Каинова печать

© Юрий Юрьевич Денисов, 2021

ISBN 978-5-0051-6195-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

 
Он в вечер одинокий – вспомните, —
Когда глухие сны томят,
Как врач искусный в нашей комнате
Нам подаёт в стакане яд.
Он в час глухой, когда, как оводы,
Жужжат мечты про боль и ложь,
Нам шепчет роковые доводы
И в руку всовывает нож.
Он на мосту, где воды сонные
Бьют утомленно о быки,
Вздувает мысли потаённые
Мехами злобы и тоски.
В лесу, когда мы пьяны шорохом
Листвы и запахом полян,
Шесть тонких гильз с бездымным порохом
Кладёт он молча в барабан…
Валерий Брюсов. Демон самоубийства
 
 
Есть потомство Каина и потомство Авеля… Сыновья Каина, злые и жестокие, господствуют над сыновьями Авеля: одарённые безмерной властью над нежными душами, они притягивают их к себе и губят.
Бальзак
 
 
Всё обман, всё мечта, всё не то, чем кажется.
Н. В. Гоголь
 

Часть 1

Жизнь не разобьёт тебе сердце. Она его раздавит.

Генри Роллинз

Я называл этого человека своим другом, и многих это удивляло: на первый взгляд, трудно найти двух столь непохожих людей. Но, что бы ни происходило между нами, я никогда и в мыслях не порывался, что называется, хлопнуть дверью. Расстаться с Ним? Легче отрубить себе руку.

Да… Сергей и Таня… я жил только ради них. В каком-то смысле меня можно назвать человеком с тремя сердцами. И если хотя бы одно остановится – считай себя живым мертвецом.

Утро, утро, что было утром? Мы с Таней поссорились. Бессмысленная, беспричинная и безобразная ссора – такие только потому и случаются, что все пытаются их избежать.

Я сидел в кресле, вцепившись пальцами в подлокотники, и наблюдал, как она мечется по кабинету, презрительно выплёвывая оскорбления мне в лицо.

Наконец, она в слезах выбежала, хлопнув дверью так, что штукатурка посыпалась.

Я осознал, что уже минут пять толком не дышу.

Шумно выдохнул, откинулся на спинку, закрыл глаза. Сердце бешено колотилось, и каждый удар больно отдавался в висках. Я посидел так некоторое время, повернул голову и посмотрел в окно.

Тёмно-багровая грозовая туча угрожающе надвигалась на наш дом.

Я посмотрел на фото в рамке, мирно покрывавшееся пылью на краю стола рядом с рукописью.

На меня со счастливыми улыбками взирали Евгений и Татьяна – молодые влюблённые. Обнимая друг друга за плечи на берегу озера, свободными руками они машут в объектив. А за их спинами догорает закат. Когда это было?.. Лет пять назад; мы гостили в доме Сергея. Он встретил нас на причале с фотоаппаратом («Запечатлеем этот миг, ведь он не повторится!»).

Я взял фото в руки и почувствовал на губах улыбку. Таня дразнила меня, специально раскачивая лодку, и смеялась в ответ на моё ворчание.

Комната неожиданно озарилась мертвенным светом. Я подошёл к окну. Над горизонтом мерцало призрачное зарево, словно небесная светомузыка к грандиозной, неслышимой нашему уху симфонии.

Я простоял, казалось, целую вечность, заворожённый этой картиной. Задумчиво прошёлся по комнате, вглядываясь в Её лицо. Как будто я мог найти ответ в этих глазах. Её сияющий насмешливый взгляд словно проникал мне в душу.

Я подошёл к столу. Новая вспышка – и в комнате посветлело, я повалился боком на столешницу, вцепившись пальцами в рубашку на груди, оттягивая и разрывая, и две верхние пуговицы, подскакивая со стуком, покатились в разные углы комнаты, и я сполз на пол, сметая с края страницы рукописи, и они разлетелись в воздухе, плавно опускаясь, как сухие жёлтые листья в октябре. Я скорчился на ковре, ловя ртом воздух словно рыба, выброшенная на берег и в безжалостно бесконечное мгновение между вспышкой и раскатом грома не было ничего кроме заполненной болью звенящей пустоты ни звуков ни мыслей ни чувств чудовищная чёрная дыра груди засосала их тонкое пение почему я его слышу я ведь не тону я тону тону в океане боли и слышу пение да я его слышу слышу собственный вздох – словно шелест ветра в тоннеле.

