Loe raamatut: «Обсессивный синдром»

Font:

ISBN 978-5-4493-9557-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Все герои данного романа, кроме Йозефа Менгеле, вымышлены. Хронология исторических событий соблюдена, но в силу художественности книги, могут быть фактические отклонения и неточности.

Предисловие

Я сижу на светлой веранде в удобном кресле. На мои старушечьи руки падает луч солнца. На них еда видны небольшие шрамы. Кот нежится у меня в ногах. Он меня постоянно отвлекает от раздумий, балуясь с кисточкой пледа. Передо мной стоит черный ноутбук – подарок внуков. Они подарили мне его ещё на то Рождество, но он долго постоял без дела, а теперь я решила использовать его, чтобы написать свои воспоминания.

Мою старость можно назвать идеальной, если старость может быть таковой. Я счастлива, у меня большая дружная семья, много внуков, правнуков. Я доживаю свои последние дни в собственном большом красивом доме, где прошли лучшие годы моей жизни.

Я чувствую, что мне уже недолго осталось, а полностью всей правды о моей жизни до всего этого не знает никто. Мне показалось, что самое время поделиться этим сокровенным, достать из глубин памяти те происшествия, места и лица, многих из которых я уже не увижу. Спустя почти 60 лет мне уже нечего бояться. Пусть моя история будет реквиемом всем тем людям, которых уже нет в живых, и напоминанием тому, кто ее прочтет, о том, что каждый из нас вправе выбирать себе дорогу, по которой пройдет, решать, как поступить и отвечать самому за свои поступки. И пусть мои действия многим покажутся нелогичными и абсурдными, тогда я думала, что поступаю так, как нужно. Это история моей жизни – песчинки в огромной пустыне таких же песчинок, большинству из которых не суждено было прожить свое «долго и счастливо».

Часть 1. ЛЮБЛИН

Все началось осенью 1938 года. Сентябрь был ласковым и теплым. В памяти еще жили дни о жарком лете. Девушки до сих пор ходили в легких сарафанах и босоножках. Я такая юная, мне всего 17, у меня каштановые густые волосы, пострижены под каре по последней моде, зеленые глаза, стройное телосложение. Я красивая. Не Мэрилин Монро, конечно, скорей Вивьен Ли – далеко не идеал, но от недостатка мужского внимания никогда не страдала. Я – горе-биолог, первокурсница, как раз поступила в институт тем летом, ненавидела свою специальность всеми силами души и каждый практикум, глядя в окно на верхушки тополей из окна лекционной аудитории, ставила себе риторические вопросы о том, каково мое призвание и что я здесь вообще делаю?

Когда-то давно, еще в молодости, мои бабушка и дедушка приехали в Польшу из Германии и остались тут навсегда. Бабусе жутко не нравилась Польша, и она до конца своих дней скучала по родине, игнорировала польский язык, как могла и пилила деда, который собственно и настоял в свое время на переезде. Последним актом неповиновения бабушки стало мое имя. Она назвала меня на немецкий манер, а родителей даже слушать не стала, и всю мою сознательную жизнь учила меня немецкому языку, пока не умерла. Так что я – билингв – свободно с детства говорила как на польском, так и на немецком.

Мама с папой познакомились, когда им было по 15. Отец был из семьи поляков, жил с тетей, так как остался сиротой еще в детстве. Несколько лет родители просто дружили, а потом поняли, что жить друг без друга не могут. Они вместе поступили, выучились в медицинском и переехали по распределению в наш маленький поселок. Здесь они много практиковали и со временем заслужили известность и уважение. Особенно отец. Он стал семейным врачом, и именно поэтому мы были на короткой ноге со всеми более-менее влиятельными людьми своего района. Я понимала, что, скорей всего, и меня ждёт медицина, тем более с фамилией отца мне были бы открыты все двери мед училищ, выбирай – не хочу. Я уже видела, как ровненько по полочкам вырисовывалось мое предполагаемое будущее с интернатурой, возвращением в родной пригород и частная практика под руководством родителей до моего глубокого маразма. Даже сейчас меня передёргивает от таких умопомрачительных перспектив.

