Loe raamatut: «Музыка в темноте»
«Он считал, что на пути к лучшей в мире женщине – той, что встречается в жизни лишь раз, – непременно стоит смерть. Это она зовет и притягивает друг к другу ничего не подозревающих влюбленных».
Юкио Мисима «Моряк, которого разлюбило море»
Предисловие
Мужчина сидел на ледяном полу, лихорадочно пытаясь вспомнить, какой сегодня день недели, куда делись привычные предметы, когда-то окружавшие его. Он почти весь был в тени, лишь узкая полоска пыльного розового света, настойчиво протискиваясь между плотными шторами, рассекала его плечо, пытаясь напомнить ему, что там, по ту сторону жизни, сейчас – день. В комнате было сыро и пусто: эпицентр хаоса, черная воронка, поглощающая постепенно мир. Выгляни он в окно, то лишь смутно бы различил старые ивовые деревья, по памяти угадывая их уродливые силуэты, похожие на гигантских злобных горбунов. Мужчина изредка посмеивался, словно вспоминал какой-то старый анекдот, а потом замолкал и снова погружался в трясину вязкого, разрушительного молчания. И кто знает, что творилось у него в голове в эти минуты; какое кораблекрушение терпел флот благородных идей, или, может, сердце, подобно падающему самолету, летело вниз со страшной высоты, чтобы встретить свою гибель и оставить после себя лишь крохотный черный ящичек, который люди побоятся открыть.
– Я же сказал тебе, уходи, – мужчина резко вскочил на ноги и принялся ходить туда-сюда по комнате. Полы неприятно скрипели под его грязными ботинками с развязанными шнурками. Но он не замечал ни этот омерзительный скрип, ни шнурки, и даже тот факт, что он потерял правую набойку и его каблук пронзительно цокал по половицам, его нисколько не волновал. Напротив, он вытолкал реальность взашей и закрыл дверь на замок, чтобы она не вошла без спросу, намеренно отключил телефон, ведь ни дай Бог втянут в мирскую суету.
– Ну, чего ты хочешь? Чтобы я еще раз сказал, что я люблю тебя? На прошлой неделе тебе не было до этого никакого дела, – он яростно размахивал руками, постоянно поворачиваясь к входной двери. Вот уже полчаса там стояла худая бледная женщина в белом платье. Платье было грязное, а подол порван. Она переминалась с ноги на ногу: ее босые ступни посинели от холода.
– Ты даже не позволил мне обуться напоследок. Я мерзну, – сказала она тихо, еле шевеля дрожащими губами. – Дай хотя бы шарф, я укрою плечи.
– Уходи, уходи! Я не желаю тебя больше слышать, – мужчина заткнул уши руками и зажмурил глаза. – Тебя здесь быть не должно. Все кончено. Я сделал то, что от меня требуется, и мне скоро тоже пора уходить.
– Единственное, о чем я жалею, так это о том конверте, который я послала тебе. Лучше бы ты тогда умер, – женщина беззвучно пошла на кухню, становясь прозрачной и сливаясь с темно-синими тенями дома, принимая форму ушедших в небытие желаний. Слава Богу, она замолчала, и с ее полуприсутствием можно было ненадолго смириться.
– И действительно, лучше бы я тогда умер, – он лег на пол и раскинул в стороны руки, готовый то ли быть распятым, то ли принять благословение свыше.
Часть первая. «Сумрачная музыка»
Глава I
Был обычный апрельский день: солнце таращилось в окно желтым радостным глазом, заполняя комнату нежными всполохами на стенах, шкафах, тонкими полосками ложась на пол. Питер поморщился, выглядывая во двор:
– Ненавижу яркое солнце! Кто вообще придумал утро? Хочется сдохнуть, ей Богу.
Он нехотя направился на кухню, взлохмаченный, раздраженный. Утренний кофе – плохой кофе. Рецепторы еще не проснулись, нет никакого желания жевать сэндвич или читать новости. Если бы люди знали, что обычное утро, похожее на сотни других, непримечательное, прожитое в спешке – прелюдия к хорошим или, по меньшей мере, интересным событиям, которые имеют обыкновение случаться в жизни многих молодых и одиноких людей во время пятничного кутежа, то, возможно, им было бы немного легче вставать с кровати.
