Loe raamatut: «Наблюдатель. Фантастическая правда, или Второе пришествие Христа»

Font:

Визит Андрея Первозванного

Начало октября, 2019 год. Подмосковье, Кратово

Профессор Андрей Иванович Кручинин раз в неделю бывал в университете, где вел семинар и изредка читал лекции по квантовой физике. После исследовательской работы в закрытой лаборатории занятие это не приносило и малого морального удовлетворения, однако прибавка к персональной пенсии была для него существенной, и он пока терпел свое положение. Вот и сегодня был присутственный день, ему предстояло принять экзамен у десяти студентов, а ехать в Москву с дачи не хотелось, и он подумывал над тем, какой бы найти предлог отказаться от поездки.

Решение пришло с неожиданной стороны. Без приглашения и даже без стука в дверь на террасу, где он пил утренний кофе, легким шагом поднялся ангел. То, что это ангел, у Андрея Ивановича не возникло и грани сомнения, хотя по роду своих ученых исследовательских занятий он просто обязан был усомниться в реальности необычного явления. Но нет – ни капельки сомнения! Да ведь и выглядел гость, ну, совсем как настоящий ангел. Во-первых, трудно было определить какого он пола. Хорошо развитые холмы груди убеждали Андрея Ивановича в том, что перед ним женщина. Однако мощные предплечья и лопатки, под которыми угадывались сложенные до поры до времени крылья, свидетельствовали об обратном. И одет гость (или все же гостья?) не по-современному, а именно в греческую тунику. Причем, в зависимости от того, о чем и как говорил ангел, менялись цвет и эластичность одеяния. Стоило ему, например, чуть изменить тембр голоса, как тунику накрыла легкая тень печали, стоило улыбнуться – и тонкие смуглые пальцы призывно касались края застенчиво порозовевшей туники, едва прикрывавшей грудь. Несколько вульгарными могли показаться высоковатые скулы и чрезмерно пышные волосы пшеничного оттенка, но и они не умаляли достоинств пришельца, во всяком случае, в глазах профессора. А то, что профессор любил красоту и ценил ее, для всех являлось фактом неоспоримым. Равно как не подвергалась сомнению и его чудовищная эрудиция. Каждый, кто хотя бы накоротке знаком с Андреем Ивановичем, кто имел счастье перемолвиться с ним словом, а тем паче послушать спичи с кафедры, спустившись затем в курительную комнату, долго покачивал головой: «Да, талантливый человек во всем талантлив».

Между тем нежданный гость уселся в кресло и попросил цейлонского чаю и непременно в пакетике. От сахара решительно отказался, зато горячо одобрил подвинутую к нему поближе розетку с малиновым вареньем. Затем проникновенно вгляделся в Андрея Ивановича и без уловок, как будто знакомы сто лет, спросил:

– Догадываетесь, Андрей Иванович, зачем я здесь?

– Сон видел неделю назад, – выдохнул профессор. – Забыл поначалу о нем, а теперь вспомнил.

– Что же приснилось?

Андрей Иванович смутился:

– Неловко и говорить…

– А все же скажите.

– Якобы явится ко мне на дачу посланец небес и объявит о моем участии во втором пришествия Христа на Землю. Так и сказано: участии… Согласитесь, глупее этой ерунды ничего не может присниться.

– Может, Андрей Иванович, еще как может. Одних примеров из известной вам Книги можно настрогать вязанку, а то и две. Сплошь и рядом сны, видения, и заметьте, Андрей Иванович, выводы-то туманные, из ничего выводы-то делают! Полная же, уважаемый профессор, фикция (простите за дурацкое слово)! Но, с другой стороны, и пророчества, вы знаете, нередко исполнялись и до сих пор иные исполняются! Это тоже правда. Однако, вам ли, исследователю, физику (и тут он сделал паузу и заговорщицки перешел на шепот), и в какой, Андрей Иванович, физике – квантовой! – вам ли не знать, что человечество сегодня стоит на пороге великих испытаний и открытий? А великие испытания всегда сопровождают великие потрясения, великая смута. Да-да, именно смута, а отнюдь не райское существование homo sapiеns, к чему он безответственно стремится. Какое, Андрей Иванович, заблуждение! Какая самонадеянность! Ведь прямо и недвусмысленно было сказано: не вкуси плода с древа познания, ибо в этом погибель твоя. – И ангел укоризненно покачал головой. – Вот и вы, профессор Кручинин, поддались искушению, решили, как говорится, Бога за бороду взять…

