Loe raamatut: «Ожидание свободы. Роман»

Font:

Редактор Валерий Алексеевич Касаткин

ISBN 978-5-4493-8419-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Действия романа «Ожидание свободы» охватывают период с 1917 г. по 2017 г. и описывают жизнь двух семей, испытавших на себе раскулачивание, ссылку, войну и сохранившие в себе честь достоинство, гордость и доброту. Действия романа основаны на реальных событиях.

Глава первая

1

Бог не обидел эти места, но и не дал им чего-то необычного, исключительного. Здесь был стандартный набор условий для нормальной жизни людей, как и во многих подобных местечках необъятной Российской Империи. Среди полей и холмистых берегов петляла богатая рыбой речка, берущая начало из живописного озера, смешанный лес с многочисленными его обитателями то клином, то полосками, а то и вовсе сплошным массивом вплотную подходил к поселениям людей, украшая землю, на которой они жили. Сама же земля по плодородию была пригодна для земледелия, а значит и для скотоводства. По божественному распределению в эти места попало в основном три народа в равных долях — белорусы, евреи и русские, которые жили между собой дружно. Но поскольку евреи редко заглядывали в стакан с водкой, а всё больше заботились о приумножении богатства, работая в своих собственных лавках, мастерских, на заводиках, беспокоясь о благополучии своих семей, то всем казалось, что представителей этой национальности больше, чем других, и это воспринималось как должное. Никто на них особо не обижался и зла не держал, мудро считая, что каждому предначертан свой путь в жизни. Проживали в этих местах и зажиточные белорусы, и русские, которые в основном занимались земледелием и разведением скота. Эти люди тоже мало пили и много работали, привлекая в помощники более бедных сородичей, которые не смогли из-за ограниченных умственных способностей, неправильной организации своей жизни, злоупотребления алкоголем, лени занять более достойное положение в обществе. Такие люди трудились на других и довольствовались тем, что им хватало на хлеб, воду и водку. Эта прослойка населения порождала больше преступников, завистников, подлецов. Бог, возможно, наблюдая за человеческим родом на Земле, думал: людям он дал условия, возможности для жизни, развития, вложил в их головы, душу, кровь заповеди:

Господь, Бог твой… Да не будет у тебя других богов пред лицом Моим.

Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли.

Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно, ибо Господь не оставит без наказания того, кто произносит имя Его напрасно.

Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле.

Не убивай.

Не прелюбодействуй.

Не кради.

Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего.

Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего; ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего.

«Но почему, – возможно думал Бог, – многие свято чтят эти заповеди, а кто-то игнорирует путеводные правила жизни. Очевидно, люди сами создали себе такие условия, при которых возникновение подлости, зависти, предательства, доносительства неизбежно».

Недовольство жизнью, зависть к более богатым и успешным действительно витали в этих местах. Обнищавшие люди, в основном, крестьяне жаловались друг другу на судьбу и ругали своих хозяев за их жадность, требовательность и за стремление жить лучше. А лучше жилось здесь зажиточным крестьянам, владеющим большими земельными наделами, и евреям, нашедшим себе пристанище в посёлке с многовековой историей, который принадлежал древней витебской земле и находился на восточной её окраине. Из двух тысяч душ, проживающих в этом поселении, половина были евреи, пришедшие в эти места несколько сот лет назад. Жили они, в основном, в центре и занимались молочными, мясными, кожевенными, столярными, скобяными делами, шили одежду и обувь, пекли хлеб и баранки и, конечно, торговали своей продукцией. В посёлке было много торговых лавок и магазинчиков. Пятница и воскресенье являлись базарными днями. В эти дни со всей округи съезжались крестьяне, чтобы что-то продать, что-то купить и, конечно же, зайти помолиться в церковь. На базаре также заключались сделки по продаже льна и льносемени. Торговали здесь и лошадьми. В основном этим занимались цыгане.

Была в посёлке и еврейская синагога, а также корчма, принадлежащая еврею, мужчине средних лет Михе Дыбкину, у которого была жена и две несовершеннолетние дочери. В связи с войной, которую Российская Империя вела с Германией, и борьбой с пьянством, объявленной царём по всей стране, продажа спиртных напитков в корчме еврея тоже была запрещена, и заведение, по сути дела, превратилось в постоялый двор. Особо страждущие могли здесь приобрести бутылку «гарэлки», то есть самогонки, но тайно. Спиртным бизнесом по секретной договорённости с Дыбкиным занимался его работник, обслуживающий корчму. «Гарэлка» приносила хорошие деньги, и Дыбкин, хоть сам отрицательно относился к пьянству, от прибыльного дела отказываться не собирался. Денег хватало и на благоустройство прилегающей территории. Двор перед корчмой был выложен камнем, отчего здесь, в отличие от других мест в посёлке, не было грязи. Конечно, Дыбкин видел и понимал, какой вред приносит землякам его тайное дело. На его глазах многие мужчины, семьи которых еле сводили концы с концами, пропивали последние гроши. Жёны таких горе-мужиков, чтобы прокормить своих детей, становились попрошайками. И однажды Миха не сдержался и высказался о вреде пьянства.