Ухватившись за край стола, я поднялся на ватных ногах, ощущая страшное опустошение и слабость. Меня словно вывернули наизнанку и пропустили через отжим стиральной машины.

В нижнем ящике стола у меня целый склад лекарств. Я шагнул, чтобы обойти стол. Под ногой у меня что-то хрустнуло.

Я опустил взгляд и увидел под ступнёй фото. Я осторожно убрал ногу: стекло треснуло пополам.

Я долго смотрел на извилистую трещину, протянувшуюся через наши сцепившиеся руки.

– Можно вставить другое, – пробормотал я. – Всё ещё можно исправить.

К вечеру гроза утихла.

Я вышел из кабинета.

Дверь в спальню была приоткрыта.

Проходя через зал, я бросил мимолётный взгляд на журнальный столик, и внутри неприятно кольнуло. Из-за утреннего ледяного душа я забыл позвонить Сергею.

Таня сидела на кровати, потирая левой рукой висок. Она склонила голову, и волосы, смутно белевшие в полумраке, скрывали её лицо.

Я вошёл; она вздрогнула и выронила что-то. Я поднял с пола пузырёк тёмного стекла, поставил на тумбочку рядом с полупустым стаканом.

– Что с тобой? Голова болит? – я едва узнал свой голос, так глухо и неестественно он прозвучал.

Она молчала некоторое время, потом тихо, словно через силу выдавила:

– Это валокордин.

Я сел рядом и обнял её:

– Что-то с сердцем?

Она робко, со страхом посмотрела на меня, покачала головой и улыбнулась:

– Нет… только… вышла от тебя… и схватило. Это… от нервов всё, – в её глазах появилась мольба. – Прости, я была такой дурой…

– Ну что ты, – я крепче прижал её к себе и коснулся губами прохладной щеки. – Забудь. Я у ж е забыл.

Нежная улыбка озарила её лицо. Я вновь, в который раз поразился её красоте. Её внешность для меня с годами не тускнеет. Я каждый раз вижу хорошо знакомое, но в то же в время совсем другое, неожиданное лицо. Так, перечитывая шедевр, открываешь новые нюансы и глубины.

Я встал, раздвинул занавески, и золотистый свет хлынул в лицо. Облачная пелена, подсвеченная снизу – нежно-розовая, словно клубничное мороженое, – почти полностью затянула небо, и только узкая полоска акварельной лазури светлела у самого горизонта. Я раскрыл окно; налитый озоновой свежестью воздух весело и свободно ворвался в грудь, живой водой разлился по венам.

– Какая поэтическая картина… Так и просится на холст. И всё выглядит совсем по-новому. Ты не замечала: каждое утро оттенок неба неуловимо меняется, и всё вокруг – дома, деревья, люди – ново, свежо и отчётливо; краски сочные, как на непросохнувшей картине. Мир за ночь обновляется; тьма, грехи, страхи змеиной кожей сходят с него.

Таня смотрела на меня широко раскрытыми глазами, слегка улыбаясь.

– Красиво сказано. Ты настоящий поэт!

Какой-то детский восторг охватил меня; я открыл рот, чтобы сказать, как люблю её, но вдруг в зале, разбивая хрустальную тишину дома, в зале заголосил телефон. Мелодия, которая мне так нравилась, сейчас почему—то звучала резко, требовательно и грозно.

Мы оба вздрогнули и повернулись в сторону зала.

– Кто это? – с тревогой посмотрела она на меня.

– Не знаю… сейчас…

Дверной проём, покачиваясь, угрожающе надвигался.

На пороге я замер в нерешительности.

Телефон зазывно, словно издевательски, светил экраном и подпрыгивал на столике.

Я вышел из комнаты и шагнул во тьму.

Я подъехал к дому Сергея без пяти восемь. Солнце уже заходило, свинцово-серое небо, нависшее, казалось, над самой головой, у горизонта окрасилось алым.

На газоне перед террасой сбились в кучку несколько машин, мигал проблёсковым маячком полицейский «уазик». Трое ребят в камуфляже с автоматами наперевес сплёвывали под ноги и жизнерадостно смеялись.

