Некоторые имена, конечно, изменены и события урезаны. Нет цели написать автобиографию, есть желание описать то, что было ярким в детстве, а сегодня греет душу. Да и моим детям и внукам, которые не варились в том времени хотелось бы рассказать то важное, что называют корни! Думаю, многим будет интересно читать о грузинской повседневности шестидесятых-восьмидесятых в восприятии русского человека.

В воспоминаниях ребенка отсутствуют серые краски, в отличие от сегодняшней монотонности и предсказуемости жизни старика. Прошедшие детские годы сплелись в яркий клубок и обидно, что эта радуга может также исчезнуть со мной как, исчезает обычная радуга после дождя. Однако, если радугу после дождя можно увековечить на фотографии, то радугу жизни необходимо записывать, потому что будущее определит, что истинно, а что – шелуха, а для этого будущему необходимо именно то множество из которого можно сделать выбор и художественный, и исторический!

Жизнь, к сожалению, не только безоблачное розовоочковое детство. Это и годы душевной, духовной и физической борьбы, когда все по-настоящему жестко, порой и жестоко, а за ошибки, частенько не только твои, расплачиваться приходится не обычным «углом» или отцовским ремнем, а иной раз годами одиночества, а то и жизнями. А если, дай бог, сия чаша и минует, то это совсем не значит, что жизнь прожита правильно. Жизнь длинная, а мы не ангелы – бывает все.

Я попытаюсь описать свои обыкновенные житейские ситуации и связанные с ними переживания, правильные или неправильные действия. Если это заставит кого-то задуматься и не совершать ошибки, я буду очень рад.

Еще раз хочу сказать, что не собираюсь оправдываться, хотя может где-то и надо бы, из песни слов не выкинуть, заднего хода и сослагательного наклонения история не имеет.

Иногда мне кажется, что, частенько доказывая истину мы с легкостью её же саму и втаптываем в грязь. Спасая кого-то одного, мы ненароком можем утопить с десяток других. Можем упоенно бить себя в грудь, изливая правду-матку, заставляя многих обливаться горючими слезами, настаивая на своей правоте, отвергая чужую правду, хотя, как определить, чья правда «правдивее».

Я не юрист и тем более не ясновидящий, я не собираюсь на примерах показывать, как надо поступать, а как не надо. Буду писать, как было, а каждый пусть сам решит, где для него истина. И не старайтесь кинуть в меня камень, кто не без греха, а я тем более.

Начну писать от третьего лица, дальше думаю, утрясется!

Итак,…

Жила-была семья, как многие другие и не совсем. Дедушка с бабушкой, мама, папа и маленький кареглазый мальчик. И всё было бы хорошо, но случилась беда – не стало папы. Мама была, но после аварии и травм, как бы её уже и не было, и стала тогда бабушка – мамой, а дедушка – папой. Дальше я все же буду писать дедушка и бабушка, но это для рассказа, а в жизни до самих последних их дней звал папой и мамой.

Мальчик рос добрым, впечатлительным, не глупым и очень шустрым, настолько, что во дворе за ним закрепилась прозвище «Тарзан».

Он беззаветно любил самую добрую на свете, с морщинками в углу вечно улыбающихся глаз, пахнущую вкусными обедами, прощавшую ему любые шалости, безмерно заботливую еврейскую бабушку и деда – строгого, мужественного, преданного Родине и коммунистическим идеалам, со стальными, как и характер, глазами, русского полковника в отставке. Ему с ними было тепло и уютно. Однажды, когда к ним приехали из России сестры деда, мужчинам пришлось лечь на расстеленных на полу матрасах. Он лежал с дедом на непривычно жестком матрасе и не мог заснуть. В открытое окно пыталась заглянуть скрываемая тучами луна, было жутковато, но рядом лежал дед, такой большой и смелый, стриженный под бобрик (он потом всю жизнь мечтал иметь такую прическу, но… предательские вихры!), достаточно было прижаться к нему и страхи все улетучивались. В ту ночь он впервые подумал, что вдруг деда или бабушки не станет. Это было настолько сильное душевное потрясение, что он в слезах стал будить деда и успокоился лишь тогда, когда дед дал слово, что не умрет! Наверное, первый седой волос у человека появляется именно в такой день или ночь.

