Loe raamatut: «Сафонов»

Font:

ISBN 978-5-0055-0667-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Поздним вечером накануне выходного дня, когда всё в доме стихает, я сажусь в кухне за стол со своей рукописью, которую достал из ящика письменного стола в комнате, где уже легла спать жена, – всё более утолщающуюся с каждой неделей пачку листов. Я – «сова» и, кроме того, другого времени, кроме таких вечеров, плавно переходящих в ночи, у меня нет. Потребность «помарать» бумагу, выплеснуть на неё то, что оставило в душе след, – будь то нечто радостное или, напротив, принесшее обиду, горе, – наверное, естественна для интеллигентного человека, каковым (возможно, это лишь завышенная самооценка) считаю себя я. Не каждый решается на это – из-за лени ли, неверия в свои возможности, бесперспективности хоть когда-нибудь опубликовать то, что вышло из-под твоего пера… Но, в конце концов, пишу я для собственного удовольствия, которое получаю от самого процесса… Подспудно зреющая мысль изложить на бумаге хотя бы небольшую толику того, что было пережито за две трети среднестатистической длительности жизни – а я уже подошёл к этому рубежу, – оформилась окончательно несколько лет назад после, а точнее сказать – во время встречи выпускников нашего вуза по случаю двадцатилетия его окончания. Мы собрались своей студенческой группой, этому предшествовала значительная подготовительная работа, и вот мы встретились: и те, немногие, кто постоянно живёт здесь, в большом индустриальном и студенческом городе, и те, кто специально приехал с Урала, из Казахстана, Донбасса, Москвы и Подмосковья. Было здорово!

Я помню тех, кто приехал на встречу, и тех, кто приехать не смог, такими, какими они были в юности, в славные студенческие годы, когда, надо честно сказать, не очень задумываешься над проблемами мироздания, хотя и живёшь среди этих проблем и изучаешь их в учебных курсах, когда жизнь – в целом – воспринимается как праздник, фиеста, а встречающиеся беды кажутся явлением неестественным, бессмысленным, выбивающимся из нормального русла простирающегося на многие годы вперёд прекрасного и наполненного высокой радостью бытия… Я вспоминаю обкатанные временем лица своих давних товарищей – лица, наполненные и теперь той энергией и жизнелюбием, которые видны в выражении глаз, и сравниваю их, погружаясь в дальние отсеки памяти, с ними же, какими они были двадцать лет назад, и не хочу замечать различий. Мне близки и те, и другие, и сейчас я пытаюсь воссоздать на бумаге какие-то моменты жизни некоторых из моих однокашников в пору, когда все мы только стояли у порога самостоятельности, и невольно, зная судьбу каждого, оглядываюсь на них же – но повзрослевших, возмужавших, принятых жизнью в свои не всегда ласковые объятия.

Стоп! Не все судьбы известны мне. Трое из нашей группы вообще будто канули в безвестность, кое-кто на прошедшей встрече предпочёл не распространяться о себе – вольному воля! – и я не могу писать о них, прежних, не зная ничего (или почти ничего) об их сегодняшней жизни. Но все они живут в моей памяти, я не упоминаю о них в рукописи, но они всё равно присутствуют, словно прячась за строчками, они – в студенческой массе, «в толпе», «за кадром»…

Я вспоминаю и себя – такого же студента, как они, вспоминаю, что чувствовал тогда, что думал, что переживал, какие допускал ошибки…

Я пишу новые страницы, одну за другой, перечитываю только что написанное – и пугаюсь: а если я не смог уловить, понять правильно сути характеров моих сокурсников, если что-то перепутал, если одному приписал то, что произошло с другим, – что тогда? Так нельзя обращаться с реальными людьми! Я не хотел бы никого обижать, поэтому спешно придумываю другие имена, переставляю местами, где это получается, последовательность событий… и пишу, чёркаю, опять пишу…».