Питер не любил детей, животных и людей. По утрам – особенно, и к его ненависти можно было приплюсовать яркий свет, сгоревшую яичницу и отражение в зеркале. Сейчас все это раздражало его в унисон: за окном гомонили толпы школьников, гавкали собаки, бодро и громко начинали свой день неугомонные жаворонки.
– Господи! Опять сегодня надо идти к этим дебилам! Если они провалят экзамен, я их перестреляю! – Питер имел привычку говорить сам с собой, потому что вот уже пять лет жил абсолютно один (что его, впрочем, устраивало) и ненавидел болтать по телефону. «Дебилами» были первокурсники колледжа, где он работал преподавателем высшей математики. Математика любит порядок: в доме Питера все было на своих местах, книги стояли по темам, сверкая хрупкими корешками, рубашки сложены по цвету. В голове он тоже любил наводить порядок, хотя допускал наличие творческого хаоса, из которого рождаются гениальные идеи. Несмотря на видимое благополучие и чистоту дома, Питер, будучи человеком возвышенным и оттого весьма непрактичным, постоянно терпел бытовые катастрофы с глажкой, стиркой, забиванием гвоздей в нужные места и т.д. Этот список можно продолжать до бесконечности.
Он был в таком странном возрасте, что-то между тридцатью и сорока годами, стройный и высокий, с живой мимикой и очаровательной улыбкой (после полудня). Его можно было бы назвать красивым: он выглядел моложе своих ровесников. Он не лысел, не седел, в то время как многие мужчины средних лет выглядели намного хуже него, имея рыхлый пивной живот или блестящую лысину, темные зубы и отсутствие всякого интереса к жизни. Бабушка ему всегда говорила, что у него невероятно проницательные, глубокие глаза цвета неба перед майской грозой (лишенные поэзии люди называют такие глаза серыми), и Питер ей верил. Бабушки всегда правы. Также он был в меру амбициозен, не обременен семейными заботами, мог похвастаться завидным здоровьем и был в хорошем смысле старомоден. Питер развелся с женой пять лет назад и не жалел об этом. Пряча иногда снобизм и ненависть в дальний выдвижной ящичек в своей голове (так он видел устройство своих мыслей и воспоминаний), он производил хорошее впечатление на незнакомых с ним близко людей, как на мужчин, так и на женщин. Студентки краснели на зачетах, отвечая на его вопросы, пожилая продавщица в местной бакалейной лавке всегда кокетливо ему улыбалась, успевая перед этим нахамить десятку покупателей. Питеру было все равно. Его сильными качествами были самолюбие, тщеславие и брезгливость. После развода с женой, с этой «тупоголовой курицей и деревенской простушкой», ему хотелось чего-то этакого, достойного его самого. Он жил в тупике: научная работа не шла, статьи выходили вялые, преподавание и вовсе раздражало. «Ничего, – думал он, – придет мой час. Надо просто отсидеться и подумать о жизни». Но о жизни он не успел подумать ни вчера, ни сегодня утром. Какие хорошие мысли могут прийти к человеку в полвосьмого утра?
– Так, все. Пора сваливать, а то пробки еще, – приговаривал он, застегивая в коридоре рубашку. – Вроде все взял. Надо бы прихватить газет, что ли, почитать, пока первокурсники будут писать тест. А, к черту эти газеты, там строчат всякую мерзость!
Питер недоумевал, зачем люди каждое утро читают газеты. Мир, вне всяких сомнений, был и остается крупномасштабным адом, и новости об этом с первых полос вряд ли облегчат жизнь. Он по привычке иногда покупал The Times или The Guardian, отдавая дань национальной традиции. При этом он считал, что люди активно интересуются политикой, жизнью знаменитостей и кулинарными рубриками потому, что хотят заполнить пустоту внутри себя. Но тут он лукавил: у каждого из нас есть обширная скрытая полость в душе, которую мы начиняем абсолютно разными вещами в зависимости от наших интересов и культурных притязаний. И в конечном итоге, абсолютно все равно, какой хлам человек запихивает в себя.