Я откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Я слышал, как один из молодцев, давясь от накатывающего смеха, рассказывает анекдот:

– Короче, слышь, прибыло пополнение в женский монастырь. Пожилая монахиня спрашивает: «Сёстры! Кто видел мужской срам?» – несколько вытянули руки. – «Вот тазик со святой водой, промойте глаза. Кто трогал?» – ещё несколько вытянули. – «Вымойте руки!». И тут одна из задних рядов выкрикивает: «А можно рот прополоскать, пока ж… никто не помыл? Ха-ха-ха-ха!»

Все трое согнулись в конвульсиях.

Я открыл глаза, стиснул зубы и вышел из машины.

С крыльца на меня мрачно-серьёзно взирал высокий красивый брюнет в кашемировом пальто. Он сошёл и крепко пожал мне руку.

– Здравствуйте. Соболев Владимир Александрович, Следственный Комитет Новгородской области.

Я кивнул, не в силах сказать что-нибудь. Он бросил на меня быстрый взгляд и опустил глаза, нахмурившись.

– Ну, пойдёмте.

В гостиной царило мрачное, давящее молчание. Боголепов сидел в кресле у камина, уперев кулак в подбородок, судмедэксперт в белом халате стоял у окна ко мне спиной и листал блокнот с записями. Тут же рядом курил коренастый полноватый мужичок в форме, с пшеничными усами и добродушными морщинами в уголках голубых глаз, смотря с тоской и усталостью в окно и стряхивая пепел в цветочный горшок.

Мы вошли; Боголепов поднялся и сдержанно кивнул; судмедэксперт обернулся и принялся изучающее рассматривать меня, как некий любопытный и неведомый науке вид жизни; пожилой суетливо выбросил сигарету в окно и шагнул мне навстречу, протягивая руку (предварительно вытерев её о штанину):

– Кузьмин… Олег Дмитриевич… э-э-э… участковый. Это судмедэксперт Зубарев, это понятые, господина Боголепова вы знаете…

Я как-то неуместно, машинально улыбнулся. Вообще дальше за меня будто говорил и действовал кто-то другой, а я наблюдал за происходящим со стороны, бесконечно дивясь на самого себя, хотя в моих реакциях не было ничего удивительного. Но изумление и шок вызывало то, что всё это вообще происходит.

Я осмотрелся повнимательнее и увидел, что в гостиной находятся ещё два человека: пожилая женщина в очках и парень-подросток. Он был ко всему равнодушен и, похоже, нервно дожидался, когда можно будет слинять. Она смотрела с сочувствием. При виде них у меня почва ушла из-под ног.

– Ну что, – услышал я свой голос откуда-то издалека. – Где он?

Слуги закона переглянулись.

– Идёмте!

Мы направились к выходу на заднюю террасу. Передо мной вышли Олег Дмитриевич и Соболев, из-за широкой спины последнего мне ничего не было видно, а потом он отошёл в строну и…

И я увидел.

Вернее, мои глаза увидели. Но мой мозг, весь организм, сердце и душа им не поверили.

Приложив руку к губам, я сошёл по ступенькам и сделал два неуверенных шага по скользкой упругой траве. Но ближе я подойти не мог; ноги словно вросли в землю.

– Господи, – прошептал я, содрогнувшись.

– Батюшки святы, спаси и сохрани, – пожилая женщина со страхом в глазах (но не в силах оторвать взгляд) перекрестилась.

– На чём это он? – спросил Олег Дмитриевич.

– На чулках, – буркнул Зубарев. – Женских. Ор-ригинальный вы человек, Сергей Юрьевич.

Я зачем-то сказал:

– Я знал, что женщины не доведут его до добра.

Я попятился, резко развернулся и поспешил в дом. Все испуганно расступились. Добрёл на ослабевших ногах до ближайшего кресла и рухнул в него. Меня начало колотить.

Перед глазами стояла эта жуткая картина…

Все встревоженно обступили меня.

– Ну, ну, успокойтесь – положил мне руку на плечо Кузьмин. Он налил в стакан из графина. – Вот, выпейте воды.

Я пытался, но никак не мог унять дрожь в руках. Половина выплеснулась на брюки. Зубы стучали о стекло.

– Нужно подписать протокол опознания, – мягко напомнил Олег Дмитриевич.

– Что вы… – поднял я на него глаза. – Понимаете, это… это не он!

– Как не он! – опешил Олег Дмитриевич. – То есть… как…

– Да что мы здесь, шутки шутим, что ли? – возмутился судмедэксперт. – Вы думаете, это программа «Розыгрыш»?