Андрею Ивановичу упрек пришельца не понравился. Он, подняв указательный палец вверх, спросил:

– А вы там хотите, чтобы мы продолжали жить подобно Адаму и Еве растительной жизнью? Кушайте, плодитесь, размножайтесь… А зачем?

Ангел заразительно захохотал:

– Ах, как мы угадали, как угадали! Мы там, – пришелец, подражая профессору указал пальцем наверх, – перебрали два десятка кандидатур на роль, ну, скажем так, бытописателя и воина, и уверен, не ошиблись в выборе. Вы занозистый парень. И проницательны. Такой Ему и нужен.

– Что, пришла пора менять веру и облик Творца?

– Да что с вами, профессор! На что замахнулись! Дело ведь не только и не столько в вере. Какая-никакая, но она останется. Как и тысячелетия назад жила в человеке, хотя он произвольно и наивно менял богов. В одном Вавилоне их было сотни. Но замечу попутно: «боги», а вслед за ними и люди, в основном, терпимы были друг к другу. Теперь это называют толерантностью. В Междуречье уважали не только своих богов, но и чужих, более того, и чужим приносили иногда жертвы. Пусть не искренне, пусть на всякий случай – вдруг окажутся в их власти. И уважали. Правда, было и исключение: так, бог Израиля, ревнивый к своему избранному народу, но непримиримый к другим. С ним было много хлопот. Да и ныне хлопот не стало меньше.

– Хочу задать вопрос: драма развернется на том же поле? Битва за душу человеческую?

– Других интересов у Него нет.

– Вновь жертва на кресте и искупление?

– Не торопитесь узнать всё сразу. Вы получите возможность обозреть прошлое и настоящее и даже заглянуть в будущее.

– И все же я недоумеваю: в чем будет заключаться мое участие?

Ангел вновь уклонился от ответа. Кивнул в сторону полуоткрытого ящика стола.

– Какое рабочее название у романа? Кажется, вы назвали его «Евангелием от Кручинина»? Не банально ли, профессор? Прямо засилье какое-то евангелий, последний из последних щелкопер считает долгом изложить свои суждения, и, что лично меня удивляет, за свой счет, подчеркиваю, за свой, издать белиберду. Но это замечание по ходу, не воспринимайте его всерьез и продолжайте начатое дело. Один совет: не пренебрегайте тем, что вы называете снами, видениями. Считайте их нашими посланиями.

– Благодарю за высокую честь, но, не скрою, удивлен тому, что она оказана именно мне. Что я? Щепотка пыли на караванном пути. И не щепотка, а пылинка. Неужели не нашли кандидатуру для исполнения великой цели более достойную?

– Андрей Иванович, неисповедимы пути Господни! В прошлый раз Он, например, выбрал деву Марию и старика Иосифа, теперь вас.

– Однако, позвольте заметить, ничего не делается без предварительного плана. Сам Творец, приступая к мироустройству, конечно же, имел проект и расчеты.

– Не забудьте и о том, – усмехнулся ангел, – что он располагал и сметой, заверенной центробанком.

Пришелец сладко потянулся, да так, что хрустнули позвонки, открыл холодильник, долго всматривался вовнутрь. Затем извлек пузатую бутылку «Царской водки», взболтнул туда-сюда содержимое, заговорщицки подмигнул:

– Не избегаете?