Но я не я, если бы не пошла наперекор всему. Я, тихоня и скромница, осмелилась тогда высказать свои сомнения родителям. Мама, взгрустнув и миллион раз поругавшись с отцом, всё-таки решилась меня не изводить, и они оставили меня в покое, за что я им по сей день благодарна. Ведь если юная особа что-нибудь вбила себе в голову, то это уже не лечится.

С родителями все было решено и это единственное, что было решено в принципе. Куда податься я понятия не имела. Я любила детей. Мне нравилось общаться и нянчиться с соседскими ребятами, они буквально липли ко мне, когда мы играли на улице, я всегда была лидером в играх и старшей среди детворы. Соседи часто приходили со своими ребятами к нам с просьбами приглядеть за малышней, пока им нужно было по делам либо на работу. Я всегда с охотой сидела с детьми, и мы прекрасно ладили. Помня об этом, я решилась на пединститут, хотя и не была уверена на все сто процентов, что это именно то, что мне нужно. Но работа в школе с детишками меня не пугала.

В общем, сроки горели, и я подала документы на биологическое отделение. В чем-чем, а в биологии я была подкована основательно, спасибо родителям. Ровно 2 недели мне потребовалось, чтобы понять, что я сделала не тот выбор, но первый семестр всё-таки доучилась. Потом забрала документы, выселилась из общежития и устроилась санитаркой в больницу рядом со съёмным жильем. Мне помогали мои новоиспеченные друзья, коллеги и близкие люди держаться на плаву, т.к. прийти с повинной к родителям было выше моих сил. И вот в этот период, длиной в год, в жизни случился большой перелом, и сейчас я благодарна судьбе, что в то время не поступила иначе.

***

Он был самым красивым парнем на факультете философии. Выше всех, атлетического телосложения, пронзительный взгляд и улыбка, которая, впрочем, была чем-то необыкновенным для его лица, так «часто» он улыбался. Мне кажется, если бы он действительно стал преподавателем философии, то девчонки изучали бы ее от и до, соглашаясь на внеурочные занятия. Да и философия бы стала более востребованной среди абитуриентов. Доминик был спортсменом, активистом и философом до мозга костей. Он никогда не зубрил, просто много читал и понимал, имел свою точку зрения, хотя никогда ее не навязывал.

Мы познакомились на посвящении в общежитии пединститута. Воцарившийся хаос после обливания водой и обсыпания мукой сыграл нам на руку. Мы оказались в той группе, которой повезло больше – наши практически остались чистыми. Хохоча, несколько человек вылетело в пролет и разбрелось по лестницам к комнатам. Его карие глаза сразу прожгли меня насквозь.

– Самое интересное в этой ситуации не то, как мы будем смывать это тесто, а то, чем именно? – хихикнула я, смущаясь.

Действительно, в это позднее время по всему общежитию воду уже выключили на ночь. Он едва улыбнулся одним уголком губ и протянул руку.

– Идём.

Я даже не подумала отказаться, и моя ручка скрылась в его широкой, но, в то же время, изящной ладони. Взявшись за руки, мы проплыли между улюлюкающими и смеющимися первокурсниками, и пошли в его блок. Оказалось, что мы практически соседи, живём на одном этаже. Он достал за раковиной банку воды и начал помогать мне оттирать плечо и волосы от почти засохшего теста. Ему пришлось хуже: почти всю банку я вылила ему на спину, попутно отскоблив от теста рубашку. Пока мы «мылись», знакомство вышло само собой.

– Теперь я обязан узнать, как зовут девушку, которая уже ощупала всю мою спину и не только ее, – и он полусерьезно посмотрел на меня через плечо.

– Не только имя, но и жениться теперь обязан, – как-то нервно засмеялась я и покраснела. – Николь.