– Да его узнать нельзя!

– Ну, ещё бы! – фыркнул Зубарев.

– Это… всегда так?

– А как же! Это один из самых, я бы сказал, неэстетичных способов умереть. И довольно мучительный.

Олег Дмитриевич смущённо кашлянул.

Эскулап продолжал:

– В момент смерти резко расслабляются все мышцы, сфинктеры в том числе. Организм исторгает кал, мочу и сперму… – он лениво зевнул. – Ну так что, будете подписывать или ещё раз хотите взглянуть?

– Не хочу я ещё раз на это смотреть! Давайте!

– Сами понимаете. – сказал извиняющимся тоном Олег Дмитриевич, подавая мне протокол. – Мы сейчас нигде не можем отыскать его жену. Да и лучше ей на это не смотреть.

– Вика! – с ужасом вспомнил я. – Она же ещё не знает! Что с ней будет, когда ей сообщат? Она просто не поверит…

Зубарев усмехнулся:

– Да уж придётся поверить!

Я закрыл лицо руками:

– Бред какой-то… ему же только тридцать три исполнилось…

– Ещё бы не бред! И посмертная записка тоже отдаёт бредом.

– Записка?

Олег Дмитриевич достал из чемоданчика листок бумаги в полиэтиленовом пакетике и передал мне. Поперёк кривыми, растянутыми каракулями без знаков препинания было нацарапано:

Достоевский всю жизнь мучился а что если Бога нет меня мучает ужасная уверенность что он есть я ненавижу его не за то что он позволяет кому то умирать а за то что он позволяет кому то рождаться

Я читал, и сердце сжималось с болью.

– Что всё это означает? – поражённо спросил я, обводя взглядом окружающих.

– Да мы сами вообще-то хотели бы знать.

– Но… как ему могло всё это прийти в голову?

– Обычная суицидальная депрессия. Такое ведь нельзя совершить в нормальном состоянии, ну и, следовательно, написать… вообще-то это вполне в его стиле.

– Да нет… то есть да, но… он начал меняться в последнее время… Он был полон творческих планов, хотел начать новую жизнь…

– Может быть, и так, – задумчиво проговорил Олег Дмитриевич. – Мы, когда дом осматривали, на столе у него в кабинете Библию видали.

– Это всё под её влиянием, – кивнул я на Викино фото на каминной полке.

Все повернулись в ту сторону, и на несколько секунд повисла тишина.

– Так это Виктория Павловна? – тихо переспросил Олег Дмитриевич, всматриваясь. – Да, хороша… и как он не уберёг такое сокровище? – он повернулся ко мне. – Ну что, расписались? Может, всё—таки глянете ещё разик? Понимаю, лицо в значительной степени обезображено…

– Нет-нет, спасибо.

Я расписался и отдал акт опознания Соболеву.

– Ну что, – сказал Олег Дмитриевич судмедэксперту. – Надо уже на носилки как-то товарища передислоцировать. Где там наши гаврики, зови давай.

– Зову, – направился к двери Зубарев. – Даю.

– Понятые, распишитесь, и вы свободны.

Парень с кислым выражением расписался и поспешно, угрём выскользнул. Старушка на прощание тихо сказала:

– Бог вам в помощь.

Олег Дмитриевич поклонился:

– И вам не хворать, матушка.

Явились архаровцы.

– Ну чё? Где клиент?

– Клиент спит.

Смех.

Я встал:

– Я помогу!

– Нет-нет, мы сами, – замахал на меня руками Олег Дмитриевич, и снова усадил меня в кресло.

Все вышли, кроме нас с Боголеповым.

Он сел в кресло и погрузился в раздумья. Я подошёл к камину и взял в руки фото.

Тёмные густые волосы. Чистый лоб. Тонкие изогнутые брови, нежно-розовый улыбающийся ротик, кроткий и наивный взгляд зелёных глаз, которые смотрели как-то просяще, снизу вверх… Глядя на эту фотографию, я всегда думал: «Неужели кто-то осмелится обидеть это нежное хрупкое существо? Неужели кто-то захочет погасить блеск в этих глазах?».

– Что же теперь с тобой будет? – спросил я задумчиво. – Я даже не знаю, где ты теперь…

– У матери под Тверью, – сказал Боголепов.

Я удивлённо посмотрел на него. Он пожал плечами.

– Я же исполнитель завещания. Мне всё равно пришлось бы разыскать её.

