила её белое неживое лицо, редкие пряди волос, чудом уцелевшие после химиотерапии и, просвечивающиеся сквозь бледную кожу, фаланги пальцев.

После похорон к ней зашла соседка тётя Галя. Девушка машинально открыла в ответ на дверной звонок и молча впустила гостью внутрь.

– Доброе утро, Сима, – виновато пробормотала соседка, – нет, нет, я проходить не буду, у меня там это… борщ на плите… вот! – она протянула белый конверт.

– Что это? – Серафима спрятала руки за спину, испугавшись, что это могли быть деньги от тёти Гали. Она знала, что та еле сводит концы с концами и никогда бы не позволила себе принять от неё помощь. Конверт был чистым, без единой помарки и даже почти не заклеенным.

– Это письмо Тамары Петровны. Для тебя.

Сима не решалась взять послание в руки. Почему-то конверт сейчас показался ещё страшнее, чем, если бы он был наполнен купюрами…

«Милая доченька! Если ты это читаешь, значит, я уже ушла. Не решилась сказать тебе это при жизни, прости. Симочка, кровиночка моя, помнишь тот день, когда я настояла, чтобы ты пошла в медицинский? Мы даже поссорились немного, потому что ты мечтала совсем о другом. Сейчас, когда ты уже поступила в ординатуру, я остаюсь спокойной за тебя, потому что у меня есть надежда. Надежда на то, что ты разрушишь эту дурацкое семейное проклятие. Все женщины нашего рода умирают, не дотянув даже до пятидесяти лет. Это очень страшно – жить, зная свой срок. Я никому бы не пожелала этого, ну а тебе, моя милая, тем более. И я тебя прошу – живи! Проживи девяносто, сто, сколько захочешь! Сломай, победи этот недуг в себе и во всех последующих поколениях! Ты сможешь, я верю в тебя!» …

Серафиме Дмитриевне – пятьдесят четыре. Она – известный в городе врач-маммолог, исцеливший от больших и малых заболеваний тысячи женщин. У неё прекрасный муж – хирург и взрослая дочь, тоже посвятившая себя медицине. Ещё у них подрастает внучка Тамара, имя редкое для современных детей, но её, по общему желанию родителей, назвали в честь прабабушки.

Серафима занимается йогой, делает утренние пробежки, а на крещение ныряет в прорубь. Выглядит Серафима не более чем на сорок с небольшим. На вопросы – как ей удаётся сохранять себя в такой форме, Серафима отвечает: «Вы знаете, на самом деле, всё у нас в голове, в нашем сознании! И наш возраст, и наши недуги! И если вы будете считать, что вы больны – тело послушается вас. Скажите себе, что вы долгожитель, что вы здоровы, ходите в церковь, благодарите Бога за вашу прекрасную жизнь и она будет таковой. Главное – верить!».

Иногда Клерки выглядят уставшими. Вот как сейчас. Этот, возможно, просто очень старый. Он донельзя вымотан своими чёрными делами, лицо выражает полное безразличие, в глазах – пустота.

Я жду Клерка уже пять минут и, откинувшись на спинку стула, нагло рассматриваю, как он лениво усаживается, расправляя полы своего вороного одеяния, тяжело, будто валун взгромождает свой ноутбук на столешницу и, прежде чем раскрыть его, ненадолго встречается со мной взглядом.

Будем считать, что это приветствие.

Мне как-то не хочется грузить его сложным запросом и я, мельком заглянув в гаджет, начинаю:

– Алкоголик с зависимостью. Запойный. Но ему всего сорок с небольшим. Катится по наклонной.

– Запрос от кого, – морщится Клерк, – супруги?

Я многозначительно развожу руками. Это классика жанра. Можно было и не спрашивать.

«Старый», не заглядывая в ноут, как по написанному, перечисляет варианты выбора:

– Цирроз печени, гибель одного ребёнка, потеря жилища в пожаре.

Кто бы сомневался!.. Это и так понятно, что любая из предложенных альтернатив – стресс. Да ещё какой! Не то, что из запоя выйдешь – вообще переосмыслишь весь смысл существования.