– Интересное имя.

– Ничего интересного, – я закатила глаза, – бабуся моя – немка. У них там это имя популярное.

– Значит, ты тоже немка, richtig? – он повернулся ко мне лицом, и у меня скрутило желудок от электричества между нами.

– Не совсем! – увильнула я от ответа и робко улыбнулась не в силах оторвать взгляда от его карих глаз в обрамлении длинных ресниц.

С тех пор мы были не разлей вода. Вместе ходили в институт, встречались на больших переменах в столовой, ходили в библиотеку, готовились к семинарам, готовили вместе кушать в общежитии, бегали на свидания, знали каждый красивый уголок в Люблине, устраивали пикники на берегу Чернеювки; за несколько месяцев мы узнали друг о друге все, что только можно было узнать о другом человеке. Он был в курсе моей ситуации с учебой и поддержал меня, когда я решила уйти. Посодействовал мне и через знакомых я сняла квартиру, парень морально помогал при вступлении в мед. Все складывалось очень даже успешно, казалось, что так будет всю жизнь: мы выучимся, поженимся, заведем детей и будем жить долго и счастливо.

Но нам «повезло» родиться не в то время и не в том месте. Люди начали говорить о приближающейся беде. На улицах, в транспорте и университетских аудиториях, – всюду было слышно это страшное слово «война». Первого сентября 1939 года Германия напала на Западную Польшу. Весь мир превратился в слух и следил за нашей страной. Доминик помрачнел, теперь в его мозг впитывалась информация совсем не о философии, казалось, что учеба отошла на последний план. Нам было страшно. Молодежь не подавала виду, конечно, ходила на пары, но теперь у всех на устах было лишь одно. Прожив полмесяца в тревогах, случилось еще одно несчастье: с восточной стороны на земли Польши ступили союзные войска. Если Германия от Люблина была далеко, и до нас доносились только отголоски того, что творилось на западе, то теперь мы действительно начинали бить тревогу. Мы еще не знали, чем все это обернется для нас, обычных поляков, для остальных наций, стран, целого мира, но надеялись на лучшее. А бедная моя родная земля уже начинала стонать. Парни толпами убегали на войну, девушки, жёны, дети рыдали, когда ребята сотнями уезжали, бросая их. Хотелось спрятаться, не видеть и не слышать ничего, но ужас и страх читался в глазах каждого прохожего. Все говорили о том, что Британия с Францией на нашей стороне, это вселяло надежду.

Мама стала настаивать на моем возвращении домой, но я уже целый год проучилась в медучилище, куда подала документы, бросив пединститут. Но моя учеба держалась на волоске, в режиме оккупации закрывались все культурные, образовательные учреждения. Так мы пока и жили – как на иголках. Все ещё пытались учиться, время шло. Я держалась за Доминика, он был моей опорой и не давал мне впадать в отчаяние. Любимый познакомил меня со своей семьей – родителями и братом. Это была веселая и дружная семья, которая покорила мое сердце при первой же встрече: отец, мать и младший брат. Когда после знакомства мы шли домой, я даже созналась Доминику, что, наверное, любовь с первого взгляда есть, и это я сейчас о его родных. Он засмеялся и только крепче меня обнял.

Януш, отец Доминика, – профессор гуманитарных наук, – был человеком интеллигентным, открытым и честным. Он весьма резко отзывался о политике Третьего рейха, к которому уже успели присоединить западные и северные земли, о преследованиях евреев и перед своими студентами редко сдерживался от негативной критики. Вскоре, после очередного выпада в сторону нацистов, кто-то доложил о нем. Арестовывать его пришли прямо к ним домой, на глазах всей семьи. Мать Доминика оббила все пороги чиновников, но так и не узнала, что его ждёт. Зато Доминик и Лукаш, его брат, уже давно знали, куда отправят отца за непокорность, но не говорили об этом вслух при матери, у нее было слабое сердце. Но со мной он поделился, взяв с меня слово, ни при каких обстоятельствах ничего никому не говорить. Это было страшное время для семьи Доминика, а, значит, и для меня тоже.