…Аркадий Сафонов, он же – Кадик (так звала его с детства мама, так же – благодаря Юре Пешневу, соседу по дому – его стали называть и «одногруппники»), действительно, каждый раз возвращался к уже написанному им, постоянно внося исправления и переписывая отдельные страницы – те из них, на которых уже ничего невозможно было разобрать из-за вымаранных слов и строчек, над которыми вписывались иные слова, из-за вставок на полях и из-за показанных стрелками переносов в другое место отдельных фраз и целых абзацев. Вот и сейчас, просидев над рукописью часа два, он вернулся к её началу и переписал две уже совсем не читаемые страницы. Было поздно, он устал. «Покурить – и спать…» – решил Аркадий.

Он так затягивался, что папироса трещала, как дрова в «буржуйке», стоявшей когда-то, в первые послевоенные годы, в их с мамой комнате и оставившей с той поры тёмный след на паркете. Когда мама говорила ему: «Кадик, брось курить, у тебя ведь сердце…» – он обычно отмахивался: «У всех – сердце… А я не могу без папиросы. И, вообще, как сказал Марк Твен: «Бросить курить? Легче лёгкого! Я уже тысячу раз бросал!». Он где-то прочёл недавно, что наиболее склонны к курению люди, отличающиеся вредным и сварливым характером. Но Кадик только посмеялся над прочитанным: такой вывод к нему не относится, характер у него, насколько он сам может судить, вполне нормальный, во всяком случае – отнюдь не склочный…

А с сердцем у него, действительно, в последнее время творилось что-то неладное. Оно вдруг начинало ныть и покалывать, а иногда так ощутимо сжималось, что, казалось, сейчас натянуться и порвутся кровеносные сосуды, тогда Аркадий готов был уже идти к врачам, лечиться, бросить курить и, вообще, стать пай-мальчиком. Но только боль проходила, он забывал о ней и считал, что ничего страшного не было и всё это чепуха…

Он был, как принято говорить, могучего телосложения. В стареньких и приземистых, пенсионного возраста троллейбусах, которые наряду с новыми и красивыми машинами, прозванными в городе «нейлоновыми блузками», ещё честно бороздили улицы, Аркадий почти упирался головой в потолок. Сорок четвёртый размер обуви ему был маловат, а приличную шляпу на свою покрытую тёмными вьющимися волосами голову ему было найти в магазинах трудно. Аркадий пытался заниматься тяжёлой атлетикой (правда – лишь один год, это было на четвёртом курсе, пока не стало давать знать о себе сердце), с удовольствием ходил на лыжах, любил посидеть в компании с друзьями… Он жил не оглядываясь, радуясь обычно и солнцу, и снегу, и в его почти чёрных глазах постоянно играла улыбка, освещая лицо с высоким смуглым лбом и массивным подбородком.

…Кадик приостановился, зажёг погасшую папиросу, глубоко затянулся и ускорил шаг. Его ноги чавкали в снежной кашице, покрывавшей улицу. «Снова оттепель, – с лёгким раздражением думал он, – когда же, наконец, придёт зима с настоящим снегом, с чистым и прозрачным воздухом вместо этой сырости, когда же, наконец, подморозит?» У него создавалось впечатление, что климат в городе изменился необратимо. Последние две зимы даже зимами назвать было нельзя: дождь, туман, слякоть, редко – снег, который тут же таял, едва коснувшись асфальта; мокрые и жалко поникшие молодые деревца в парке Горького; тёмный от сырости Великий Тарас в саду Шевченко, возвышающийся над своими бронзовыми героями и строго смотрящий на непонятную игру природы; неясные в тумане громады Госпрома, университета и Академии, обрамляющие огромную площадь… Аркадий любил свой город, не столь уж древний, но имеющий всё же свою историю. Аркадий здесь родился и прожил почти всю свою – уже скоро двадцатидвухлетнюю – жизнь, он, дорог ему и сейчас, когда мрачен из-за непогоды вид улиц и домов, осыпаемых бесконечно падающим с неба дождём пополам с мокрым снегом.

В такт его широким шагам в голове Кадика возникли вдруг довольно нескладные, но рифмованные строчки:

Тысяча девятьсот

Пятьдесят девятый —

К концу подходит год,

А значит, будут траты…

Какие там траты, подумал он, усмехнувшись про себя – смешно, выскочило слово для рифмы… Ну, а вдруг – правда?