Дедовы сестрички открыто не любили бабушку, вот где ноги бытового антисемитизма выглядывали. Это не укладывалось у него в голове, казалось самой большой несправедливостью. Когда однажды одна из сестер купила ему металлическую коробу с монпансье он громко сказал глядя на бабушку:

– Моя МАМА, – именно с тех пор он стал звать её мамой – мне всегда покупает шоколадных «мишек», а такое барахло я не ем!

То, как бабушка пожала под столом его руку забыть невозможно. Гордость, которую он испытал от этого пожатия, сравнить было ни с чем. Он защитил свою бабушку, чего не сделал дедушка. С тех пор, никто и никогда не смел при нем скверно отозваться о тех, кого он любил или с кем он дружил.

Но, мир не без «добрых» людей и вопрос о возрасте «мамы» и «папы» вечно повисал над головой ребенка, который не мог понять всей глубины вопроса, но подсознательно чувствовал какую-то тревогу, заставлявшую его ощетинившись, жестко, насколько это возможно в детском возрасте, пресекать любые попытки влезть в детскую душу. Это болезненно-обострённое чувство, заставлявшее его мгновенно реагировать на любую брошенную кем-то фразу, как казалось ему, ущемлявшую его или его близких людей достоинство – осталось на всю жизнь, как комплекс. И этот комплекс мешал общению, а зачастую приводил к полному разрыву отношений.

Семья

Моя семья. Пишу, не претендуя на библиографическую и историческую строгость изложения или положительную критику, а потому, что хочу, чтобы мои родные, которые мне дороги, не остались всего лишь табличками на кладбище. Хочу, чтобы в памяти моих детей и внуков, которые их и не видели были бы узнаваемы и почитаемы, как полагается!

Бабушка – юзовская девочка начала прошлого двадцатого века из многодетной еврейской семьи, работавшая с 9 лет и платившая 5 копеек гимназистке, учившей её грамоте. Красивая, зеленоглазая, с чисто национальными – загривком и ножками, ровным небольшим носиком, кроткая, но гордая, души не чаявшая во внуке: «Весь в меня!»

Дедушка – во многих отношениях загадочная личность. Деревенский русский мальчик, бывший «дружкой» (ребёнок, нанимаемый зажиточными семьями в друзья своим чадам), окончивший три класса церковно-приходской школы, преподавание в которой, наверное, было на заоблачной высоте, так как, в свои пятьдесят лет, дед имел каллиграфический почерк, абсолютную грамотность, мог исполнить на рояле Шопена или Баха, в совершенстве владел польским. Будучи коммунистом-атеистом, хранил нательный серебряный крест лейб-гвардии Преображенского полка в коробочке с орденами. Невысокий, сухощавый, сероглазый, по-военному организованный и физически выносливый. Был справедлив, рассудителен и как никто другой умел держать данное им слово.

Детство шестидесятых годов – уже перестали прислушиваться к ночным шагам на лестнице, к рокоту мотора одиноких машин в ночи, когда бабушка, с переделанным паспортом, где вместо Бетти Самуиловны красовалось – Белла Семеновна, могла спокойно, не очень опасаясь за карьеру мужа, раз—два в месяц посещать синагогу, а дед – самозабвенно спорить с друзьями о культе личности, перегибах и заградотрядах. Частенько слышал из уст деда ругательства типа «сексот» в отношении какой-нибудь из соседок, удивлялся спокойной реакции на «ругательства» бабушки и никак не мог понять, как эти старушки-соседки могли заинтересовать кого-то, с точки зрения дел сердечных. Помню рассказы деда о войне, после чего зачитывался толстенной, в малиновом переплете книгой «За Родину, за Сталина». Я вырос на примерах Гастелло, Талалихина, Вани Голикова, брата и сестры Космодемьянских, так как в книге были очерки о всех героях Советского Союза и были описаны их героические поступки. Я восхищался трижды героями Покрышкиным и Кожедубом с их 59-ю 62-мя сбитыми самолетами и не знал, что в немецкой армии Герхард Баркхорн имел 301 сбитый самолет, а Вильгельм Батц – 237… – ну да ладно, свои – всегда большие герои! Это уже много позже начинаешь понимать, что историю войн, обычно, пишут, а то и переписывают в угоду личностям – победители.