Плюс ко всему Люблин превращался в один из крупнейших центров депортации. Сюда сгоняли всех неугодных фашистскому режиму людей и переправляли в лагеря. Это все творилось на наших глазах и ввергало нас в шок и ужас. Поляки дрожали, в землях, которые отошли к СССР, начали массово депортировать людей и выселять на отдаленные земли: Архангельск, Коми, Красноярск, Свердловск. Нас же стали брать под список, все товары понемногу стали дефицитными, вся еда была только по карточкам. Даже того, кто не особо нуждался, прижало основательно. Молодежь вывозили на работы в Германию. Я начала сильно беспокоиться за родителей, но их вроде бы пока не трогали, врачи были нужны. Правительство Польши давно уже спасло свою шкуру и выехало в Британию.

Голова болела от таких перемен, переживал за каждого знакомого тебе человека. С каждой ходкой фашистов со списками поляков, знакомых ставало все меньше и меньше. Кто не хотел повиноваться – расстрел. Меня все чаще посещали мысли о том, что нужно возвращаться в поселок, что-то предпринимать, защитить родителей, если нужно будет.

Я не смогла перейти на второй курс училища, его закрыли, такая же участь ждала основную массу образовательных учреждений. Немцы решили, что полякам совсем не нужно углубляться в науку, достаточно знать азы математики, немного уметь читать и писать по-немецки и все. В отличие от меня, Доминик на третий не перешёл по собственной воле. В тот день мы долго сидели на нашем любимом месте у реки в углублении скалы, которая скрывала это место от посторонних глаз. Здесь когда-то кто-то посадил кусты жасмина, потому здесь всегда пахло ими, а цветок напоминает мне до сих пор о любимом и о юности.

– Николь, давай поговорим. – Его серьезность никогда меня не пугала. До теперь.

– Я знаю, что ты хочешь мне сказать.

Я не могла, не могла посмотреть ему в глаза. Мне было страшно, обидно и досадно.

– Хорошая моя, ты слишком хорошо меня знаешь, чтобы понять, что я не могу остаться в стороне. Особенно после того, как они поступили с отцом. – Он проговорил это тихо, но уверенно.

Бесполезно говорить с человеком, который долго и тщательно обдумывал план действий и все давно решил. Ещё бесполезнее предполагать, что этот философ-гуманист вот так за одну ночь взял и изменил своим идеалам, скорректировал собственное мировоззрение. Это происходило долго и под немыслимым давлением, о котором я только могу предполагать. Но перемены в нем были заметны ещё в самом начале волнений. Теперь, сидя тут, в последнем тихом и полностью нашем уголке Люблина, вдыхая ароматы жасмина, я понимала, что по-другому поступить он не сможет. Глупо было думать, что этого разговора не будет. Только вот я не смогла к нему подготовиться.

– А о матери ты подумал? А что со мной будет, ты уже решил за нас? Я тебя хорошо знаю, чтобы спорить с тобой, но не поддержу тебя никогда! – мои глаза моментально налились слезами.

– Это то, что я должен сделать в первую очередь. Было бы странно, если бы моя невеста сказала мне «давай, убирайся на войну, пусть тебя там починят слегка, а я тут уж как-нибудь сама».

Я в недоумении вскинула бровь.

– Невеста?!

– Это то, что я сделаю во вторую очередь.

Он взял меня за руку, сел на одно колено, сорвав цветок жасмина. У меня мигом подскочила температура, и сердце застучало в висках, зашумело в голове, а, может, это шумели воды Чернеювки.

– Выходите за меня, Николь, я вас очень люблю и постараюсь не подвести.