Стоял тихий январский вечер 1917 года. Посёлок, близлежащие деревеньки, хутора, припорошенные снегом, излучали мир и спокойствие. Снег маскировал и крестьянскую нищету. Неказистые домики с покосившимися соломенными крышами зимой не казались такими убогими жилищами, как осенью. Еврейские же дома с металлическими крышами, приукрашенные снегом, на фоне крестьянских изб выглядели дворцами. Из окон некоторых из них струился свет от керосиновых ламп, а из труб кверху поднимался дым, говорящий о том, что за их стенами теплится неплохая жизнь. В одном из таких домов и жил с семьёй Дыбкин, которого все звали не Миха, а Миша.

Было семь часов вечера. Миша, согласно заведённому режиму, перед сном вышел на улицу, чтобы прогуляться и заодно проверить своё заведение, которое находилось в ста метрах от его дома. Быстрым шагом по узкой улочке, а потом через площадь, мимо Троицкой каменной церкви и четырехклассного училища он дошёл до корчмы и, остановившись возле входной двери, прислушался. Внутри помещения двое мужчин разговаривали на повышенных тонах. В одном из них он по голосу сразу узнал Стёпку Новикова по кличке Гулька, который языком работал лучше, чем руками и ногами. Было мужику тридцать пять лет, и жил он в ветхом доме в деревне с женой и тремя детьми, двое из которых были мальчики. Отца его забрали в армию, откуда тот не вернулся, а мать рано умерла от тифа. Остались Гульке по наследству домишко и кусок земли, который почти ничего не родил из-за плохого ухода за ним. Выращенной картошки и овса хватало на малое время. Поэтому Стёпке с неохотой, но приходилось подрабатывать у крепко стоящего на земле белоруса, сорокадвухлетнего мужика Конькова Филиппа Павловича, который занимался любимым делом и мечтой всей своей жизни – разведением породистых лошадей.

До дома Гульки от корчмы была ровно верста, и Стёпка частенько по вечерам преодолевал это расстояние, чтобы выпить «гарэлки» за свои деньги, а вот закусить старался за чужой счёт, используя для этого природой данное красноречие и хорошо подвешенный язык. Кроме этого, Новиков умел читать и писать и даже за свою полугультайскую жизнь прочитал несколько книг.

Дыбкин, стоя под дверью, услышал удар чем-то по столу, не выдержал и вошёл внутрь приёмного помещения, и сразу же в его носу защекотало от едкого запаха табачного дыма, глаза заслезились. Миша прокашлялся и, подойдя к двум посетителям, сидящим за деревянным столом, помахал рукой, разгоняя дым.

– Здорово, мужики! Мне можно дополнительно сэкономить денежки на том, что самому не надо тратить их на курево. Для этого достаточно заглянуть сюда – и я уже одурманен. Вот и сейчас у меня уже голова закружилась от дыма.

– Значит, выходит, ты на нас дополнительно экономишь, а следовательно, ты нам должен делать проставку за счёт заведения, – Стёпка мутными глазами посмотрел на Дыбкина и скривился в улыбке, обнажив, как ни странно, ровные целые зубы.

– Слушай, парень, а ты случайно не еврэй? – Миша смачно выделил последний слог «рэй».

– Может, я и хотел бы им быть, но у меня душа другая. Она у меня требует простора, полёта. Но я пока зажат в тиски между двумя эксплуататорами – тобой, Дыбкин, и коневодом Коньковым. Правда, у тебя моя душа отдыхает, но ты забираешь у меня время и убиваешь желание вырваться из алкогольного дурмана, – Степан помахал указательным пальцем перед глазами еврея.

– Прежде всего, как тебе известно, я «гарэлкой» не торгую. Это делать запрещено. Кроме этого я не отрицаю вред от алкоголя для сознания и здоровья людей. Но ты ведь иногда бываешь трезвый. И прежде чем пойти искать дурман для головы, посмотри на своих голодных детей, посчитай гроши в кармане, посмотри на зарастающую бурьяном свою землю и подумай, стоит ли тебе идти в посёлок за версту от дома, чтобы твоя душа улетела в нереальный мир. Ты ведь знаешь, что оттуда она каждый раз возвращается с ещё большим количеством ран, которые всё труднее и труднее затягиваются. И, поверь мне, ни я, ни Коньков не эксплуататоры. Мы хорошо делаем свою работу, предначертанную судьбой. Я умею делать деньги и их считать. Конькову Бог послал любовь к лошадям. И он, находясь в равных с тобой условиях, смог воплотить свою мечту в жизнь. Тебе, я вижу, Бог послал неплохие мозги. Отрезви их и заставь работать на себя, а не против себя.