Пока он дошёл до «Гиганта», солидного здания общежития политехнического института, то окончательно вымок. Но Кадик шёл пешком, только пешком, по обезлюдившим в непогоду улицам, мимо опустевших сквериков, где лишь вороны, эти городские санитары, ещё пытались чем-то поживиться, важно, в развалку переступая по мокрым неубранным листьям или чёрными самолётиками перелетая над самой землёй от куста к кусту, – он шёл быстро, чуть наклонившись вперёд, как привык ежедневно по утрам ходить в институт. В это воскресенье было решено собраться в «Гиганте», чтоб совместными усилиями подготовить отчёты по лабораторным работам. Ведь скоро сессия, последняя в жизни сессия!

В комнате, где жили два Бориса – Андреенко и Тесленко – было уже много народу, сидели на стульях, на кроватях. Андреенко отсутствовал, он предпочитал готовиться один, самостоятельно, сейчас сидел, наверное, в читальном зале общежития. Пешнева тоже не было – после того, как женился, он редко появлялся в «Гиганте». От мокрых пальто и курток, развешенных, где придётся, поднимался пар. Несмотря на открытую форточку, было душно. Галя Сокуненко, маленькая и тщедушная, читала: «Чтобы снять механические характеристики двигателя…» – потом, оторвав глаза от методички по лабораторным работам, сказала:

– Мальчики, кончайте курить, дышать нечем! Ох, ещё один «дымосос» явился, – она увидела в дверях Сафонова, – теперь вообще невозможно будет…

– Привет, ребята! – сказал он, раздеваясь.

– Кадик, иди сюда… садись, – сказала ему, чуть шепелявя полными губами, девушка со сложной причёской из золотистых волос.

Она придвинула ему последний незанятый стул рядом с ней.

– Ты принёс, что обещал? – спросила она тихо, когда он сел.

Аркадий неопределённо кивнул и, отвернувшись, прислушался к спору о шунтовых двигателях, которые вели вечные спорщики Володя Чернов и Людвиг Курштис, пытаясь вспомнить, что же такое он обещал Вере.

– А ну, тише! – прикрикнула на спорщиков Наташа Стрельникова. – Вы зачем сюда пришли? Забыли?

«Что же я обещал ей принести?» – никак не мог вспомнить Кадик. А Вера то посматривала на него с еле сдерживаемой улыбкой, таящейся в уголках рта, то опускала глаза к тетради, продолжая что-то писать. Она появилась в их группе только в этом году, когда уже начались занятия. Она мало что рассказывала о себе, сказала лишь, что раньше училась во Львове, а теперь перевелась сюда, так как здесь теперь служит её отец, инженер-полковник, держалась независимо, и никто из девушек не мог назвать себя её подругой. В последнее время Аркадий почему-то чувствовал тревогу, когда видел Веру. Если ему случалось переброситься с ней парой слов, ему становилось жарко, он, который обычно «не лез за словом в карман», не мог связать слова в единую мысль и под каким-либо предлогом быстро убегал в «курилку». Иногда ему удавалось перебороть себя, и он становился прежним, но всё равно чувствовал некоторую скованность. В таком состоянии Аркадий мог сказать Вере и что-нибудь неподобающее, граничащее с грубостью, но она будто не замечала этого и льнула к нему так явно, что даже всё подмечающие и подчас злые на языки студенты не решались подшучивать над нею. Что говорить, Кадику льстило внимание такой девушки. Но он злился, ловя многозначительные взгляды сокурсников, и в их присутствии старался держаться с Верой насмешливо и вызывающе.

…Кадик взял инструкцию по лабораторной работе и углубился в чтение. «Ампервитки задающей обмотки, – медленно, стараясь сосредоточиться, читал он, – складываются…».

– Основное – триггерные ячейки, – донёсся до него резкий голос Курштиса, доказывающего уже что-то другое Чернову.