***

На окраине Люблина стали строить крупный концентрационный лагерь, куда на работы сгоняли многих заключенных. В городе все сидели тихо, боясь дышать, ведь в этот будущий лагерь мог попасть каждый из нас за малейшую провинность. Теперь я понимала, почему Доминик рвется в бой: лучше пасть на войне за родину, чем сгнить в таком вот лагере. Теперь и мне казалось лучшим вариантом куда-нибудь уехать. Вот только куда?

Стоит ли говорить о том, что мы не поженились, просто дали друг другу обещание встретиться после войны на земле или на небе. Он наказывал мне оставаться в городе, что бы ни случилось. Я не хотела сидеть, сложа руки, но в Люблине подпольно училась ещё год. На таких вот незаконных сборищах я познакомилась с Ханной – девушкой-солнцем, наши молодые люди тоже оказались знакомы между собой.

В памяти остались провода любимого на войну. Перед этим я не могла найти себе места, постоянно была рядом с Домиником, меня всю трясло и кидало то в холод, то в жар. Я осознавала, что могу больше его не увидеть, потому пыталась запечатлеть в самом сердце эти карие глаза, длинные ресницы, острый нос, красиво очерченные губы, вьющиеся волосы непонятного цвета. В зависимости от освещения, они всегда были разного оттенка. Доминик тоже понимал всю серьезность ситуации, не мог насмотреться на меня. Наверное, он чувствовал примерно то же самое. Мне было очень плохо, мы так мало пробыли вместе, так много не сделали, о многом не поговорили. Когда думаешь, что теряешь человека навсегда, кажется, что жизнь несправедлива, потому что разлучает вас, когда вы только вначале пути.

На перроне он долго меня обнимал, прижавшись щекой к моему лбу, не говоря и слова, а я запоминала его запах. Вокруг были десятки таких же людей, как и мы, на улице прошел дождь, но лужи уже высушивало октябрьское солнце. Последнее, что я сделала, это вставила любимому в нагрудный карман веточку жасмина, сунула свое фото с подписью, поцеловала в губы, а потом он скрылся вместе с поездом. Вокруг ревели молодые девушки, плакали чьи-то дети, нос забивал запах перрона, а я замёрзла так, что руки казались ледяными. Я засунула их под мышки, чтобы согреть и только тогда почувствовала, насколько стала одинокой. Всю меня словно вывернуло наизнанку, я не знала, куда дальше пойду, и что буду делать. Эти ребята уехали в неизвестность, чтобы попытаться выбраться из оккупированной Польши и стать в бою против фашистов в ряды армии другого государства. Им было хуже, чем нам, покинутым женщинам, но внутри осталась тошнотворная ноющая пустота. Я не хотела верить в то, что это была наша последняя встреча с любимым, этого просто не могло быть. Это был страшный сон. Доминик всецело принадлежал мне и должен был вернуться. Просто обязан!

На перроне я встретила свою знакомую Ханну. Она просто бредила медициной, училась ранее в параллельной группе до закрытия, и в один день со мной провожала своего парня Антони на войну. В тот день домой мы ушли вместе, перепрыгивая через лужи, долго-долго говорили и пили много какао, хотя до этого даже близкими подругами небыли. Тогда она нуждалась в моей компании так же, как и я в ее. Просто невыносимо было остаться наедине со своими мыслями и страхами.

Но жизнь продолжалась, мы ходили на так называемые пары, которые нам давали оставшиеся в городе преподаватели, слушали лекции. Доминик мне писал по мере возможности о парнях, которые уехали со страны, таких же как он, много кто из них не доучился, некоторые ушли на войну, разругавшись с родными, некоторых близкие наоборот поддержали. Многие оставили любимых в родных городах, селах.