Все это не проходило стороной и сыграло немалую роль в становлении меня как личности.

Попав между «двух противоположностей» – обожания, вседозволенности, покровительства и умиления бабушки с одной стороны и суровым, отрезвляющим взглядом, личного примера в области патриотизма и долга, чтении бесчисленных «Занимательных» книжек Перельмана – я рос добрым, открытым, любознательным, с обостренным чувством справедливости и долга, но в тоже время – упрямым, своенравным и самостоятельным в поступках.

И все бы ничего, но вот напасть, был я отчаянным озорником, из-за чего между опекавшими сторонами разгорались порой нешуточные бои местного значения, где иногда в ход шли даже предметы посуды. Бабушка в основном одерживала победу и чего стоило её знаменитое изречение, когда я не хотел идти в школу и притворялся больным:

– Ничего страшного, пусть посидит дома, на день позже станет профессором… – в чем она, конечно, ни на минуту не сомневалась.

Сызмальства я вдоволь мог предаваться любимым шалостям, коих было превеликое множество и если день был прожит правильно, значит – он был потерян!

Одной из таких шалостей было строительство штаба из обеденного стола, стульев, раскладушки… Все это покрывалось одеялами, а внутри штаба на ковер клались подушка, несколько любимых игрушек, дедовский полевой бинокль (морской, цейсовский висел на шее), охотничий патронташ со стреляными гильзами, котелок и… настольная лампа с зеленым абажуром, которая была включена, так как под столом было темновато и страшновато! В узкие щели-амбразуры выставлялись два дедовских охотничьих ружья, а пространство вокруг, опутывалось «колючей проволокой» из бабушкиных шерстяных клубков. Кто бы ни проходил мимо штаба гости, в том числе, а миновать его было невозможно, обязаны были предъявлять пропуск самому начальнику штаба в полковничьем кителе, волочившемся по полу, в яловых сапогах 42-го размера на не сгибающихся ногах, планшетом и грудью, полной регалий, коих насчитывалось 28 штук. Орден Ленина и два Ордена Красного Знамени трогать было нельзя – святое!

Среди любимых бабушкой моих игр были «хождение в школу», это когда брался старый портфель, и я шел на черную лестницу, где просиживал час или два на уроках. В это время бабушка спокойно занималась домашними делами, не волнуясь за меня. «Партизанские вылазки за продовольствием», тут мне подсовывалось все, что я должен был съесть. Многие мои игры бабушка с ловкостью фокусника использовала в необходимом ей обрамлении. Но были и те, которые бабушка выносила только из безграничной ко мне любви, это разбавление керосина в керосинке водой, после чего, приходилось менять фитили, спаивание кота Васьки валерьянкой, оккупация швейной машинки Зингер… многое она стоически терпела.

Были и штучные шедевры. Жили мы на третьем этаже и был у нас балкон с решеткой, сквозь которую моя голова обычно не пролазила, но однажды я все же изловчился и просунул-таки голову меж прутьев. Радость была неописуемая. Я мог увидеть не только то, что делалось под балконом, но и то, что было у соседки снизу, вздорной старухи, которая только и делала, что била шваброй в свой потолок, когда ей казалось, что я слишком топаю по полу. Бабушка говорила, что она это делает, так как не любит детей. Но скоро радость сменилась растерянностью, так как обратно голова не пролазила – мешали уши. Кричать о помощи я не решался, так как понимал, что сыромятный ремень деда мог пройтись по заднице раньше, чем вынут из прутьев мою голову. Так, в согнутом положении я простоял минут десять пока бабушка, не почувствовав подозрительную тишину и не заглянула на балкон. Всплеснув руками и причитая что-то непонятное, она попыталась мне помочь, но не тут-то было – «очки не действовали никак». Тогда она принесла мне стульчик, на который я с превеликой радостью уселся. Голова торчала наружу с третьего этажа.