Аркадий поднял глаза, внимательно посмотрел на Курштиса. Триггеры… Ну, конечно! Теперь он вспомнил! Цветы! Ну и глупо же было обещать принести их сегодня Вере. В такую-то пору… А он-то думал, что это в шутку…

В начале прошедшей недели, в перерыве между лекциями Аркадий, Людвиг и Володя Чернов обсуждали одну из тем, предложенных кафедрой электропривода для разработки СНО – студенческому научному обществу. Для решения задачи нужно было собрать неимоверное количество триггерных ячеек, и Сафонов договаривался с ребятами, когда приступить к работе. Присутствующий при этом разговоре Витя Кутенко, долговязый, чуть сутулившийся, с маленькой красивой светловолосой головой на длинной шее, махнул, как граблями, рукой, сморщился и сказал:

– Да бросьте вы это дело, ребята. Экзамены скоро, а вы с этими триггерами сейчас возиться будете…

Кутенко всегда панически боялся сессии, но всегда сдавал экзамены успешно, даже иногда на повышенную стипендию.

– И вообще, без триггеров тоже жить можно, – видно было, что Витя, как это часто бывало, начинал дурачиться. А он продолжал он почти мечтательно:

– Вот если бы иметь такую силу, как у Юрия Власова, то никакие триггеры, вообще ничего не нужно…

– Ты не прав, Витька, – сердито опустив крупный, рыхлый нос и исподлобья глядя на Кутенко строгими серыми глазами, ответил Людвиг. – Человеку нужно многое, чтоб он чувствовал себя человеком. А ты допрыгал – надо сказать, успешно допрыгал – до пятого курса и ничего, кроме конспектов, часто не своих, а чужих не увидел.

Курштис намекал на давнюю историю, когда Кутенко «взял взаймы» конспект по курсу «Теоретические основы электротехники» (ТОЭ – так именовалась эта дисциплина в расписании занятий), – конспект, который прекрасно вёлся одной девушкой из параллельной группы, всегда садившейся в первом ряду самой большой в «электрокорпусе» института аудитории, где проводились общие лекции для всех пяти групп студентов их специальности. Это была последняя лекция в семестре, в их группе экзамен по ТОЭ был первым, в группе обиженной Витей девушки – последним, Кутенко хорошо подготовился по этому конспекту, готовился он у себя дома вместе с Галей, с первого курса «положившей на него глаз» и никогда бы не предавшей его, и она же после сдачи экзамена вернула незаметно конспект, положив его в тумбочку находившейся в панике девушки, которая жила с ней в одной комнате общежития. Эта неприглядная история так бы и осталась неизвестной, если бы Кутенко, подвыпив у ребят в «Гиганте», где они собрались в небольшой мужской компании после завершения сессии, сам вдруг не разоткровенничался, после чего получил от Пешнева подзатыльник.

– Да ладно, – махнул рукой Витя, – «кто старое помянёт…», а теперь я хороший…

Людвиг продолжал, по-прежнему строго глядя на Кутенко:

– Что касается Власова… Он же, к тому же, ещё и большая умница. Ты не знал? Слушай, Кадик, принеси этому «слабому дитяти» гантели – у тебя, я видел, есть лишняя пара.

– Пожалуйста, пусть зайдёт и возьмёт. Если донесёт… – улыбнулся Аркадий.

– Мальчики, возьмёте меня с собой на кафедру? Я мало что смыслю в вашей теме, но помогать буду.

Это сказала Вера. Она, стоя за спиной Сафонова, слышала их разговор.

Аркадий усмехнулся и сказал, подхватив дурашливый тон Кутенко:

– А может, тебе, как Вите, гантели нужны? Ты не думала об этом? Представляю, – он засмеялся, – видок: ухоженная Верочка, такая вся из себя, и – с гантелями! Так принести?

Кадик согнул в локтях руки, напрягая мускулы.

– Надо же и девушкам мускулатуру развивать… Правда, девушке к лицу больше не гантели, а цветы… Вот цветы если б кто тебе принёс… вполне подходит, – продолжал балагурить Сафонов, стараясь не смотреть на Веру.