«Здесь нет супергероев, моя душа, – писал Доминик, – здесь все в равных условиях. Автомату, гранате и танку все равно, кто ты и что из себя представляешь. Все терпимо, но невыносимо без тебя. Я отдаю себе отчет в том, что сам сделал выбор, но меня греет мысль о тебе, что мне будет к кому вернуться. Я не знаю, как смогу разыскать отца, удастся ли мне это, ведь я даже не в той стране, но я приложу все усилия, чтобы спасти хотя бы отцов и матерей других людей. Будь осторожна, Николь, пожалуйста. Я знаю твою сумбурность, поэтому и переживаю. Береги маму и брата. И помирись со своими, поговори. Поверь, сразу от сердца отляжет. Если станет слишком опасно, езжай к ним. У меня болит душа от тоски, когда я смотрю на твою фотокарточку. Люблю тебя, помни об этом. Твой Доминик».

Я не знала, как реагировать на его просьбы: к его родным я наведывалась часто, хоть они и жили на другом конце города. Мне всегда было легко с ними, и я любила бывать у них в гостях. Они относились ко мне, как к законной невестке. Его брат был так непохож на Доминика – весь в отца. Он поступил в юридический и мечтал стать адвокатом. Но его училище уже закрыли, и парень пока сидел дома. Мама была веселой и миленькой невысокой женщиной, она со всеми находила общий язык. Было странно, что такая миниатюрная женщина мать двух крупных высоких парней. Мы с ними часто обсуждали новости с фронта, письма от Доминика и делились своими наблюдениями.

Что касается моих родных, я не знала, что делать. Мне очень хотелось их увидеть, я не так уж сильно провинилась перед ними, тем более училась уже в медицинском, как они и хотели. Но, почему-то мне казалось, что если я вернусь туда, то болото провинции затянет меня, вцепится своими грязными липкими пальцами мне в ноги, и я застряну там навсегда. С другой стороны, так хотелось уткнуться отцу или матери в плечо и отпустить ситуацию, поделиться наболевшим.

Глубоко внутри меня сидела маленькая девочка, которая просто не хотела расставаться с городом, в котором все так напоминало о Доминике. Находясь здесь, я как бы еще чувствовала его присутствие, часто ходила на наше место, вдыхала ароматы жасмина. Ханна поддерживала меня, мы довольно крепко сдружились. Получив письмо, каждая из нас сразу делилась новостями с другой, наши ребята старались держаться вместе. Это объединяло наши радости и горести.

«Завтра важный бой. Что будет дальше, боюсь пока предполагать. Не переживай, т.к. письма будут идти теперь дольше и с других адресов. Но я всячески буду пробираться к тебе с весточкой даже за миллионы километров. Все будет хорошо, моя дорогая. Я обещаю. Мы еще сыграем нашу свадьбу, и на ней будет много-много гостей».

Потом письма почти прекратились. Совсем изредка я получала весточку с совсем неожиданных населенных пунктов, и отмечала их на карте, купленной специально для этих целей. Я жила от письма до письма, каждую ночь перед сном думала о том, как там сейчас моя любовь, что ему предстоит, как нам выдержать это все. Я не имела права раскисать, но держать себя в руках было очень трудно.

А потом писем не стало совсем. Я ходила целыми днями как сонная, не могла сконцентрироваться на учебе, не хотела ни с кем разговаривать. У меня постоянно сохло во рту от нервов, было такое чувство, что меня постоянно бил озноб. Садясь за книгу, я не видела страниц, мне снились плохие сны, я ободрала кожу вокруг пальцев в кровь, сама того не замечая. Мне стало все равно на мой внешний вид. Все, что меня интересовало в те дни – это газеты, местные новости и разговоры на улицах, случайно услышанные. Но нигде ничего мне не мог сказать о Доминике и эта неизвестность меня просто съедала. У Ханны была та же история, но она, отдаю ей должное, держалась молодцом и успевала всегда подбодрить меня. Она вообще была исключительной девушкой: настолько оптимистичных и жизнерадостных людей я не встречала. Когда она смеялась, то заражала смехом всех вокруг, с ней было легко и весело.