– Но вы, конечно, понимаете, что журналистам…

– Даю слово, им я не скажу и позабочусь, чтобы они ей не досаждали.

Тело внесли на носилках в гостиную. С ног до головы оно было накрыто простынёй. Лица его я не видел. Слава Богу.

Олег Дмитриевич задержался, остальные понесли тело дальше.

– Ну что, вам надо заехать ко мне для дачи показаний.

– А это долго?

– Да нет! Просто пара вопросов для проформы, и всё, и домой! Без шуму, без пыли, протокол-опись-сдал-принял-отпечатки пальцев, ха-ха-ха…

– Ладно, только я хочу съездить в морг – помочь, ну и вообще… Заодно и отпугну журналюг, если они уже пронюхали.

– Хорошо. А вы ведь прямо сейчас показания дадите? – обратился он к Боголепову. Тот кивнул и поднялся.

В дверях показался Зубарев:

– Ну чё, кони пьяны, хлопцы запряжёны. Можно ехать.

Судмедэксперт щёлкнул выключателем: бледное мерцающее сияние медленно растеклось по флюоресцентной трубке, осветив прозекторскую: тёмно-зелёный кафель, стол для вскрытий под галогенной лампой; на нём – тело, почти полностью накрытое простынёй, выглядывает только левая ступня – бледная, цвета сырого куриного мяса. Рядом столик поменьше. Холодно поблёскивают инструменты в ванночках.

У дальней стены трое на каталках дожидались своей очереди.

– Так, – скомандовал Зубарев. – Вот на эту свободную.

Мы вывезли каталку: колёсики тонко и надсадно поскрипывали.

Когда мы переложили окоченевшее тело с носилок на каталку, оно тяжело бухнуло, словно деревянная колода.

– Мужик, подвинься! – пробормотал Зубарев отпихивая ногой в сторону каталку с бомжом в вязаной шапочке, загородившим место у стены.

Мы вдвинули Сергея в образовавшийся проём.

– Ну всё! Даст Бог, не убежит.

– Да… – я рассеянно осмотрел секционный зал и вздрогнул: мой взгляд наткнулся на тело под простынёй. – А это что?

– Где? – Зубарев проследил направление моего взгляда, вскинул брови. – Ах, это… тоже тяжёлый случай. Вчера вечером обнаружили. На выезде из Белокаменска. Тело завернули в полиэтилен и запихнули в брезентовый мешок. Видимо, его сбросили с машины. Если бы не растущий на склоне кустарник, за который зацепился мешок, тело скатилось бы в овраг и было надёжно скрыто.

– Но… что же случилось?

– Ой… не знаю даже, с чего начать, – он обошёл стол и, скривившись, приподнял край простыни и критически осмотрел труп. – Н-да… хотите взглянуть?

Я, не отвечая, неотрывно смотрел на простыню, резко белевшую в свете лампы, как снежный склон на солнце.

Он театральным жестом откинул её. Как фокусник срывает покров со шляпы с кроликом и выкрикивает: «Вуаля!».

Я отвернулся, зажимая рот рукой.

Это было похоже на тушу со скотобойни. Иззелена-бледное тело с неестественно, нелепо вывернутой в плече правой рукой; глаза запали в предсмертной агонии. Рот раззявлен в беззвучном мучительном крике. На теле было пять-шесть запёкшихся ножевых ран, живот вспорот от груди до паха, по краям висели лохмотья мяса. Внутри тоже было мясо – ярко-красное, и в самом начале разреза, у основания грудины, белели торчащие рёбра. Я видел его сине-жёлтые лоснящиеся внутренности.

– Господи, кто это?

– Мужчина лет сорока, личность не установлена. Пока. Скорее всего, его держали в каком-то подвале. Судя по ожогам и ссадинам у запястий, он был привязан или прикован наручниками к трубе парового отопления.

– Но кто это сделал?

– Хе! – усмехнулся он. – Кто угодно. Их было несколько. Его пытали. Избивали, а потом начали колоть ножами и потрошить. Заживо. Он умер от болевого шока… Не знаю, что с людьми творится. Просто бес в них вселился. Теперь убивают друг друга хуже, чем на войне. Напьются, придурки… Один под этим делом жене своей башку топором отрубил, представляете? Э, да на вас лица нет. Не выносите вида крови?

– Я не выношу насилия… но кто эти садисты?