– Ты и принеси… Извини – так уж получилось, что ловлю тебя на слове.

Людвиг, Володя и Витя смущённо отвернулись.

Глаза Веры стали ещё больше, и в них таилось что-то такое, что Аркадий смешался и смог только выдавить из себя, галантно поклонившись:

– Для вас, мисс, всё, что угодно… В воскресенье я вас осыплю цветами…

Как ни странно, он начисто забыл о том разговоре, скорее – заставил себя выкинуть его из памяти, решив, что всё это было трепотнёй, розыгрышем. И сейчас, сидя рядом с Верой и пытаясь вникнуть в суть того, что он читал, он почувствовал какой-то «раздрай» на душе, он не мог ни о чём другом думать. Ну и ну! Вера, оказывается, ждала – действительно, ждала, что он принесёт цветы… Чёрт дёрнул его тогда за язык, а где он их возьмёт в это время года? Зимой – цветы… Как в романе… А если б он и достал где-то их, то как бы это выглядело – заявиться к ребятам в общежитие с цветами для Веры… Разве это возможно? А, может, всё-таки, она, воспользовавшись его словами, просто решила подшутить над ним в отместку? От неё можно ожидать и такого. Нет, слишком уж серьёзно она говорила. Так не шутят…

Кадик уткнулся в инструкцию, но чувствовал, как кровь приливает к лицу. Он пытался закурить, как всегда в трудные минуты, стремясь с папиросой разделить замешательство, но наго зашикали девушки:

– В коридор!..

– Кадик, не твоя очередь, – поддержал их даже Боря Тесленко.

…Не сделав и половины того, что намечал, Аркадий начал собираться. Вера тоже встала и подошла к нему, когда он у дверей натягивал пальто.

– Ну, так где же?..

Она, улыбаясь, смотрела на него снизу вверх, ловя его взгляд.

– Воскресенье ещё не кончилось, по-моему, – пробурчал в ответ Аркадий, застёгиваясь.

– Подожди, я с тобой…

– Нет, я спешу… Пока! – бросил он в комнату и выскочил из неё, так и глянув на Веру.

Половину дня Кадик мотался по цветочным магазинам. Он и не знал раньше, что в городе их так много. Но цветов нигде не было. Похоронные венки да чахлые бледно-зелёные растения в горшках – вот всё, что ему могли предложить. Когда он уже совсем отчаялся, его надоумили съездить в оранжерею за город, и там, наконец, Сафонов увидел цветы, много разных цветов, он плохо разбирался в них. Цветы росли в горшочках, и, глядя на них, не верилось, что на улице непогода, и жалко их было выносить из тепла под холодные струи дождя. Цветы в горшках стоили дорого, и у Кадика не хватило денег. Он еле упросил, чтобы ему разрешили остальное привезти завтра, и оставил в залог паспорт. Хорошо ещё, что он вообще был «кредитоспособен», обеспечив себя карманными деньгами до конца учёбы, – две поездки на целину в каникулы после второго и третьего курсов, кроме неизгладимых впечатлений (бескрайность поспевающих хлебов, сумасшедшая работа – до чугунной тяжести во всём теле, до темноты в глазах; но именно там он впервые понял, что может многое вынести – это было радостным открытием – и ощутил себя взрослым человеком), – эти поездки принесли Аркадию и некоторую финансовую самостоятельность. Правда, в последний раз на целине он (в том году один из немногих из его группы, вообще отправившихся туда) был всего месяц, так и было задумано, поскольку маме его грозила в конце августа операция, он должен был быть в это время дома (слава богу, обошлось без неё, была ложная тревога). Жаль, конечно, что он не смог поехать на целину и в этом году – после четвёртого курса была практика на электромеханическом заводе в Харькове, потом – воинские лагерные сборы под палящим южным солнцем, где большинство ребят целый месяц мучилось желудками, никто с их курса на целину так и не выбрался, но, может, и к лучшему то, что не ездил на целину – сердце начало пошаливать, и месяц отпуска он проработал вожатым в пионерском лагере за городским лесопарком – там в прошлый сезон работал Пешнев, он и подсказал Сафонову, куда надо обратиться… Заработок в пионерлагере был не ахти какой, однако весь месяц он жил практически в лесу и хорошо отдохнул перед последним и решающим годом учёбы. В материальном отношении ему, конечно же, было легче, чем многим ребятам из общежития, хотя особого достатка у них с мамой не было, и всю стипендию он обычно отдавал маме. «Целинные» деньги тоже пошли оба раза в дом – «гардеробом» сына занималась, как правило, сама Светлана Павловна, – и только определённая сумма, вполне достаточная, по её настоянию была положена на сберкнижку Аркадия сразу же после его возвращения из первой поездки на целину, а потом эта сумма была ещё и дополнена. «Так будет лучше, контролируй сам свои расходы, – сказала мама, печально улыбнувшись и потрепав его по щеке, – ты у меня уже совсем взрослый»…