Ребята с меда, которых еще не забрали насильно, массово бежали на войну, многие профессора уехали, других достал нацистский режим, о них мы ничего больше не слышали, немцы ни перед кем не отчитывались. За две недели до того, как накрыли наше подпольное училище, ко мне прибежала бледная Ханна, держа в руке с обтрепанное письмо от Антони. Я села прямо в коридоре и начала читать. Сначала я не могла сконцентрироваться на тексте письма, и зрение выхватывало лишь отдельные слова: «…так случилось», «…прости…», «долго не писал…», «передай Николь…», «…это я виноват».

Я с досады начала хлопать себя по щекам, чтобы перестать плакать и собраться, мне было ничего не видно за слезами, как будто мой мозг из этих крошечных слов уже составил картину и выдал результат. Ханна упала около меня на пол коридора, обняла за шею одной рукой, второй взяла письмо и начала читать, сразу найдя нужные строчки. Ее голос звучал тихо, настойчиво открывая мне горькую правду: «Две недели назад мы потерпели поражение и поспешно отступали. Все перемешалось – машины и люди, враги и наши ребята. Я знал, что у Доминика оставалась граната, и он собирался не упустить свой шанс. Но возможность вовремя убежать от взрыва у него была. Но тут танк рядом с ним подорвался, откинув меня взрывной волной. Очнулся я сперва там же на поле, хотел броситься искать друга, но в голове зашумело, и я, наверное, снова потерял сознание, потому что очнулся уже в госпитале через 2 суток после взрыва. Сразу спросил о Доминике, но никто его не видел и в той суматохе уже не стал искать, ведь мы поспешно сдавали позиции. Ведь попасть военнопленным в руки немцам куда хуже смерти. Ханна, передай Николь, что я очень сожалею, что не уберег его. Он был мне братом здесь и останется им навсегда. Много я повидал на войне за такой короткий срок, но только осознание того, что я потерял друга, заставило меня плакать. И я не стыжусь этих слез. Еще раз прости, Николь. Я тоже его очень любил. А он любил тебя. И перед каждым боем он целовал твою фотокарточку».

Мы сидели на холодном полу в коридоре очень долго, молча, я тупо смотрела в одну точку. Я не чувствовала затекших ног, рук, спины. Мне было плевать на свой дискомфорт. Ужас и отчаяние сковали мерзкими железными лапами мое горло, тело и душу. В голове не было ни одной мысли. Я могла бы все бросить, плыть по течению, затаиться и пытаться не дышать всю свою оставшуюся жизнь, но через два дня у меня уже был план, я видела свое будущее, и знала, ради чего буду рисковать. Доминик хотел отомстить за отца, ради него он пошел на войну. Я не хоронила Доминика, не видела его… неживым, мое сознание протестовало против того, что я узнала, поэтому решила, что для нас еще не все кончено. Но оставаться тут и бездействовать, когда моя растерзанная страна терпела такие зверства, я больше не могла. Сейчас было важно найти две вещи: общий язык со многими полезными людьми и деньги. Много денег. Первое мне казалось сложней, но я решила попытаться.

В тот день мне нужен был мой профессор, он пока оставался здесь, в Люблине, и чудом еще не попал под немецкую чистку. Мы были в хороших отношениях, он часто мне помогал, видел во мне хорошего врача в будущем. В медицинских кругах он был человеком популярным, уважаемым, и мне было страшно предложить ему то, что я собиралась. Но пути назад уже не было.

– Здравствуйте, профессор! – я зашла в кабинет. – Мы договаривались о встрече.

– Ах да, Николь, здравствуй, присаживайся. – Он немного привстал со своего места показать мне, куда садиться. Мужчина всегда был приветлив и очень подвижен, несмотря на уважаемый возраст. Седые волосы и темные брови создавали странный контраст, а зеленые глаза были как у юноши – с искорками, совсем молодые.

– Чем могу служить, юная пани? Если Вы по поводу лекции, которой не было, то передайте оставшимся студентам, пусть не беспокоятся. – И он негромко засмеялся.

Я попыталась выдавить из себя улыбку, мои вспотевшие ладоши говорили мне о том, что я напряжена до предела.