Дед про ремень и не вспомнил, так как минут пять хохотал до слез. Я успокоился и даже поел через решетку яблоко. Никакие ухищрения не помогали: ни смазывание прутьев маслом, ни попытки раздвинуть толстые прутья руками. Постепенно подтягивались соседи. Принесли второй стул для бабушки и периодически поили её валерианой. Голова моя по-прежнему была снаружи. Решения предлагались разные, от ножовки до сварки, ножовка звучала чаще, просто её не было. Спасение пришло неожиданно, приехал сосед, единственный владелец «Москвича» во дворе и домкратом раздвинул решетку. Если присмотреться с улицы, то и теперь можно увидеть раздвинутые прутья.

Было многое: одевались на талию металлические теткины пяльцы, привезенные аж из Москвы и потом долго шли острые дебаты. Бабушка предлагала резать пяльцы, тетка – меня, уверяя всех, что ее предложение избавило бы семью от всех проблем разом. Но, так как одна сторона не соглашалась на доводы другой стороны, в ход шло сливочное масло, которым жирно смазывали моё тело и всеобщими стараниями, я и пяльцы остались целыми.

Прибивались к полу деда калоши в прихожей, запускались ракеты – дымовушки из старой кинопленки в раскрытые соседские окна и многие другие проказы, за которые особо на орехи не доставалось, просто заставляли один час читать что-нибудь вслух. Привыкнув, потом я стал читать и без наказания. Лишь две вещи в доме были для меня неприкасаемые и поэтому желанные донельзя: это пишущая машинка, на которой дед подрабатывал, корректируя кандидатские и докторские диссертации и трофейный дарсенвалевский аппарат. Из-за аппарата приходилось раз-два в неделю ныть от «болей в ногах» и тогда, с торжественностью и осторожностью, достойной яиц Фаберже, спускался аппарат со шкафа и с потрескиванием и покалыванием проводился массаж стекляшками, с завораживающе горящими внутри разноцветным неоновыми огнями. Конечно, я добирался и до них, но когда это обнаруживалось (заклинившая каретка или сломанная стекляшка), «орехами» дело не ограничивалось и даже отчаянные маневры бабушки не спасали мой зад от ремня.

Но не только отчаянным озорством был озарён этот безоблачный промежуток моего детства. Были, конечно, и менее приятные для меня ситуации, без которых трудно было обойтись:

первое: стрижка волос – старой, ручной, безумно тупой машинкой

второе: приём по воскресеньям рыбьего жира

третье: купание в «кипятке» с многократным намыливанием головы щипучим мылом.

Стрижка длилась в течение нескольких дней, так как за один заход удавалось постричь лишь небольшую часть головы, после чего, я как вождь краснокожих, обычно вырывался из дедовских объятий и сбегал на спасительную улицу. Вид, клочками выстриженной моей головы был делом обычным, потому это ни у кого не вызывало особых эмоций.

Рыбий жир… Ну, кто его не помнит, это с послевоенных голодных лет, видимо, было единственной возможностью пополнить организм необходимыми элементами и занимались родители этой экзекуцией до самозабвения. После долгих споров и в основном безуспешных попыток бабушки смягчить рыбьи страдания соленым огурцом, лимоном и даже вареньем, дедом было предложено мудрое решение проблемы. В воскресенье утром пьем ложку ненавистного рыбьего жира и идем на просмотр научно-популярных фильмов в малом зале кинотеатра «Руставели» с обязательной промежуточной остановкой у гастронома, в здании по пр. Руставели №1, где на углу при входе в гастроном стоял лоток, похожий на лоток для мороженного и продавались маленькие булочки с заварным кремом внутри (может, кто помнит?). Какие же они были вкусные, никакой рыбий жир не мог затмить их божественный вкус, смачно сдобренный порцией кинофильма! И даже, когда рыбий жир иссяк, воскресные посещения кинотеатра остались надолго, за что я деду премного благодарен. Как много интересного и поучительного узнал за эти годы, а мог ведь и не увидеть, не будь на свете рыбьего жира!