До восемнадцати лет Аркадий получал пенсию за погибшего на фронте – в самом конце войны – отца. К этому времени он уже знал, что фамилия, которую он носит, – фамилия его мамы, а отец был немецким коммунистом, эмигрировавшим из фашистской Германии в 1934 году. Отец, Герман Браун, окончил в Германии университет, был специалистом-славистом, поэтому хорошо знал русский язык. В СССР он получил гражданство, после длительных проверок «органами» вступил в ВКП (б) и преподавал немецкий язык в харьковском университете, где и познакомился со студенткой-филологичкой Светланой Сафоновой. Когда началась война, он был призван в армию и всю войну прослужил офицером-переводчиком в штабе фронта. Его минула участь других советских немцев в Красной Армии, внезапно отозванных с фронта и попавших в «трудовые лагеря». Он погиб, выйдя в качестве парламентёра к вражеским позициям… Чтобы избежать излишних сложностей в жизни сына – известно, как относился народ ещё долго после войны к немцам, – Светлана Павловна записала его русским и просила его никогда и никому не говорить, кем был его отец…

Когда Аркадий срезал отобранные цветы, получился довольно приличный букет. Он тщательно укутал его в две захваченные с собой газеты и поехал в город.

Он не знал точного адреса Веры, знал только дом, в котором она живёт (чуть в стороне от обычного его пути из института домой), поскольку несколько раз видел, куда она сворачивала.

Пока Кадик добрался до центра города, наступил вечер, а в воскресный вечер обычно не сидят дома. Но он был уверен, что Вера ждёт его – может быть, даже волнуется и выглядывает в окно. Она же поверила, что он принесёт ей цветы, значит – ждёт… Или, всё-таки, это был лишь розыгрыш?.. Такому не хотелось верить…

Он заходил в три подъезда, пока в списке жильцов на лестничной клетке первого этажа не увидел фамилию: Калганов А. М. «4-й этаж, квартира 37» – прочёл Аркадий и двинулся вверх по лестнице. Он чувствовал, что волнуется. «Глупости!.. Что я – мальчишка? – пытался он убедить себя. – Надо взять себя в руки. Ну – иду к девушке… Что – в первый раз?» Увидев на двери табличку с фамилией и инициалами отца Веры, Кадик подумал: «Как его зовут? Отчество Веры – Андреевна. Значит, Андрей Михайлович… или Мартынович… или Миронович… А если просто положить цветы у дверей, позвонить и убежать – убежать, как они с пацанами хулиганили в детстве? Вот будет красиво… И Вера обидится… И вообще, что я – трушу?» Он как-то неуверенно нажал на кнопку звонка, и звонок получился такой же неуверенный, дрожащий. Кадик, разозлясь на себя, нажал ещё раз – теперь звонок был громким и требовательным, а он всё не отпускал кнопку. Он опустил руку, лишь услышав за дверью торопливые шаги, и ему опять захотелось убежать, а ещё больше – закурить…

– Кадик, милый… пришёл… – в дверях стояла Вера, – а я тебя уже и не ждала…

«Наверное, она говорит неправду, наверное – ждала», – подумал Аркадий и протянул ей букет, даже не освободив его от бумаги.