– А хрен их знает! Может, какие-нибудь подростки, слушающие этот сраный блэк-металл и рассуждающие в стиле «религия – рабство воли», – он сжал зубы. – «Рабство воли»… Всё свободы от условностей им подавай. Поймай я хоть одного, я бы его от всего освободил, прежде всего от его тупой башки.

Он оторвал взгляд от трупа и посмотрел на меня:

– Как видите, ваш друг сейчас – не самая важная проблема.

– Для вас?

– Вообще.

Он проводил меня к выходу.

– Ну ладно, – улыбнулся он, пожимая мне руку на прощание. – Даст Бог, свидимся.

– Обязательно.

Серые, с облупившейся штукатуркой стены коридора районного отдела. Я собрался с силами и толкнул дверь кабинета участкового.

Голое окно напротив двери, по обеим сторонам от него письменные столы. Слева Олег Дмитриевич погрузился в какой-то документ; справа за компьютером сидит молодой темноволосый парень. Угол стены за спиной Олега Дмитриевича обставлен шкафами с папками.

– А, ну вот и вы, – Олег Дмитриевич сделал приглашающий жест рукой. – Ну, проходите. Не стесняйтесь. Может, чайку?

– Нет, спасибо.

– Это мой помощник, Коля.

Парень привстал и приветственно кивнул.

Мы пожали руки.

– Что-то вид у вас неважный, – покачал Олег Дмитриевич головой, усаживая меня в кресло напротив. – Ну ничего. Долго мучить вас не будем. Бить буду аккуратно, но сильно, ха-ха-ха!

Я слабо улыбнулся. Садясь, я на мгновение увидел в окне призрачное отражение комнаты и своего лица – бледного и измученного.

– Ну что, можно начить, как говаривал незабвенный Михаил Сергеич?

Я кивнул

– Коля, ты готов?

– Як пионэр!

– Так! – Олег Дмитриевич сел и хлопнул по пухлой стопке папок:

– ФИО полностью?

– Лавров Евгений Андреевич.

– Дата рождения?

– 10 марта 1990 года.

– Адрес проживания?

– Посёлок Лесной, дом 12.

Олег Дмитриевич поднял глаза и пристально посмотрел на меня поверх очков:

– Это где такое?

– В пятнадцати километрах к югу от Великого Новгорода.

– Ага… скажите, когда вы в последний раз виделись с покойным?

– Месяц назад. А наш последний разговор состоялся по телефону. Вчера ночью где-то часа в три…

Я умолк. Олег Дмитриевич удивлённо воззрился на меня:

– Что-то не так?

– Да нет… понимаете, он тогда очень хотел поговорить, судя по тону, да и вряд ли можно будить человека в три ночи из-за пустяков… Я со сна, ничего не соображая, сказал: «Поговорим завтра». Он сказал: «Ладно», но таким тоном, как нищий, которому отказали в милостыне… – я схватился за голову. – Господи, это же я виноват! Если бы я его тогда выслушал…

– Может быть, вы преувеличиваете значение этого звонка… Значит, больше ничего не сказал Сергей Юрьевич?

– Нет…

– И, как следует из показаний господина Боголепова, весь предыдущий месяц покойный провёл в добровольной изоляции, то есть ни с кем не контактировал, даже со своей женой. Она уехала от него 21 августа, в его день рождения. Тогда же, на вечеринке, Боголепов и вы видели его в последний раз. Там, видно, произошло что-то такое, что заставило Викторию Павловну уехать. Можете рассказать подробнее о вечеринке? Кто ещё там присутствовал?

– Да много кто, всех не упомнишь. Я большую часть этих людей никогда не видел: Разин – директор издательства, критики, коллеги—писатели, журналисты… Серёга же был душа нараспашку, первого встречного домой тащил. Он слишком легко ко всему относился, всех считал своими друзьями. Вокруг него всегда паслась толпа прихлебателей: пользовались его добротой, брали деньги и не возвращали, спаивали… Я пытался его вразумить, в последний год у него появилась Вика, и гулянки практически прекратились. Естественно, эти господа её невзлюбили. И то, что произошло на этой проклятой вечеринке, было тонко спланированной интригой.

– Ну-ка, ну-ка, поподробнее…

– Значит, так. Была там одна подруга Вики, Надя – ну, вы знаете, какая у женщин дружба… она сговорилась, видимо, с двумя «друзьями». Те Серёгу весь вечер подзадоривали и подпаивали, а она его обрабатывала, так обрабатывала, что и памятник не выдержал бы. Она действительно такова, что мало кто удержится.