– Пожар, – я спешу спасти ребёнка и печень этого бедолаги…

Следующим пунктом проходил несчастный подросток, отравивший отчима. Почему-то мне очень хотелось уберечь его. Хотя было жаль и мужчину, умершего в мучениях.

– Колония, – вяло констатировал Клерк.

– Доказательство состояния аффекта! – неожиданно для себя включил я адвоката.

Мой оппонент на секунду растерялся.

– Это что, торг?!.. А такого варианта нет! Даже с клиникой! – он оскалился.

– Вы даже не взглянули в свой реестр, – с надеждой напомнил я.

– Ах, оставьте, юноша… я по этим недорослям кандидатскую защитил.

– Ну, хорошо… тогда ещё варианты.

– Его самого, во взрослом возрасте, прикончит пасынок! Кармическая спираль, знаете ли.

Меня передёрнуло внутри, хотя внешне я держался достойно.

– Ещё!

– Тяжёлые наркотики, инфекция и летальный…

– Ещё!

– Суицид. Всё!

– Колония… – устало выбрал я, – надеюсь, он перешагнёт через это. Он сильный парень…

История вторая. Георгий.

Гоша ненавидел своего отчима.

Ему было шесть лет, когда мама познакомилась с Митричем. Первые пару лет Гоша тянулся к мужчине и даже называл Михаила Дмитриевича папой.

А потом что-то произошло. То ли родившаяся сестрёнка отняла Михаила Дмитриевича у Гоши, то ли отчим отнял у него мать. Так или иначе Гоша начал чувствовать одиночество. Дни проходили одинаково безрадостно и общение с Митричем, как стал называть его Гоша, сводилось к вопросам о выученной «домашке» и делах в школе.

Сестру Гоша тоже не жаловал. Она, окружённая любовью и заботой родителей росла капризной и эгоистичной. В свои три года Светка научилась манипулировать взрослыми, изображая жертву, и виной её несчастий, как правило, становился старший братик.

Иногда в доме собирались гости. По разным большим и малым поводам приходили родственники, накрывался стол, изобилующий салатами и горячительными напитками и велись долгие непонятные беседы «за жизнь». Гошу тоже приглашали за стол. Он ковырял вилкой оливье и терпеливо слушал наставления какого-нибудь дядьки по мамкиной линии или родственника Митрича.

– Как учишься? – спрашивали Георгия гости.

– Хорошо, – холодно и без подробностей отвечал Гоша.

– Молодец! – предсказуемо произносил вопрошающий, и разговор снова переходил на другую тему.

– Ты, Мишка, держи парня в строгости, – поучал Митрича какой-нибудь важный родич, – мужика из него сделай!..

И Митрич делал. Ругал за каждую провинность, через раз давал подзатыльник, через два – леща.

«Косячить» от этой строгости Гоша меньше не стал. Даже наоборот, ему хотелось делать всё назло, доказывая свою независимость и ненависть к отчиму.

Самое неприятное в этой истории было то, что мать Гоши была на стороне Митрича. Даже если наказание было несправедливым или слишком жёстким. Она просто молчала. Лишь иногда, когда Митрича не было дома, она прислоняла голову Гоши к своей груди и нежно ерошила его волосы. Но также, молча. От её молчания Гоше становилось совсем невмоготу, он вырывался из её объятий и уходил на улицу. Долго болтался по дворам, общаясь с ровесниками. И мысленно строил планы побега.

Но до этого дело пока не доходило. Разве что пару-тройку раз в год он сбегал от тумаков Митрича к тётке – мамкиной сестре. Там он отсиживался, отъедался тёткиными вкусняшками и возвращался домой. Тётка была доброй и очень набожной. После возвращения отчим встречал его ехидной усмешкой и говорил что-то обидное.

Впрочем, обидным Гоша стал считать любое слово из уст Митрича в свой адрес. Даже любую невинную просьбу типа – «принеси», подай» или «сходи», он воспринимал как высокомерную грубость и старался навредить и всё сделать не так.

В тринадцать лет, получив страшную взбучку от Митрича непонятно за что, Георгий ушёл из дома. Обида осталась надолго, длинной болезненной занозой она торчала в его сознании и не давала покоя.