– На… возьми, – он отступил от двери и, не глядя на Веру, хотел уйти.

– Куда ты, зайди же, – потянула его за рукав Вера. – Посмотри, как я живу…

В её голосе было столько нескрываемого желания, чтоб он не уходил, что Кадик непроизвольно очутился в коридоре, дверь сразу же закрылась за ним, и тут только он поднял на Веру глаза. До чего же хороша была она с радостно блестевшими глазами в своём чёрном, с бархатным стоячим воротничком, узком платье, оставляющем открытыми руки с тонкими пальцами! Аркадий будто впервые увидел её.

– Я очень люблю цветы… разные, – говорила Вера, раскутывая букет. – Ты молодец, Кадик. Честно говоря, мне так хотелось, чтобы ты пришёл… и даже без цветов.

Показав, куда повесить пальто, Вера провела Аркадия в свою комнату. Усадив его, она, как бы не замечая смущения гостя, ловко разделила букет на две части и поставила цветы в узкие и высокие вазы, предварительно выйдя в кухню, чтоб налить в них воды («Извини, я на секунду», – говорила она, выходя). Ставя вазы на небольшой письменный стол у окна, Вера продолжала:

– Вот видишь, как я откровенна с тобой… Где же ты добыл их? Я, конечно, поступила не совсем честно, поймав тебя на слове. Но ведь и ты сам хотел показаться галантным?

Она улыбнулась и посмотрела на Аркадия. Он, за всё время не проронивший ни слова, чувствовал себя ужасно неловко и промычал в ответ что-то неопределённое. Для него настолько было неожиданным то, что Вера и не пытается скрыть своей радости, что он ощутил какую-то пустоту внутри и не мог вымолвить ни слова. Ни одной мысли не приходило ему в голову. Он полез в карман за папиросой, но закурить не решался. Вера, заметив его замешательство, сказала:

– Кури, если хочешь, кури, мне это не мешает, я даже люблю, когда папа немного подымит у меня в комнате. Я только открою форточку, на всякий случай…

Аркадий с радостью затянулся.

– Ты, наверное, замёрз? Хочешь чаю? – и, не услышав отказа, вышла из комнаты.

Оставшись один, Аркадий облегчённо вздохнул. Теперь-то он сможет осмотреться и собраться с мыслями. Поискав глазами пепельницу и не найдя её, он подошёл к форточке и выбросил быстро выкуренную папиросу, сказав себе при этом: «Ай-ай-ай! Нехорошо, молодой человек»… Отвернувшись от окна, Кадик увидел большой портрет в простой чёрной рамке, так не гармонирующей со светлыми обоями комнаты. «Как же я его сразу не заметил?» – с удивлением подумал он. Прямо на него смотрели большие светлые глаза молодой женщины. Сходство её с Верой было поразительным. Аркадий знал, что у Веры нет матери. «Так вот какая она была», – подумал он. Кадик слабо разбирался в живописи, но и его поразил портрет мягкостью и плавностью линий, какой-то неповторимой любовью и светлой радостью, которые звучали в каждой чёрточке изображения. Глаза женщины как будто говорили: «Если ты друг, если ты добр и честен, тебе будет хорошо в доме, где висит мой портрет». «А каков я?» – Кадик и сам не знал, как ответить на свой вопрос, но немного пришёл в себя. И когда за дверью комнаты послышался голос Веры: «Кадик, пожалуйста, открой мне дверь, у меня руки заняты», – он окончательно встряхнулся и стал снова таким, каким знали его друзья.

Он помог Вере поставить на низенький стол принесенный ею поднос, заполненный чашками, тарелками и вазочками, и заявил:

– А знаешь, Вера, я таки проголодался. Корми меня.

Вера ласково провела рукой по его растрепавшейся шевелюре и сказала просто:

– Ну и чудесно. Будем пить чай.