Купание – это была единственная процедура, где я постоянно и безнадежно проигрывал! Этой, обычно приятной процедурой командовал дед и умудрился превратить её в полковую экзекуцию. Да, забыл самое главное. Дом у нас был коммунальный, коридорного типа, об этом в полной красе ниже. Условия тоже были минимальные, вернее, их вообще не было! Ванная комната в нашем доме была понятием иррациональным, чем-то средним между буржуазным пережитком, чего при нас уже не было, и радостью из светлого коммунистического будущего, которое, неизвестно, когда еще наступит. Процедура проходила на кухне, в корыте многоцелевого назначения, вода грелась в ведре, на … (вдумайтесь в эти слова! Через пару лет, человек полетел в космос) кирпичной, дровяной печке, на третьем этаже столичного города Тбилиси и потом разбавлялась до нужной температуры. Температуру воды для купания ребенка мамаши, обычно, определяют нежным локотком, дед же – свой указательный палец считал термометром не хуже, из-за чего температура воды была, обычно, выше приемлемой градусов на десять. В связи с этим купание превращалось в некое подобие муштры на плацу, где царил армейский девиз «не можешь – научим, не хочешь – заставим». Но, если в двух предыдущих случаях был простор для маневра и как-то можно было, или вырваться, или договориться, то в последнем случае положение было безвыходное: в чем мать родила не сбежишь и договариваться было особо не о чем, поэтому оставался один выход – орать, орать как можно дольше и громче, чтоб перед соседями ЕМУ «было мучительно больно» за причиняемые ребёнку муки. Поэтому, когда в доме раздавался вой иерихонской трубы, все жильцы знали – КУПАЮТ!

Улица и дом моего детства

Это был отдельный мирок, который отличался от сегодняшних дворов, как рынок от бутика. Вообще тбилисские дворы того времени, это то, что не поддается словесному определению, как не поддаются определению одесские дворы того же времени.

Грузинский двор – это оркестр бог знает каких звуков, постоянно звучавших фоном для чих-то сольных партий, либретто которых отличалось невообразимым разнообразием, как языковым, так и смысловым. Двор был живым организмом, вбиравшим в себя всю индивидуальность обитавших в нем жильцов. Это было театральное представление, как бы театр «одного двора». Талант, темперамент, характер, мимика, тембр голоса, душевная теплота или черствость, утончённое коварство или черная зависть которого, складывалось из этих качеств, сразу всех его обитателей. Даже заглядывавшие в него случайные прохожие, молочники, булочники, старьёвщики, мусорщики, продавцы сладостей и керосина, которых все знали в лицо, наносили на пестрое полотно двора свои неповторимые мазки. Мороженщики – эти желанные чародеи с перекинутыми через плечо волшебными белыми овальными коробками и зычными голосами, какие же это были желанные и сказочные для нас пацанов пришельцы. Господи, до сих пор у меня в памяти это ласкающее слух, переливающееся руладами, протяжное, умоляюще-призывное, соблазняюще-сладкое и такое желанное сочетание слов – «эээскимооо маарооожнииии на паааалочкееее». Сегодня всего этого нет и мир стал беднее и бледнее!

Конечно, одесский фольклор неповторим, но он известен потому, что на том же языке говорили 1/6 часть земного шара. Грузинский же дворовый фольклор – это параллельный, не пересекающийся с одесским, но не менее колоритный, с не менее утончённым юмором, сдобренный акцентированной темпераментной жестикуляцией. А ненормативной грузинской лексике не позавидует лишь глухонемой. Этот фольклор известен меньше лишь потому, что народ малочислен, а жаль!

Дворы того времени, это не сегодняшние благоустроенное пространство между многоэтажками, где никто никого толком-то и не знает. Пространство, которое бороздят все, кому не лень. Пространство, которое является кратчайшим путём от того места, откуда идут, до того, куда идут и ничего больше!

Двор моего детства – это лучший вариант коммунальной квартиры, так как в отличие от коммуналок во дворах люди все же объединялись по желанию с кем захочется и когда захочется, поэтому там зависть, злоба, желчь, недопонимания коммуналок, уступали место совершенно другому типу взаимоотношений. В них царил дух общности, подтрунивания, бравады, взаимовыручки, игры в нарды и домино, какой-то своеобразной родственности, не встречающейся больше нигде. А воскресные походы по утрам мужчин на рынок, чтобы вечер провести в шашлычно-винной, объединяющей всех расслабухе – давно канули в вечность.