– Пополняю бюджет родимого государства.

– Не возражайте, если на посошок? Кстати, знаете, что означает «посошок»?

– Идиома. Устойчивое выражение.

– Идиома-та, идиома… А каково ее происхождение?

– Каково?

– Мы ведь тогда по Иудее ходили с посохами, знаете? Нутро в них просверливали, и чем глубже, тем лучше: побольше вина входило. По нынешним меркам, до литра, а то и два. Утром приветливо принявший нас хозяин, бывало, нальет в посохи, а на прощанье непременно скажет: «Давайте примем на посошок».

– И что же, и Он с таким посохом ходил?

– А Он что, не человек? Сказано: «Ничто человеческое мне не чуждо».

Профессор с трудом поднялся с кресла. Ноги онемели, в глазах всполохи утренней зари; он успел спросить себя, куда же подевалась ночь и, не раздеваясь, рухнул на кушетку. «Ах-ах, Андрей Иванович, я вас, кажется, напоил, простите великодушно. Но ничего, ничего… Это пройдет. Я же откланяюсь, и – до встречи».

Профессора несла могучая сила неизвестно куда. Его сопровождала армада любимых им частиц и волн Микромира. Иные приветствовали его, другие угрожали. Но он был спокоен. Наконец, впереди профессор увидел что-то такое, что поначалу напомнило ему по форме яйцо, но прозрачное и, казалось, вместительное без предела. Он приближался к нему; стали видны очертания грандиозных построек всех цветов радуги, загадочных деревьев, мощеные, наверное, белым мрамором дороги, стайка детей, с ликующими возгласами гонящихся за гигантской бабочкой. Еще одно мгновение и он оказался в незнающем границ помещении под кустом незнакомого ему дерева, усыпанного столь же загадочными желтыми плодами. Мимо него пронеслась капсула, которой управлял подросток.

Книга 1. В точке творения мира

Персонажи: Саваоф – Бог; Иисус – Возлюбленный Сын Бога; Михаил, Гавриил, Серафим – архангелы; Андрей Первозванный – апостол, возведенный в ранг ангела; Меон – брат Саваофа, Князь Тьмы; Люцифер – падший ангел, посол Меона; Берг, Дар, Эйн – руководители научных направлений в Точке творения мира; Андрей Иванович Кручинин – Наблюдатель. профессор, квантовый физик.

Картина первая

Точка творения мира, 10 миллиардов лет после Большого Взрыва.

Михаил попытался задержать Иисуса перед кабинетом Саваофа, но тот не послушался.

– Который раз говорю тебе, Михаил: папа разрешил мне бывать у него в любой час и минуту, когда захочу. Он ведь и тебе об этом говорил. Ты забыл?

– Я помню, малыш, но он теперь занят. Очень занят. Меон, дядя твой, как всегда, готовит каверзу…

– Мой дядя ты, а не Меон, – воспротивился Иисус. – И я люблю тебя, дядька, люблю херувимов, архангелов. Но, не обижайся, больше всех я люблю папу. Он такой клевый.

– Боже мой, где ты нахватался таких слов? На тебя плохо влияют эти букашки из захолустья Млечного пути. Кстати, что ты нашел в них интересного?

– Они тоже клевые. Смешные… И милые.

– Твое внимание к ним заметил Люцифер – предупредил Михаил мальчика. – Знаешь ли ты, что он следит за твоими полетами в те края?

– Я как раз об этом и хочу поговорить с папой. – И вновь в Иисуса влетела смешинка. – Ну, ладно, дядька, мы с тобой заболтались… Би-би! – изобразил он звук клаксона. – Посторонись, задавлю!

И въехал на изрядно помятой конусовидной капсуле в кабинет отца.

Михаил нежно поглядел ему вслед и вздохнул:

– Одна отрада на проклятой работе. – И сам себя спросил. – Но что такого вдохнул в него Он? Такой светлый малыш, клевый… – И замахав руками, пробурчал. – Ну, вот, и ко мне прицепилось!