Он нырнул в солнечный свет, как в море, и быстрыми шагами побежал к машине, игнорируя сладковатый запах, доносящийся от деревьев и цветущих кустов. Запах, не связанный ни с каким событием, был ему неинтересен.
Глава II
Питер сидел, постукивая пальцами по столешнице, и подергивал ногой под партой. «Невроз, – подумал он, грустно вздохнув. – Надо менять работу». Когда Питер делал первые шаги в науке и начал строить педагогическую карьеру, он искренне относился к тому, что считал делом своей жизни. Но зевающие студенты, не понимающие красоту математики, единственной идеальной вещи в этом мире, живущей по своим законам и в абсолютной гармонии, убили в нем все желание преподавать. Одаренные ученики попадались крайне редко. В основном он созерцал из года в год абсолютно незаинтересованные лица, вялых парней со звенящей пустотой в башке и откровенно скучающих девиц, притащившихся на его лекцию не по своей воле. Куча бумажной работы и невозможность развернуться в тесном гробу стандартной образовательной программы иной раз к концу года доводили его до отчаяния. С каждым годом в этом гробу, видящимся ему лекционной комнатой и бесконечным множеством бумаг, сваленных на столе, становилось все более душно, каждый год забивал в крышке гроба гвоздь. Выбраться из этой трясины к великим открытиям, казалось, невозможно. Уравнения успокаивали Питера, приводили его мысли в порядок, но когда он проверял очередной тест нерадивого студента, у него начинал неизменно дергаться глаз (то правый, то левый, по-разному) от нелепых, как ему казалось, ошибок, от очевидного пренебрежения и тупости своих учеников. «Я как клоун в цирке. Были бы у этих паршивцев помидоры, они бы закидали ими меня, имей они возможность при этом избежать наказания. Пока распинаешься перед ними, рассказывая про матрицы, половина сидит в телефонах, а вторая – обсуждает предстоящие попойки».
Внезапно тишину, в которую вторгались только шелест листочков и покашливания с задних рядов, нарушил писклявый голос студентки. Питер вздрогнул:
– Извините, мистер Эдвардс, можно выйти? – студентка виновато вжала голову в плечи. Кажется, ее звали Марджери. Немного неуклюжее имя для неуклюжей пухлой девочки.
Питер хотел сказать: «Вали куда хочешь, только не нарушай мой покой», но улыбнулся натянуто и криво:
– Разумеется. Но, я надеюсь, Вы будете благоразумны и не используете свой выход для того, чтобы списать.
После хлопка двери снова воцарилась тишина. Питер, за неимением газеты, стал рисовать на листочке, чтобы занять руки и голову. Обычно он рисовал женские части тела, ведь женщины ему нравились, просто он с ними не считался. У него было несколько романов после развода, но, в основном, это были несерьезные интимные свидания, своднические интриги друзей, была даже одна студентка последнего курса. Он было принял запрещенный коллежскими правилами флирт за начало любви, но вовремя опомнился. В конце концов, после нескольких месяцев тесного общения Питер уставал от болтающих, легковерных женщин, терял к ним интерес и шел дальше. Эрос и Танатос, вопреки мнению Фрейда, не особенно его интересовали. Его интересовали процессы своего внутреннего мира, движения ящичков, скрип половиц на чердаке воспоминаний из детства, висящая петлей на шее научная работа, крючки интегралов, пределы и бесконечность, даже в некотором смысле Бог. Он сравнивал себя с великими и ждал, когда же он проснется ото сна, сделает что-то грандиозное, необычное, когда его жизнь перевернется, и, проснувшись, он увидит не облезлое вишневое дерево или старую покосившуюся иву на заднем дворе дома, а океан или вид с гор на теплую альпийскую долину. Двигаясь к сорока годам своей жизни, он начинал чувствовать волну отвращения к своему быту, к самому себе, к своим слабостям, к классной комнате, где он проводил семьдесят процентов своей жизни. Волна уже захватила его ноги по колено, он смирился и ждал, когда же мутная, холодная вода существования будет по пояс, по шею и, наконец, когда накроет его целиком, он увидит дно. «Человек ограничен свой судьбой». Эта мысль вынуждала Питера впадать в отчаяние и во что бы то ни стало пытаться стряхнуть с себя налипшую судьбу, словно это была грязь на одежде.