Мой дом был добротный, четырехэтажный, коридорной системы. У жителей города он носил гордое название «Дом лётчиков». Раньше – это была лётная школа, построенная в 1923 году и как в обычной школе на каждом этаже был коридор с классами налево и направо, а венчал длинный коридор – общий туалет с водопроводным краном.

После войны это уже был жилой дом, где каждая семья занимала 1—2 «класса». Семей было шестьдесят две, по пятнадцать на этаже и две семьи во дворе в пристройке.

В доме не было ни природного газа, ни мусоропровода, ни кухонь, ни душа хотя бы одного на весь коридор.

В коридоре у каждой квартиры-комнаты было подобие кухни, кто во что горазд. У кого шкаф с кухонным скарбом, с вязанками лука чеснока и перца. Причудливые рукомойники, столы с керосинкой или примусом, на которых готовилась еда. На стене на гвоздях висели корыта, ведра и тазы для стирки и купания. Обязательным атрибутом был стул, на котором, в промежутке между кухонными делами, сидели хозяйки и делились всякими новостями и едкими замечаниями относительно отсутствующих соседок.

На этой импровизированной вавилонской кухне, которую сегодня и представить-то можно с трудом, царил показушный матриархат, переходивший за дверью комнат в жесткий патриархат с непререкаемым подчинением, как плата за коридорную матриархальную уступку. Дамы кучковались по понятным только им мотивам, где жестко и жестоко издевались за глаза над теми, кто отсутствовал. А когда те появлялись, то атмосфера издевок резко переходила в нежную подружечью любовь с кулинарной взаимопомощью, вплоть до дележа обедом, если кто не успел его приготовить с обязательной фразой:

– Василий Петрович, а сегодня попробуйте, как готовлю я, раз ваша супруга не успевает вам готовить!

Все знали, кто что готовит, кто сколько ест, кто кого ненавидит, кто по ком вздыхает, да и кто, когда с кем спит. Известно было из-за тонюсеньких некапитальных перегородок между комнатами-квартирами, которые были такой звукопроницаемости, что не пропускали разве что жестикуляцию. Все соседки знали (знает одна – знали все) не только у кого какой темперамент, обусловленный длительностью, частотой и темпом секса, но интимные клички, а иные умудрялись при помощи стакана определять момент оргазма, хотя почти все женщины автоматически закрывали рот руками, так как сами грешили «стаканами».

Этот женский кухонный Вавилон жил по каким-то особым законам коллективного общежития, совершенно не тем, по которым жили небольшие коммуналки, где ненавидели друг дружку в основном открыто и семейным тандемом, где общались друг с дружкой, если только не по кухонным или туалетным вопросам, то по вопросу очередности смены общих лампочек.

Тут же была атмосфера «хамелеон», моментально менявшаяся со сменой действующих лиц.

Дамы, особо «залюбленные» мужьями, с утра выходили на кухонное дефиле, с сонным видом, с обвязанными головой и поясницей, в которую опиралась обязательно одна из рук. Бедняга всем своим видом показывая, на зависть соседкам, как же ей тяжело от чрезмерного «внимания» мужа, не забывая при этом томно поохать, вспоминая про все ночные излишества и пострелять глазами, проходя мимо разведенных или незамужних хозяек! Те же, когда та исчезала за дверью, зная, что ухо её у замочной скважины, молча, мимикой жестами и позами, показывали, как все было на самом деле.

По утренним бигудям можно было понять, что у кого-то намечается вечерний выход, а может и «приход». Многие знали не только любовные похождения соседей, но и любовников, даже из числа соседей, но эта тема была табу, так как кто не без греха.

После утряски и усушки мужей и детей на работу и школу начиналась вакханалия хозяек! Перемывание чужих косточек, обсуждение достоинств чужих мужей и недостатки их жен, словесные баталии в рукопашные не переходили, но каверзы потом можно было ждать любые, от мелких пропаж на «кухне» до керосина в обеде. Каждая такая кухонная стычка вечером живописалось в семье. Все преподносилось, как явные и безоговорочные победы с обязательной капитуляцией другой стороны в виде многочисленных извинений и утиранием слез раскаяния. Ну, а некоторые утренние женские разборки по вечерам заканчивали их мужья.