Отец слышал толкотню в приемной и догадался, чем они вызваны. Он переключил кнопку наблюдения за Вселенной на диспетчера, оттолкнулся от стола и выкатился в кресле в уголок кабинета, где обычно встречался с сыном. Там в кадушках росли огромная пальма и фикусы – подарки Иисуса, доставленные им с Земли. Иисус, отчаянно нажимая на визжавший клаксон, отпустив баранку и подняв руки, чуть не врезался в кресло отца. Глаза его сияли:

– Папа, дядька не пускал! Но я знал, что ты ждешь меня. – И тут же в его зеленых глазах застрял вопрос. – Ты, правда, ждал меня?

Отец подхватил Иисуса, прижал к себе.

– Папа, папа, ты же раздавишь меня!

Иисус удобнее устроился на коленях отца.

– Где ты устряпал свое средство передвижения? – Отец покосился взглядом на капсулу.

– Это козни Люцифера. Он и его приспешники то комету подставят на моем пути, то астероид.

– Приспешники?.. Ты, прямо, как профессор: такие слова употребляешь… И с чем именно ты столкнулся?

– Ну, папа, разве это так важно. Я хочу спросить тебя…

– Выкладывай, сынок.

– Скажи, почему они меня преследуют? – Иисус, пытливо заглядывая в глаза отца, копошился пальцами в его бороде. – Хочешь, я косички в ней сплету?

– На какой вопрос мне ответить в первую очередь?

– На второй.

– Нет, косичек не хочу. В конце концов, я не леди из Африки.

– А кто такая леди?

– Позже узнаешь.

– Почему позже, а не сегодня?

– Потому что пока в Африке еще нет леди.

– А, понял, она – в будущем. Как бы я хотел, папа, знать, как и ты, что произойдет в будущем.

Отец опять крепко прижал Иисуса к груди. Он прикрыл глаза, а, может, и спрятал их от сына. И сердце его в этот миг будто бы кто-то лизнул шершавым языком, отчего оно на мгновенье замерло, приостановилось, затем застучало часто, невпопад. Знать будущее, подумал он, – есть ли мука горше!? Знать наперед испытания и страсти, выращиваемые сегодня его сыном – можно ли это вынести!? Ему захотелось помолиться, но кому, кому он станет молиться, если все молятся ему? Он не первый раз испытывал чувство раскаяния за свою, как казалось ему, будущую уступку сыну, он предчувствовал, предугадывал эту уступку, но одновременно и судьба созданного им мира великим гнетом давила на него и – тоже казалось ему – требовала жертвы. Как он хотел в эти минуты обратиться к кому-нибудь с просьбой и за советом, но, увы, никого не было перед ним. Одиночество…

– Так почему они преследуют меня, папа? Я их раб?

– Как тебе пришло такое в голову? Свободен не тот, кто избавлен от слежки, а тот, кто, зная о ней, действует, тем не менее, в соответствии со своей волей.

– Ага… Куда бы я ни направился, они всегда тут как тут. Гогочут, корчат рожи, высовывают языки. Бросаются астероидами, науськивают кометы.

– Сынок, ты надежно защищен от их выпадов. Я могу посоветовать только одно: не обращай внимания. В крайнем случае, покажи и сам им язык…

– Ой, папа, ты, правда, клевый. Я так и сделал: показал им язык. Но разве ты не можешь приказать, чтобы они перестали дразнить меня?

– Не могу. Они тоже не рабы.

– Не говори так, папа. Ты можешь всё!

– Ну, хорошо. Но скажи, что тебя так привлекает на Земле? Ведь это всего-навсего песчинка в мироздании. Меньше песчинки.

– Там всё так красиво. Я во многих местах побывал, но Земля, по-моему, лучшее твое творение. Сначала мне больше всего нравились цветы, потом я полюбил птиц и шмелей.