– Хочу с Вами поговорить о моих планах на учебу в дальнейшем. – Я должна была как можно более деликатно подойти к этому вопросу. – Понимаете, я бы хотела получить солидную практику. Не здесь, где-нибудь дальше, у зарубежных врачей.

Бровь профессора полезла вверх.

– Вы не подумайте, – продолжала я, – безусловно, отечественная медицина заслуживает уважения, но я бы не отказалась поучиться у коллег вне нашей страны. Тем более, если учитывать положение Польши, где я даже не смогу отучиться положенные годы, не говоря об интернатуре…

Я не договорила, мою несвязную речь оборвал профессор.

– Значит, положение Польши учитывать? – его раздражение набирало оборотов, и было видно невооруженным глазом, я уже сомневалась в том, что сюда вообще стоило приходить с такими разговорами.

Он посмотрел внимательно на меня и спросил:

– Ну и куда же вы намерены ехать практиковаться?

И тут, я поняла, что все кончено.

– Германия, выдохнула я.

Стук моих каблуков эхом разносился по пустым коридорам. Он не дал мне ничего объяснить, просто выставил за дверь. Неужели на этом все? Но ведь есть много других профессоров, академиков, не стоит пасовать перед первой же неудачей. Но меня так трясло, что все рациональное выветривалось у меня из головы. «Что же делать, что же делать?», – носилось в мыслях. На что я, глупая надеялась? В разгар войны ехать в кодло врагов изучать практическую медицину – это весьма сомнительно звучит и выглядит, по меньшей мере, странно. Здесь попахивает предательством. Он вообще меня может сдать, как врага народа, никто и не посмотрит, что мне всего 20 лет. Евреев забирали даже младенцами, наши ребята вон героями на фронте и в 17 становятся. А что сделала я?

В тот же вечер я постучалась в квартиру №18. Открыла дверь молодая девушка. Я попросила ее папу уделить мне время. Наверное, он догадался, что это снова пришла я, но принял меня в своем кабинете, ничуть не удивившись. Вот теперь я выложила ему все начистоту. Кто я, где мой жених, кто его отец, почему мне нужно в Германию и как я собираюсь оттуда легально вернуться в Польшу, зачем мне немецкие врачи и почему это должно быть в строжайшем секрете. Он долго и напряженно слушал меня, изредка задавая вопросы. Мужчина знал, на какой риск идет, подсылая меня к фашистам и подставляя себя, затея могла не сработать, выдав с головой меня и его, как соучастника преступления. Но что-то в моем тоне, либо в моем рассказе его зацепило. И он отправил меня домой, дав слово подумать. Я написала ему адрес своих родителей. «Через несколько дней дайте знать, согласны вы или нет», – сказала я ему, уходя. Я бы поняла, если бы он отказался.

Вещей у меня было немного, несколько платьев, белье, обувь самая разная, косметика. Моим самым ценным грузом были деньги. Кое-что я откладывала все это время еще со времен, когда подрабатывала санитаркой, стипендия. Но это был мизер по сравнению с тем, что отдали мне родные Доминика. Перед отъездом я заехала к ним попрощаться. О своих планах сказала немного, мол, делаю документы и уезжаю. Так надо. Буду искать вашего отца, хотя шанс найти его вообще живым или мертвым был один на миллион. Мама начала рыдать, она не оправилась еще после новостей о сыне, плюс ко всему и от Лукаша, младшего брата, уже что-то было нужно нацистам. И тут я уезжаю. Женщина дала мне часть своих сбережений, не принимая никаких возражений: «Я остаюсь одна, мне не нужно столько денег, а тебе, девочка моя, они еще понадобятся». Видя ее слезы, мне было очень плохо, Доминик бы не одобрил, того, что я собиралась делать, но я не могла поступить иначе. Теперь у матери оставался лишь меньший сын, на которого была вся надежда. Но и его могли в любой момент забрать на фронт.