– Ну и… это случилось?

– То-то и оно, что, по сути, ничего не было… но и того, что было, хватило. Вика многое ему прощала, но ведь и ангельское терпение может лопнуть. Она с одной сумочкой бросилась на вокзал.

– А гости как на это прореагировали?

– Они смеялись над всем этим. И вообще, похоже, плохо поняли, что происходит. В общем, продолжали веселиться.

Олег Дмитриевич и Коля обменялись взглядами, выражавшими нечто вроде: «О времена! О нравы!»

– Н-да… Я Викторию Павловну понимаю. Этот человек мог вообще хранить кому-нибудь верность?

– Вероятно, он не испытывал к Вике сильной физической страсти, но ведь это не главное.

– Конечно, – усмехнулся Олег Дмитриевич. – Но невольно взгляды его обращались к другим женщинам. Бабник – это не лечится.

– Думаю, что так, но именно ради Вики он целый год держался. Вообще под её влиянием он начал сильно меняться… да и в тот вечер его споили, та сама к нему лезла… и главного всё равно не произошло! Вика ушла тогда на эмоциях. Если рассуждать логически, поводов для разрыва не было.

– И всё-таки согласитесь, уж больно легкомысленно повёл себя ваш друг.

– Что ж, он действительно был немного без царя в голове. Импульсивным. В этом и был секрет его обаяния. Вряд ли он осознавал всю серьёзность ситуации. Он был уверен, что она сама к нему вернётся наутро. Но даже я не выдержал – отвёл его наверх и всё ему высказал. Я так никогда ни на кого не орал. Нервы не выдержали. Он взбеленился, мы чуть не подрались. Короче, я тоже в бешенстве уехал оттуда.

– И после этого вы с ним целый месяц не разговаривали.

– Да. Естественно, я постоянно прокручивал в голове эту ситуацию, переживал и корил себя за то, что не спас ситуацию, не попытался разобраться с этим. Я уж собирался сам позвонить ему, найти её… помирить их…

– А вы-то тут при чём?

– Я же друг, не могу стоять в стороне. Иногда чужие проблемы – это наши проблемы.

– Бросьте. Где тонко, там и рвётся. Значит, не так уж и сильно любили друг друга.

– Не думаю. Просто любовь может выдержать суровые испытания, как говорится, годы и расстояния, но одним неосторожным поступком её очень легко растоптать. Нет, они были так счастливы, что это вызывало зависть. Их хотели разлучить… я уверен, что они опять были бы вместе. Вика пожалела бы со временем. Где бы она ещё второго такого нашла?

– Ну да, ну да… Богач, красавец, знаменитость – и чем закончилось. Вот тебе и принц на белом коне.

– Не надо было устраивать эту вечеринку. Вообще, моё мнение – семья и все эти увеселения несовместимы.

– Да, только наши браки с таких вот гулянок и начинаются… ну да ладно. Значит, наш герой продолжил веселиться как ни в чём не бывало?

– Знаете, он вообще как с катушек сорвался… будто всё, что год в себе держал, наружу вырвалось.

Олега Дмитриевича передёрнуло. С неприязненной гримасой он продолжил:

– …а наутро протрезвел, опомнился, христиански раскаялся; а поездок-то – ту-ту-у-у – уехал! А Виктория Павловна тоже… знала ведь, за кого выходит. Правду говорят: величайшее заблуждение женщин: «Он изменится», величайшее заблуждение мужчин: «Она никуда не денется».

Он откинулся в кресле, расстегнул две верхних пуговицы форменной рубашки, устало потёр шею с тыльной стороны.

– Скажите, вы в последнее время не замечали в поведении друга каких-нибудь странностей, то есть не обычных эксцентричностей, а чего-то ему совсем не свойственного – чрезмерной пугливости, повышенной тревожности? Может, он говорил об угрозах, преследовании?

Я напряг память, покачал головой:

– Нет, я бы заметил.

– Хорошо. А какие-нибудь случайно оброненные словечки, туманные намёки…

– О чём вы?