– Шмелей? Почему именно шмелей?

– Они не рабы: ничего и никого не боятся. Потом я полюбил лань. Когда я первый раз встретил ее, она так удивленно глядела на меня. Глаза у нее большие и доверчивые. Она отщипнула немножко травы и принесла ее мне. Я рассказал об этом твоему камердинеру, но он только укоризненно покачал головой.

– Почему ты назвал Михаила камердинером, разве ты не любишь его?

– Ну, что ты, папа, я очень люблю дядьку, однако он часто бывает занудой.

– Просто у него много забот. Ну, конечно, и характер… Он нуждается в отпуске, в лечении, я не раз предлагал и то, и другое, но он не допускает и мысли оставить меня без опеки. Он настоящий друг и верный товарищ. Прошу тебя, прислушивайся к нему. А теперь, прости, мне надо заняться делом.

– Хорошо, папа… Только у меня есть еще одна просьба.

– Если одна, то давай.

– Я хочу знать историю Земли.

– Ты хочешь прочесть ее или увидеть?

– Увидеть. И прочесть.

– Что ж, я распоряжусь.

Иисус слез с колен отца, уселся в капсулу, и хотел уже нажать клаксон, как отец поманил его пальцем:

– Ты увидишь историю Земли, но, боюсь, она тебя разочарует. Может, следует немножко повременить?

– Ну, уж нет! Ты заинтриговал меня еще больше.

Иисус передернул рычаг, и капсула его взлетела. Через мгновенье он оказался внутри облака; внизу по его просьбе дизайнерами был воссоздан участок Земли, который ему особенно полюбился. В его центре текла река шириной чуть больше ста метров, на правом берегу вплотную к воде росли огромные вётлы, за ними на песчаной косе сосны, напоминающие прямые, тонкие, длинные свечи, которые он однажды видел в келье Михаила. Сосны стояли неподвижно, лишь иногда крона молодых деревьев, подроста, упруго сопротивлялась верховому ветерку, а вершины крупных сосен прятались в облаке и не были видны. Левый берег, пологий, уступив течению, позволил реке образовать небольшой залив, заросший ближе к берегу кувшинками. В фарватере вода о чем-то не переставая переговаривалась с берегами; выскакивала форель, выхватывая зазевавшихся насекомых. В заливе лениво кружил большой таймень, за ним, словно почетный эскорт, плыли, каждый сообразно своей величине, ленки, за ленками сиги, а после них плотва и прочая мелочь.

Стоял полдень, природа дремала, пожалуй, только кузнечики не утомились, точа подсохшую траву, да еще шмели, его любимые шмели, торопливо и жадно засовывали рыльца в цветы.

Позади песчаной косы, на приподнятом близком берегу, росла одинокая ветла, листья ее касались воды. Течение здесь было слабым, но потому как узкие листья ветлы то погружались в воду, то выныривали, можно было догадаться, что оно все же есть. За ветлой, покрытой густой листвой, кто-то рыбачил с удочкой. Иисус, намереваясь войти в воду и приплыть незамеченным к рыболову, скинул сандалии, но в последний момент передумал. Он наверняка знал, кто там, за ветлой. Разумеется, Гавриил. Это его любимое место. К тому же только Гавриил, страстный рыболов, мог выбрать полдень для лова. Когда ему говорили о предпочтениях утренней и вечерней зорьки, он отмахивался: «Главное не поймать, а наловиться».

– Приветствую Чрезвычайного Посла Его Величества в стане врага Меона! – Иисус подошел к Гавриилу незаметно, сзади. – Ты в отпуске или в самоволке?

– А-а, малыш? Ничего не имеешь против вторжения в твой заповедный уголок?

– Ты меня в сотый раз об этом спрашиваешь. И я в сотый раз отвечаю: всегда рад тебя здесь видеть. Рад, что ты полюбил это место.

– Да, люблю здесь бывать, особенно перед встречей с партнером.