«Я что-то зарисовался с этими филейными частями. Наверное, пора уже обратить внимание на какую-нибудь женщину. Давно не мял ничего хорошенького в руке, кроме поганых тестов этих мучеников науки».
Питер не имел привычки романтизировать женщин, относясь к ним потребительски, хотя с возрастом в нем просыпалась иной раз очаровательная сентиментальность. Одним из самых светлых воспоминаний был жаркий полдень где-то на юге Франции, куда он отправился отдыхать вместе с отцом к его другу. Стоял июль. Каждый день небо было пронзительно-синим, без единого облачка. Питу было двенадцать, жизнь казалась долгой и прекрасной. Однажды он гулял один вдоль берега; густая трава щекотала ноги, дул приятный морской бриз. Предавшись послеобеденной расслабленности, он лег на землю и смотрел в небо, щурясь от палящего солнца. Стрекотали кузнечики, волны шелестели, набегая на берег. Разморенный плотным обедом и жарой, он закрыл глаза и был готов погрузиться в сон, но услышал чей-то голос на пустом пляже. В эти часы тут обычно никого не было. Город был далеко, а жители деревушки ходили купаться в море только вечером, после тяжелого рабочего дня. Питер поднял голову и увидел женскую фигуру. Девушка шла вприпрыжку по белоснежному песку и напевала какую-то современную французскую песенку. Она встала у кромки воды, скинула с себя легкое светлое платье, нижнее белье и начала заходить в воду. Она не видела Питера, затаившегося в высокой траве и зачарованно глядящего на нее. Он узнал ее: это была Жанетт, падчерица папиного друга. Ей было около двадцати пяти лет. Она, кажется, была помолвлена, приехала погостить к отчиму только вчера. У нее был приятный хрипловатый голос и добрые глаза. Жанетт стояла по колено в воде, не решаясь зайти. Свет преломлялся о волны, и причудливые серебряные блики танцевали по ее бедрам. У нее была тонкая талия и узкие плечи. Ее смуглая кожа переливалась на солнце. Она замерла и смотрела за горизонт, мурлыча себе под нос уже другую песню. До этого дня Питер не видел обнаженных женщин воочию, только мельком на картинках, вырезанных из журналов, которые мальчишки в школе показывали друг другу после уроков. Жанетт была соткана из палящего света, фруктовых запахов и плавных изгибов береговой линии. Тогда впервые Питер почувствовал в себе физическое желание. Это испугало его, было ему непонятно. Он не особенно интересовался одноклассницами, не слушал скабрезные анекдоты старших товарищей. Возбуждение, как громадная медуза, шевелило своими жгучими щупальцами внизу живота. Наконец Жанетт кинулась в воду с радостным криком. Она плавала на спине, и Питер разглядывал ее большую упругую грудь, выступающую над водой. И вот наконец она вышла из моря, стала выжимать свои темные короткие волосы. Блестящие струйки воды стекали по ее коже, и казалось, будто она облачена в прозрачную золотую кисею. Почему-то больше всего Питера восхитили ее отчетливо выступающие ключицы и узкие запястья. Он чувствовал благоговение от снизошедшей на него красоты. Спустя много лет, распробовав близость на вкус, он не ощущал такого прекрасного светлого чувства, пристально разглядывая своих любовниц и неизменно замечая в них изъяны. Ни одного намека на совершенство, только тупое желание выпустить пар. Ему бы хотелось научиться любоваться женщиной также искренне, как он сделал это в двенадцать лет.