– Видите ли, – вкрадчиво начал Олег Дмитриевич. – Самоубийцы в большинстве своём заранее предупреждают. Не прямо, а косвенно. Настолько косвенно, что даже частенько перебарщивают. Намекают друзьям, жёнам, коллегам – обычно не доходит. Мы, увы, редко бываем по-настоящему внимательны к своим близким; они с годами превращаются для нас в некий предмет обстановки, нечто среднее между мебелью и пылесосом. Те же, видя такую реакцию, укрепляются в своём решении. А потом уже, опосля, в головы родственникам приходит хорошая мысля: были ведь знаки. Могли спасти. Вот так: прошляпили целую жизнь по одной только невнимательности! Большинство для одного привлечения внимания попытку и совершают. Ломают комедию, а выходит трагедия. Вот недавно был случай: муж, торжественно увенчанный рогами, решил проучить жену, и к её приходу встал на табуретку с петлёй на шее. И, надо заметить, ему удалось пробудить в ней чувства. Она два дня билась в истерике. Потому что он слегка переиграл… слишком сильно верёвку затянул, сонную артерию и пережал. Так, стоя на табуретке, и отдал Богу душу, царствие ему небесное… так, ладно. Ещё один вопрос: у вашего друга, насколько известно, были проблемы с наркотиками? И вы пару лет назад уговорили его лечь в реабилитационную клинику?

– Да, но тогда по большей части ему помог Боголепов. Это была закрытая лечебница для вип-персон. Их имена и сам факт их пребывания там держались в секрете. У меня не было таких связей, как у Боголепова, а у него там половина клиентов и знакомых перебывала.

– Но курс лечения не был завершён?

– Да, Сергей сбежал. Сказал, что уже вполне здоров.

– Также у него были проблемы с законом? Его неоднократно арестовывали за хулиганство, драки в ресторанах, незаконное хранение оружия и наркотиков. Мик Джаггер, да и только. Его выручала только популярность, а также господин Боголепов, подключавший связи, плативший штрафы.

– Всё верно. Но к чему эти вопросы?

– Да так, для полноты картины… Вы в последние два дня отлучались из дому? Я имею в виду – надолго?..

Я засмеялся:

– А, теперь всё ясно. Конечно, я его убил, обставил всё как самоубийство, быстренько вернулся домой, так что жена не заметила… хотя нет, мы с ней в сговоре.

Олег Дмитриевич примирительно поднял руки.

– Мы никого ни в чем не подозреваем, да пока и не в чем. Это простая формальность.

Я вздохнул:

– Ну хорошо. Вчера я съездил в Новгород закупиться. Конкретно – в торговый центр «Волна». Это было около полудня. Ещё я заехал к Алёне, подруге жены. Тане – то есть моей жене – через три недели день рождения, а муж Алёны художник. Я заказал ему портрет по фотографии.

– Ладненько, – Олег Дмитриевич снял очки, устало протер глаза и посмотрел на меня – Ну что же, пока вы свободны. Конечно, нам могут понадобиться новые факты…

– Я полностью к вашим услугам, – улыбнулся я, вставая и подавая ему руку.

– Мы на вас надеемся.

– Так когда в следующий раз?

– Вам пришлют вызов.

Сергей умер; все факты налицо. Я понимаю это умом, но не могу принять сердцем. Меня охватило странное ощущение, будто он вовсе и не жил. Что он был только призраком. А кто мы, как не призраки? Люди видят нас, слышат и иногда боятся, но не считают нас живыми, проходят сквозь нас, не чувствуют нас, не слышат…

Дождь уныло лил с самого утра. Я стоял у окна в зале и слушал убаюкивающее журчание воды в канавах и мне казалось, за мутной пеленой маячит неясная тень; кто-то притаился в саду, выжидая, чтобы ворваться в дом, разрушить и осквернить наш маленький уютный рай.

Я поставил на стереосистеме Джона Леннона, и под печально-монотонные звуки «Isolation» принялся читать передовицу газеты «Фемида»:

ШОУ ДОЛЖНО ПРОДОЛЖАТЬСЯ

Вы ушли, как говорится, в мир иной —

Летите, в звёзды врезываясь.

Ни тебе аванса, ни пивной —

Трезвость…

В. Маяковский. Сергею Есенину

«20 сентября 2019 года. Вы никогда не забудете этот день. Внезапная смерть «великого» писателя Сергея Грановского повергла страну в состояние шока. Похоже, заскучавший на нашей бренной земле enfant terrible решил сменить обстановку. И громко хлопнуть дверью напоследок.