За чаем Аркадий добросовестно уплетал бутерброды и осматривал комнату. Здесь было уютно и ничего лишнего. Тахта, шкаф и письменный стол занимали в ней основное место. Стул у письменного стола и маленький столик, за которым они сейчас ужинали, сидя на тахте, а также три ряда полок на стене, сплошь забитых книгами, завершали убранство комнаты. Всё было просто и мило, и Аркадию неожиданно показалось, что он здесь не впервые, что его окружает знакомая обстановка… Такое ощущение было ему знакомо, оно появлялось иногда и раньше, когда, попав в совершенно незнакомое место, он чувствовал, что ему почему-то известны какие-то детали этого места – то ли дерево у поворота дороги, то ли дом, мимо которого он проходил, то ли ещё что-то; он не понимал, как такое может быть, ведь он, действительно, никогда здесь не был, но то ощущение не проходило… А сейчас, дома у Веры ему стало весело и хорошо, он ел, пил чай, время от времени поглядывая на портрет женщины. Поймав один из таких взглядов, Вера подошла к портрету и коснулась пальцами рамки.

– Это моя мама. Мне было четыре года, когда… Я тебе когда-нибудь расскажу…

Домой Аркадий пришёл поздно и, не зажигая свет, чтоб не разбудить мать, прошёл к себе и лёг в постель. Он долго не мог заснуть, взволнованный событиями прошедшего дня, главное – Верой, которая предстала перед ним во всём обаянии женщины, которая хочет понравиться. Он не анализировал своего отношения к ней – он просто знал, что сегодня у него был чудесный вечер. Лёжа с закрытыми глазами, Кадик представлял себе её волосы, руки, тонкие у запястий, лукавую искринку в глазах, чуть шепелявивший, но такой приятный голос. К тому же, Вера ясно дала ему понять – тут уж не надо гадать, – что он ей нравится, а это никого и никогда не может оставить равнодушным.

Он, конечно, и раньше встречался с девушками, «дружил», как было принято говорить, но ни одна из них не приносила ему того душевного удовлетворения, которое он испытал сегодня, разговаривая с Верой. Последний ряд в кинотеатре, затемнённые скамейки в парке, пустячные разговоры «обо всём», даже иногда случавшаяся близость – всё это быстро надоедало Аркадию, и в какой-то очередной раз он уже не приходил на свидание. А сегодня… Сегодня о чём они только не переговорили! И это не были те разговоры, когда фактически нечего сказать друг другу, и последние новости из личной жизни кинозвёзд перемежаются с критическим обсуждением поступков знакомых и анализом международной жизни. Нет! Они прекрасно понимали друг друга и, хотя по некоторым вопросам были разного мнения, чувствовали, что общий язык найден. Бывает же так, оказывается, что два человека, никогда раньше не беседовавшие ни о чём серьёзном, вдруг открывают, каждый в другом, глубокое понимание и сочувствие своим мыслям!..

Проснувшись утром с ощущением чего-то радостного и быстро перекусив (опять чай с бутербродом!), Аркадий побежал в институт. За ночь немного подморозило, но свинцовые тучи, без просветов покрывавшие небо, не предвещали хорошего и ясного зимнего дня. Но сегодня это уже не могло испортить ему настроения. А день должен был выдаться сложным. Прежде всего, надо было сдать лабораторные работы. А как их сдать, если вчера почти ничего не сделано? Но Кадик не унывал и рассчитывал на своё вдохновение. Действительно, он просто огорошил многословием и общей эрудицией заведующего кафедрой Александра Михайловича Квиско, который пришёл принимать зачёты по «лабораторкам» вместо заболевшего преподавателя, – огорошил настолько, что тот, хотя и предпринял безуспешную попытку выловить в этом многословии что-нибудь конкретное, относящееся именно к данным выполненным работам, всего лишь покачал головой и, зная Сафонова как в целом хорошего студента, с кислой миной расписался в зачётной книжке.

Ребята были в восхищении. Даже Чернов и Курштис, продолжавшие шёпотом свой нескончаемый спор, замолчали, когда начал отвечать Сафонов.

– Ты излил сейчас столько воды, – сказал Аркадию в перерыве Витя Кутенко, смешно двигая кадыком, – что наш Квиско чуть не утонул.