Потом еще неделю при виде Жанетт он краснел, избегал ее. Глядя на ее легкие рубашки, он думал о том, какая красивая грудь под ними скрывается. Жанетт потешалась над его смущением, не догадываясь о секрете Пита. Переполненный эмоциями, он стал плохо спать; вскакивал среди ночи, возбужденный и напуганный незнакомым предчувствием физического блаженства. В одну из таких ночей он решил посидеть на крыльце дома. С моря веяло соленой прохладой, нежные шлепки волн о берег успокаивали его. Питер вглядывался в ночь, и ему казалось, что бледный силуэт Жанетт, русалка, променявшая хвост на ноги, выплывает из кромешной тьмы. Но Жанетт стола за его спиной. Она неразборчиво что-то пропела по-французски и села рядом. Они оба молча таращились на невидимое море, думая о своем, а потом она закурила. Пламя спички на миг ярко осветило ее красивое сонное лицо, красный огонек разгорался ярче и ярче, когда она делала отчаянные затяжки. Жанетт то и дело откидывала голову назад и картинно выпускала пар изо рта в беззвездное небо, часто стряхивала пепел себе под ноги, агрессивно постукивая по сигарете пальцем. На середине сигареты она зачем-то прошептала ему на ухо, хотя никого рядом не было, что-то вроде «Только не говори моему папе». Питер потянулся за сигаретой, Жанетт с улыбкой отдала ее и закурила новую. Пит курил впервые, ему непременно хотелось произвести на нее впечатление, показать, что он уже взрослый, такой же, как она. От первой затяжки у него закружилась голова, он закашлялся, но постарался изо всех сил взять себя в руки, чтобы не быть осмеянным. Когда противная сигарета была скурена, Питер потянулся к Жанетт за первым поцелуем, ведь ради нее он совершил отчаянный поступок, и ему всю ночь теперь тереть руки мылом, десять раз почистить зубы, чтобы не опозорить отца, считавшего его хорошим мальчиком. Жанетт лишь рассмеялась и шлепнула его по плечу. Щеки Питера пылали от стыда, и как славно, что тьма почти скрывала его лицо. Она рассеянно поцеловала его на прощание в лоб, словно младшего брата. Небрежный, шутливый поцелуй. Питер хорошо перенял этот жест снисхождения, предназначенный для одиноких детей и нелюбимых взрослых, и тысячу раз без всякой жалости повторял его с другими женщинами. А еще с тех пор он стал ненавидеть запах сигарет.
Спустя года два он случайно узнал из отцовского разговора с кем-то по телефону, что она разбилась на машине по дороге в Прованс вместе со своим мужем. Эта новость прокатилась звучным эхом по его душе и замерла где-то в ее потемках, превратившись со временем в комариный писк, а потом, окостенев, осталась лежать там, глубоко, кусочком тоскливой тишины.
На перемене ему позвонил Фил, его лучший друг еще со школьной скамьи. Фил был не похож на Питера ни внешне, ни внутренне. Фил – немного карикатурный лысеющий мужчина с избыточным весом, вследствие чего подвергался нападкам со стороны Питера. Глаза у Фила были добрыми, похожими на коричневые переливчатые бусинки. Он часто смеялся, любил пошутить, хоть и шутки эти были в основном сортирные. Весь такой жизнерадостный, простой и неотесанный малый. Сколько бы Питер над ним не потешался, он был очень привязан к другу. Он говорил: «Фил – это отражение моей светлой стороны, если она у меня вообще есть».
– Хэй, Пит. Какие делишки? – в трубке раздался по-женски мягкий, высокий голос.
– Ох, я что-то совсем запарился. Этот учебный год меня доведет. Замечательно, что сегодня пятница, можно напиться. В какой паб пойдем? – протянул Питер с интонацией уставшего гения.
– Да, думаю, в тот, в котором были на прошлой неделе. Там сегодня новое пиво привезут. Ну и девочки туда захаживают ничего.
– Насчет девочек, хорошо бы сегодня развлечься. Мы ведь еще не старики, правда? Не забудь надеть чистую рубашку и побриться! Потому что в прошлый раз мне пришлось за тебя краснеть!
– Дружище, будь спокоен. Я буду блестеть, даже лысину натру ради такого события! – Фил издал легкий смешок, радуясь своей шутке.