– С Люцифером?

– С ним. Мне кажется, он доведет меня до инфаркта. Коварство перемежается с цинизмом, наглость с нескрываемой ложью, гнев с лицемерием. Впрочем, не стану загружать тебя тенями. – Гавриил набил трубку табаком. – Позволишь мне в твоем владении предаться греху?

– Дыми. Я только отойду на три шага. Боюсь подхватить коронавирус. – Иисус усмехнулся, затем огляделся, подал пальцами знак, и в восточной стороне облака образовался тоннель, в который пролилась розовая струя света. – Скоро прилетят серафимчики. У них здесь спевки.

– Я тотчас уйду, – отозвался Гавриил. – Не стану вам мешать.

– Напротив, я хотел попросить тебя послушать наши псалмы. – Иисус перешел на шепот. – Скажу тебе, Гавриил (но не как чрезвычайному послу папы, а как другу), меня, ну… – он смутился, – несколько угнетают эти занятия. Так много восхвалений! Мне кажется, и папа морщится, когда слушает наши песнопения.

– Это затея Михаила… Он большой законник и чрезмерно чтит порядок. Порядок, конечно, должен быть, но, когда его много, это уже… беспорядок. Отец твой это понимает, а Михаил слишком прямолинеен, чтобы понять.

– Я папе сказал: он зануда.

Гавриил расхохотался:

– Так прямо и сказал?

– Так и сказал. Но вообще-то я люблю Михаила.

– А кого ты не любишь, малыш? Будь, однако, осторожней. Будь прост, но не очень.

Первым показался Серафим. Вокруг Серафима, подобно электронам у ядра, началось круговое движение детей. Они кружили, казалось, на первый взгляд хаотично, будто примериваясь к поставленному наперед хореографом танцу, но Иисус знал, что это всего лишь прелюдия к спектаклю, постановка которого еще ни разу не повторилась. Наконец, все замерло; Серафим вышел вперед, манерно поклонился Иисусу и улыбнулся Гавриилу:

– Мы готовы. Готов ли ты, Иисус?

Иисус переглянулся с Гавриилом; губы его тронула легкая усмешка:

– Я, к сожалению, не успел ознакомиться с программой представления. Ты, дядя Серафим, намерен чем-то удивить?

Серафим чуть приподнял правое крыло, и перед Иисусом и Гавриилом возникло большое пятно, в котором, не торопясь, перемещались оттенки цветов. Но вот они стали напоминать кристаллы, кристаллы с той же неспешностью отделялись друг от друга, пока не превратились одни в разноцветных бабочек, другие в небольших птиц. В центр хора влетала невзрачная серенькая птичка; устроившись на ветке черемухи, она, похоже, намеревалась исполнить соло.

– Соловей! – торжественно представил Серафим. – Открытие сезона!

Соловей выдал руладу, расправил крылышки, словно для принятия голосов одобрения, вспорхнул на ветку повыше. Иисус выставил большой палец; взглянул на Гавриила, спрашивая взглядом: «Ну, каково?» Тот, отложив трубку, тоже выставил большой палец:

– Где их Серафим только и берет? И ведь каждый раз что-то новенькое.

Соловей выставил шейку вперед, приоткрыл клюв и начал выделывать такие безупречно чистые колена, что форель в реке, выпрыгнув за наживкой, замерла на лету, и так провисела в воздухе, пока певун не затих. Серафим снова приподнял крыло, хор, образовав многоцветный конус, вершина которого уходила далеко вглубь, пока молчал. Но вот из глубины донесся могучий густой бас:

Господи, Боже наш,
величественно имя Твое!
Слава Твоя простирается превыше небес!

– Ну, вот, начинается, – поморщился Иисус.

Из той же глубины розовой воронки донесся хор бабочек:

Когда мы взываем,
услышь нас, Боже правды нашей!
В тесноте Ты дал нам простор.
Помилуй нас и услышь молитву нашу.