Мамка была на работе, Светка в детском саду, оставаться с Митричем дома Гоша яростно не желал. Он демонстративно оделся и ушёл.

Мать нашла Георгия в первом часу ночи на дальней скамье соседнего двора. Предварительно она обзвонила всех, у кого мог оказаться Гоша. Она тихо присела рядом, глаза её были распухшими от слёз. При свете фонаря Гоша видел, как она и рассерженна, и обрадована одновременно.

– Пойдём домой, – наконец вздохнула мать. Она сказала это как-то просто, будто ничего и не случилось. Её рука неуверенно потянулась к пальцам сына, сжимавших край скамьи, но Гоша отдёрнул свою руку.

– Нет.

– Пойдём домой, – снова повторила она.

Гоша сжался, опустил взгляд на свои потрёпанные кроссовки и хрипло проговорил:

– Либо я, либо он!

– Что ты такое говоришь?! – судорожно прошептала мать, – что за упрямство, хватит дуться, пошли уже!..

– Либо я, либо он! – повторил Гоша.

Мать ничего не ответила. Она устало закрыла лицо руками, помедлила, потом посмотрела искоса на сына, будто убеждаясь в твёрдости его слов, встала и ушла.

Это и стало для Георгия полным подтверждением её предательства.

Трамваи не ходили, улицы были пустынны, Гоша чувствовал себя глубоко несчастным. Остаток ночи он брёл до тёткиного дома.

Мать знала, что он так и поступит. Даже если бы Георгий остался бы до утра на лавочке, с ним бы ничего не случилось, в этом она была уверена. Как уверена и в своей любви к Митричу.

«Перебесится!», – больше для самоуспокоения проговаривала она на обратном пути к дому.

Митрич спал.

Через неделю Георгий всё равно вернулся домой. Ему стало неприятно, что он «объедает» тётку и Аньку – свою двоюродную сестру.

Дома было всё по-прежнему. Но для Георгия жизнь будто разделилась на «до» и «после». За эти несколько дней он повзрослел, словно прошла не неделя, а целый год.

Митрич в соседней комнате резвился со Светкой, мать гремела посудой на кухне. Гоша придвигал стул спинкой к дверной ручке, чтобы никто не мог просто так войти к нему и занимался своими делами. Когда кухня была пуста, он бесшумно перемещался туда, набирал себе еды и снова уединялся в комнате.

Дни шли за днями, месяцы за месяцами.

Митрич всё больше и больше злился на Георгия, будто однажды просто поставил себе цель – морально сломить и уничтожить подростка. Иногда он бесцеремонно вламывался в комнату Гоши, садился напротив и пристально, как удав, гипнотически смотрел ему в лицо. Гоша опускал взгляд в одну точку и просто ждал. Но всё его тело в это мгновение кричало: «ненавижу тебя!» …

Всё началось с одного дурацкого фильма.

Георгий и не помнит, что это был за детектив. Но он почему-то запомнил способ убийства главного героя – яд. Яд, как и полагается по сценарию, был непонятного происхождения, и персонаж умирал долго и мучительно.

И Георгий открыл поисковик браузера.

Через пару дней он уже многое знал о ядах и способах их приготовления. Он понимал, что вот так просто прийти в аптеку и купить нечто было невозможно. Был, конечно, вариант приобрести в ветеринарной аптеке крысиный яд, но четырнадцатилетний подросток, приобретающий смертельное зелье, также мог запомниться продавцам.

Гоша в разных концах города, дождавшись шумной толпы покупателей, приобретал небольшие дозы определённого ингредиента, не вызывающего подозрения у фармацевта. Потом он собрал весь «букет» и долго раздумывал – в какое блюдо он станет добавлять яд, чтобы отчим ничего не заподозрил…

Митрич умер неожиданно и не особо болезненно.

Сначала ему стало плохо на работе. Он подошёл к мастеру и тот, немного испугавшись бледного лица Михаила, отпустил его домой. Митрич вышел на улицу, и на свежем воздухе ему стало лучше. Даже на секунду мелькнула мысль – а не вернуться ли обратно?