– Увидимся в восемь у входа. Чао!
Глава III
Сегодня Питер надел свою лучшую рубашку с расчетом на особенный вечер. Интуиция подсказывала ему, что в эту пятницу случится непременно что-то хорошее, возмещая неудачный день и ночные бдения над научной работой. Он просидел до трех ночи над пустым листом, тормоша свои густые каштановые волосы с остервенением и безнадежностью, грозясь вырвать их с корнем.
Фил и Майк ждали его у входа и курили, обсуждая незначительные вещи, которые так презирал Питер. Его друзья вроде бы стыдились перед ним за свое невежество, испытывая тайное восхищение перед интеллектуальным, гордым и красивым приятелем.
– Добрый вечер, старые волки! – рукопожатие его было уверенным и теплым. И в самом деле, если бы они были волками, то Пит был бы их вожаком.
– Ну привет, профессор! Ты опоздал на целых десять минут. Что стряслось? На тебя не похоже, – заявил долговязый Майк. Круглые очки его болтались на длинном тонком носу, он выглядел старше своих лет и, в отличие от двух других мужчин, с гордостью носил потемневшее обручальное кольцо. Впрочем, наличие жены не делало его упитаннее, и все из-за больного желчного пузыря. Он очень грустил оттого, что жена хорошо готовила, а он не мог съесть вагон жаркого или ароматный пастуший пирог, поэтому приходилось жене справляться с большей половиной содержимого холодильника, и потому она была дородной женщиной, внушающей страх и трепет. Муж же ее был желтушный, лупоглазый и с тихим голосом. Практически никогда не пил, больше сидел за компанию.
– Да я решил погладить эту симпатичную рубашонку. Сто лет ее не носил, думал, не влезу. Но я в отличной форме, как и десять лет назад, – подмигнул им Пит. – Ну что, встряхнем эту клоаку, ребятки?
Они погрузились в полумрак, дым, отголоски музыки и гул голосов. Питер любил пабы. Они казались ему каким-то сюрреалистическим местом после пары пинт пива. Грань сна и яви, легкой приятной меланхолии и расслабленного веселья.
– Майк, ты в курсе, что Манчестер Юнайтед на прошлой неделе обыграли Сити? – звонко продекламировал Фил, пытаясь заглушить шум.
– Не может быть! – Майк только слегка поднял брови и сжал губы. Из него сложно было выдавить что-то большее, чем пара простых предложений и сухую мимику. Он был хорошим слушателем и никогда не перебивал. Питер испытывал к нему нежную привязанность, ведь ему он доверял свои страхи и заботы, а друг всегда внимательно слушал его, уставившись своими бледно-голубыми глазами куда-то поверх головы Пита. К тому же, они часто играли в шахматы по субботам.
Фил осторожно покосился на Пита, ожидая шквала насмешек, которые он щедро сыпал на головы друзей, потешаясь над их увлечением футболом: «Идиоты гоняют мячик по полю. Что может быть бессмысленнее этого? Только кофе без кофеина».
– Присядем здесь, парни? – Пит был спокоен и пропустил мимо ушей их разговор. Небольшой засаленный столик на четверых человек недалеко от барной стойки ждал своих гостей и приглашал их погрузиться в эту ночь.
– Ты что-то неважно выглядишь, Питти, – заявил Фил после того, как они заказали пиво.
– Эта научная работа меня совершенно измучила. Я тебе уже рассказывал про нее. Вроде бы мысль была, но она постоянно ускользает от меня, проклятая, как если ты охотишься за бабочкой голыми руками, не можешь схватить ее за крылья, доля секунды, и вот – она вылетает у тебя из-под пальцев, а ты стоишь как дурак, склонившись над пустым цветком.
– Да ты сегодня поэт, – еле слышно прокомментировал Майк.
– Вряд ли. Поэзия остается для меня terra incognita. А вот математика вполне реальна и осязаема. Просто я хочу от жизни то, что она не способна мне дать! – он стал плавно жестикулировать и вздохнул максимально театрально. – Мне нужно вдохновение. Какое-то потрясение, приятное событие, которое вытащит меня из моей тусклой конуры… Иногда даже я устаю быть циничным.