В калейдоскопе воронки началась круговерть оттенков цветов, края ее озаряли всполохи; взору Иисуса и Гавриила предстали то убегающие, то наплывающие волны эфира. И в нем, в эфире, возникли золотистые и серебристые микроскопические капельки; они возникали и лопались, извлекая при этом трепещущие звуки, едва различаемые совершенным слухом. Иисус прошептал Гавриилу:

– Все-таки Серафим великий имитатор.

– Что ты имеешь в виду? – также тихо спросил Гавриил.

– Однажды я встретил раннее утро на Земле, на берегу Понта. Меня вызвал папа, я должен был, не мешкая, возвратиться домой, но море было таким тихим, вода остановилась, замерла; она напоминала хрустальный стол в офисе папы. Ну, знаешь, тот самый стол, за которым он обычно работает. А мне так захотелось поплавать! И одновременно я не хотел тревожить гладь моря: даже маленькая морщинка на ней, вызванная моим вторжением, нарушила бы эту красоту, исказила бы ее. Но искушение было велико. Медленно, осторожно вошел я в воду, поплыл. В метрах ста от берега увидел женщину. На тыльной стороне ее ладони пристроилась бабочка: как и я, она наслаждалась красотой. Мы поплавали немного, и хотели уже возвратиться на берег. И в этот момент пошел дождь. Из маленького темного облака, которого я раньше не заметил. Капли такие крупные! Они падали отвесно, и в местах соприкосновения с водой возникали воздушные купола. Вдобавок к этому над прибрежной горой показалось утреннее солнце, лучи его пронзили воздушные полусферы; и водная гладь засияла золотистым и серебристым цветами. Представь себе миллионы воздушных полусфер, они рождались и погибали в один и тот же миг, источая крохотные пучки искр! Я тогда рассказал об этом Серафиму. Мне кажется, он сегодня воссоздал ту картинку. Не хватает только лани, которая стояла на берегу и любовалась чудом вместе со мной.

– Во вкусе ему не откажешь, – согласился Гавриил. – Мы в детстве называли его романтиком. Теперь он несколько замкнут, вероятно, стесняется искалеченного крыла.

Между тем, хор херувимчиков продолжал песнопения:

Ты возжигаешь светильник наш, Саваоф;
Ты просвещаешь тьму нашу.

Из глубины, оставаясь незримым и неведомым, опять прогудел бас. Казалось, кому-то было важно напомнить слушателям о том, что помимо милости Саваофприбегает и к суровому наказанию.

Наклонил Он небеса и сошел, —
и мрак под ногами Его.
И воссел на херувимов и полетел,
и понесся на крыльях ветра.
От блистания перед Тобой, Саваоф,
бежали облака Твои,
град и угли огненные.
И явились источники вод,
и открылись основания Вселенной
от грозного гласа Твоего, Саваоф,
от дуновения духа гнева Твоего.

Иисус заскучал и, кажется, Серафим заметил его настроение. Он взмахнул крылом, дав знать, что концерт окончен. Обрадованные серафимчики, преображенные из птиц, бабочек в подобие Иисуса, закружились вокруг него:

– Сын Саваофа, поиграй с нами!

– Иисус, я принес тебе подарок! Я сам его смастерил!

– Возьми нас с собой на Землю, когда полетишь туда!

Голоса и просьбы сливались в один хор, пока, наконец, Серафим не прикрикнул на расшалившихся детей. Иисус под конец устроил с ними хоровод, каждому подарил по березовой веточке, доставленными с Земли, и пообещал устроить экскурсию на Землю, если не будет против Серафим.

– Это надо обсудить наверху, – откликнулся Серафим. – Предложение, конечно, заманчивое, но реализация его связана с большими затратами. Прежде всего, необходимо обеспечить охрану и безопасность этих шалунов.

Серафим долго обосновывал проект, пока Иисус не пообещал ему при случае поговорить с отцом.