Но обратно он уже не вернулся.

Скорую помощь Митрич игнорировал, своими силами пришёл в поликлинику, долго сидел в очереди и там же, в коридоре на кушетке потерял сознание.

Михаилу Дмитриевичу было всего сорок восемь, и его смерть у многих вызвала удивление. Тем более, что болел Митрич редко, в молодости занимался спортом, а спиртным особо не злоупотреблял.

Вскрытие показало наличие в организме сильнодействующих токсинов, и патологоанатом вынужден был позвонить в полицию. После более подробной судебно-медицинской экспертизы стало ясно, что мужчина просто отравлен.

Когда в квартире появился следователь, Гоша не удивился. Тот долго сидел на кухне, что-то писал и вполголоса разговаривал с матерью. До Гоши долетали резкие обрывки её фраз: «не знаю!..», «я не понимаю!..», «что вы от меня хотите?!».

Гоше надоело это слышать, он бесшумно вышел из своей комнаты и сказал в спину сотрудника полиции:

– Отстаньте от неё, это я отравил отчима.

Дни моего пребывания в новой должности летели бесконечными страницами из недр принтера жизни.

Я не уставал. Больше, скорее, уставала Лори, моя юная спутница, вечно капризничая по поводу и без.

Мы были вместе уже давно, с первых дней работы. Её милое личико, с широко распахнутыми в мир глазами, наверное, могло стать условным логотипом детского отдела. Мисс Детская Мечта! Лори была вечным ребёнком. Но она не жалела об этом. Перспективы повышения даже страшили её.

Она возвращалась в наше гнёздышко раньше меня, создавая уют на обеденном столе, в спальне и в моей душе. Обнявшись, мы непринуждённо болтали о прошедшем дне, с полуслова понимая друг друга.

– Милый, представляешь, все девочки помешаны на этих Барби!.. – искренне возмущалась любимая, – просто какая-то «барбинизация» детства…

Я молча кивал, скорее улавливая её интонацию, чем смысл сказанного. Девочки они такие девочки, им надо выговариваться, для них это важно…

Я сразу приметил Лори в толпе таких же девчонок-старшекурсниц. Хотя «приметил» скорее было бы антонимом. Я не слышал её смеха, так часто возникающего в стайке девушек, не видел её ярких нарядов, не замечал её глупых рассказов о прошедшей вечеринке. Не замечал, потому что попросту этого всего не существовало. И это было её особенностью. Скромность – не всегда достоинство, иногда это просто признак глупости. Но Лори трудно было назвать скромной, и она была далеко не глупа. Это я видел по её рефератам, по её выступлениям на кафедре и книгам, с которыми она возвращалась из библиотеки. Лори была той загадкой, которую так хочется разгадать.

Изредка, встречаясь группами где-нибудь на общих лекциях, я видел, как она печально смотрит в окно и казалось, что она, присутствуя в аудитории, была где-то очень далеко.

После экзаменов я пригласил Лори на свидание.

Тогда, я считал, что именно мужчина, как истинный джентльмен, должен развлекать девушку на первой встрече, рассказывать весёлые истории, говорить ей комплименты. У нас было не так. Болтала, в основном, Лори. И она рассказывала вовсе не весёлые истории, а описывала все свои сто миллионов моментов и обстоятельств, при которых она могла обнаружить мой взгляд.

Если честно, я был растерян, если не шокирован. Я-то считал, что остаюсь вполне недоступным, невидимым для её внимания. Боже, как я ошибался!

– Я всегда чувствовала, как ты сверлишь меня своими зрачками!.. – смеялась Лори, – красивыми, между прочим, – она вскидывала на меня глаза, будто сверяясь со своим предположением. Лори так много об этом говорила, что я не успевал сообразить – злиться ли мне на свою наивность, или радоваться проницательности Лори.

Но она говорила не только об этом. Весь её мыслительный процесс был вывернут наружу, будто где-то в черепе образовалась небольшая щель, и мышление Лори сутками напролёт сочилось через неё.

Одна забавная мысль однажды пришла мне в голову: «Она все эти годы копила свои эмоции и свою болтливость для меня!» …