– Дружок, скажи проще: тебе нужна девка и отдых. Пустился бы куда на моря полежать на пляже. Найди себе уже какую-нибудь красотку, которая будет о тебе заботиться. Уж ты-то это можешь, – Фил отхлебнул пивной пены и уставился на Пита покровительственно, с видом мудрого и бывалого человека.
– Ну, жениться я точно не планирую. Затея бессмысленная. Вот, кстати, бывшая жена звонила на прошлой неделе. Эта курва допилась до чертиков и стала донимать меня своими соплями в час ночи. Господи, а ведь когда я делал ей предложение, мне казалось, что она имеет хотя бы зачаток мозга и самоуважения. Мне попадаются не те женщины: слишком суетные, простые, постоянно требуют внимания, не давая ничего взамен, кроме тела. Может быть, мне нужна муза. Но это из разряда платонических отношений. Где та девочка, которую, по крайней мере, можно научить быть осознанной? Как там Оскар Уайльд говорил? «Женщины – это торжество материи над духом». Как-то так. И я с ним согласен, – сегодня Питер был красноречив. Ему был не чужд пафос, он без какого-либо тайного умысла картинно запрокидывал голову, часто размахивал руками и трагично поднимал краешки бровей, как будто он играл Гамлета перед Его Величеством.
– Какой ты сложный, – заявил Майк, поправив очки и пожав тщедушными плечами.
– Да уж посложнее вас, мои невежественные братишки. Но я же в этом не виноват. Между прочим, интеллект – это тяжелое бремя, – горько произнес Питер и осушил полбокала от переизбытка эмоций. – Я и не ожидаю, что меня кто-то поймет. Я привык быть одиноким.
– А знаешь, что? Заведи себе змею. Или паука, птицееда какого-нибудь, – Фил наклонился к нему через стол, улыбнувшись во все двадцать зубов.
– Это ты к чему вообще?
– Ну, животных ты не жалуешь. А рептилии или насекомые, мне кажется, вполне подходят твоему характеру. Ты же хладнокровный говнюк.
– Ты кретин, но я сочту это за комплимент, – Питер хмыкнул и откинулся на спинку стула. – Ненавижу змей. И почему именно их человек выбрал в качестве символа грехопадения? На Земле хватает тварей. Я безразличен ко всем животным. Они живут своей жизнью, а я – своей, на вершине пищевой цепочки, являясь животным только по утрам, когда просыпаюсь и бреду справлять нужду в сортир, движимый инстинктами. После завтрака, оправившись от пробуждения, я – существо высшего порядка.
– Тьфу ты, тебе только с дьяволом жить, – махнул рукой друг.
– С ним-то уж было бы о чем поговорить, а не о футболе.
– Назло тебе, мой милый, чтобы довести тебя до ручки и отправить в ад, он бы изучил результаты последней премьер-лиги, – снова отпарировал Фил.
– Да иди ты! – наконец-то Питер расслабился и засмеялся. Вечер начинал ему нравиться. Музыка была приятной, из колонок лились the Smiths, пиво было на редкость вкусным и ароматным, а не скисшим старым пойлом, которым их тут потчевали в последний раз.
Они болтали примерно час, выпили по две пинты, кроме Майка, цедившего свои несчастные триста грамм пива. Люди прибывали в паб, Питер разглядывал их, как калейдоскоп, и ему они даже были по душе. Он не различал лиц, не вслушивался в голоса, но сумеречное помещение и скользящие вокруг тени заставляли его переживать почти мистический опыт. В такие моменты к нему приходили идеи, но сегодня он не был погружен в себя, он был полностью прозрачен и легок, как пустая куколка бабочки. Может быть, он был той бабочкой, которую не мог поймать. Интуитивно он догадывался, что он – это и есть идея, мысль, что все самое важное происходит не извне, а в нем самом. И как было сладко оттого, что впервые за долгое время в нем ничего, абсолютно ничего не происходило.