Помню, как однажды, присутствовал при перебранке моей бабушки с одной из соседок. Это был длиннющий монолог соседки, после чего бабушка зашла в дом и там некоторое время проплакала. Вечером же деду рассказывала, как она «этой» ответила и что «эта» теперь долго будет знать, как с ней, с моей бабушкой, связываться. Единственное, что её останавливало выдрать соседке клок волос – это моё присутствие! Конечно, я бабушку поддержал, добавив, что я очень испугался за соседку, так бабушка была разъярена, за что получил в награду взгляд полный любви и обожания.

Днем коридоры как бы замирали, кто работал, кто по магазинам, кто отдыхал перед вечером. Вечером все приходило в движенье и коридоры снова превращались в муравейники, люди сновали как по горизонтали, так и по вертикали. Везде стоял неописуемый запах – эдакая смесь снеди «Красной Москвы», стирального мыла, керосина и всего того, что выливалось в вёдра под умывальником. Этот запах для жильцов был «стандартом», но гостей, иногда, бил наотмашь до обморока!

Пятидесяти метровый коридор был как подиум, где дамы демонстрировали новые наряды. Одни, дефилируя в них в туалет, другие стоя у керосинки, колдуя над обедом, в зажёванных, засаленных халатах, в стоптанных шлепанцах с вылезшим большим пальцем, но в новой шляпке с накрашенными губами и подведенными глазами. Кто-то ходил по коридору и громко просил одолжить консервный нож, чтобы открыть банку красной икры, мол, свой куда-то подевался. На этаже у нас жила проститутка Кетино, лет двадцати пяти. У входа в её комнату «кухни» не было – зачем? Ни с кем она не ругалась, была милейшей женщиной, всегда обалденно пахнущей и до ненормальности стройной и красивой. Соседки её не трогали, так как она имела не только острый язык, но и сама могла начать соблазнять их мужей, да и тылы у неё были как многочисленны, так и высокопоставлены! Мужчин она к себе не водила, поэтому не готовила и внешне всегда была респектабельной, эдакой западной штучкой.

Однажды, когда мне было лет 12—13, она попросила меня починить розетку, сама же с ногами устроилась на кресло и зачиталась газетой. Розетку чинил больше часа и за это время оценил не только её обалденные ножки, но и все остальное, под распахнутым халатиком вплоть до её шеи, так как Кетино сделала вид, что уснула, прикрыв лицо газетой. Эх, как же меня подмывало потрогать её упругую грудь, но я боялся её разбудить. Наверное, еще неделю я постоянно торчал в коридоре, надеясь, что Кетино понадобится что-то еще починить, но она проходила мимо, как бы меня не замечая и лишь однажды улыбнулась тихо спросила:

– Тебе понравилось мое тело, когда я будто спала? Если что, заходи, я бабушке не скажу.

Этими словами она как-то меня оскорбила и я старался больше с ней не встречаться, ну а года через два она переехала куда-то в отдельную квартиру.

Мужская часть в этом «кудахтавшем курятнике» никак не участвовала. Старшее поколение, разбившись по интересам, с пивом и воблой, с шахматами, шашками, нардами или перед телелинзой «Рекордов» сидели кротами по домам. Среднее, уже созревшее поколение собиралось во дворе за большим, полированном от локтей деревянным столом, где обсуждались пикантные подробности чьих-то «личных побед», а потом до поздней ночи «заряжалась» пулька преферанса. Не созревшая молодежь, если хватало места, сидели молча рядом, гордые своей сопричастностью. Малышня же валяла дурака, носясь, как угорелые по территории большого двора или тихо балдели за сараями, коих было тоже 62 по количеству семей.

12 3 Järgmine

Teised selle autori raamatud

От политики до эротики

Ночной звонок. Рассказы

Предисловие

Семья

Улица и дом моего детства

Selle raamatu lugejad loevad ka

Teised selle autori raamatud