– Ошибаешься, еврей. Мы не в равных условиях. Это вы веками с подачи государства одурманиваете народ алкоголем. Я тебе могу напомнить время, когда тысячи русских людей подняли бунт против спаивания народа. Тогда восстание было жестоко подавлено. Тысячи людей, которые захотели жить трезво, были отправлены на каторгу. Тогда евреям, у которых пострадали питейные заведения, компенсировали ущерб, а людей снова заставили пить, а если кто не пил, должен был заплатить за не выпитую норму, установленную государством сумму. Так кто меня алкоголиком сделал ещё в утробе матери? Правда, теперь до царя дошло, что с пьяным народом процветания государства не достигнуть. Но пьянство одним указом не искоренишь. Больной народ нашёл лазейки и стал гнать «гарэлку». И я бы гнал, если бы было из чего. Вот и приходится идти сюда, чтобы подлечить душу.

Дыбкин расплылся в улыбке.

– Но я повторяю, что каждый человек волен выбирать свой путь с алкоголем или без. Мне, конечно, выгодны такие, как ты, но я в душе, пусть даже и еврейской, против алкоголизма.

– Ладно, господин Дыбкин, налей-ка нам с крестьянином Петром по чарке «гарэлки», и тебе это зачтётся. Всем уже известно, что творится в государстве. Грядут великие перемены. Тут недавно ходили по нашим местам люди и говорили, что скоро власть ваша кончится. Землю отдадут народу, как и всё остальное, – Стёпка провел непослушной рукой по кругу.

Миша продолжал дружелюбно улыбаться.

– Поверь мне, скоро моя корчма снова заработает в полную силу. Власти нужны будут деньги и люди, которые их могут считать. Я уверен, что хоть у меня её и заберут, то всё равно оставят ею управлять, поскольку других претендентов не найдётся. Ты не обижайся, Стёпа, если, допустим, тебя поставят надзирать за питейным заведением, то сам знаешь, что получится. А насчёт чарки это не ко мне.

– Ну и хитрый же ты, еврей. Но ты нас не бойся, мы тебя никогда не сдадим, – Степан кольцами выпустил табачный дым изо рта.

– Ладно, так уж и быть. Порадовал ты меня, Степан, сегодня своей рассудительностью. Тебе бы подучиться и ум прояснить от алкоголя, тогда бы ты смог добиться успехов в жизни, – Дыбкин махнул рукой своему работнику. Через минуту на столе оказалось два стакана с мутной жидкостью и тарелка с двумя большими солёными огурцами, – смотрите не замёрзните в сугробе, когда поползёте обратно домой.

Стёпка стукнул себя кулаком в грудь.

– Чтобы отключить наши мозги и ноги, надо выпить ещё три раза по столько. Но спасибо и за это. И буду откровенным: скоро завяжу с твоим болотом. Кое-какие люди возлагают на меня надежды.

Еврей Дыбкин, выйдя из корчмы, подумал: надо с этим Гулькой дружить. Началось смутное время. И неизвестно, кто из этой мути выберется на коне, а кто заблудится в мутных водах предстоящих потрясений. Степан Новиков, у которого на правой руке нет трёх пальцев и который по этой причине освобождён от винтовки, возможно, обретёт себя в новой жизни в новом качестве. Но он, Дыбкин, как подсказывала ему интуиция и кое-какие вести, долетавшие на окраину Российской Империи из Петрограда, должен остаться на плаву. Утонуть ему не дадут высоко парящие евреи, которые придут к власти с помощью таких, как Новиковы, и ещё более обнищавших крестьян, рабочих и батраков, многие из которых вдобавок ко всему безбожно пьют. Дыбкин шёл по хрустящему снегу мимо еврейских домов и благодарил судьбу, что он нашёл своё место в жизни и что может прокормить свою семью, вырастить своих прекрасных девочек и дать им достойное образование. Вместе с тем он понимал, что остальной народ живёт в нищете, на грани выживания. Особенно это касалось крестьянства, которое было обделено землёй и обложено непомерными поборами. Положение ухудшала война, которую страна вела с Германией. Обездоленный народ когда-то должен взорваться. Миша содрогнулся от выстрелившей в висок мысли: а ведь такое время настало!

Новиков, выпив стакан «гарэлки» и прислушавшись к своему организму, понял, что на сегодня достаточно. Он распрощался с Петром, положил огурец в карман тулупа, туда же засунул недоеденный другом кусок хлеба и вышел в темноту. Посёлок уже спал. Стояла мёртвая тишина. Стёпа поплёлся в свою деревню по санному следу, темнеющему на белом снегу. Проходя мимо еврейского дома, он подумал: «Спите-спите, жиды, пока спокойно, скоро вам будет не до сна. Поджарю я вас на сковородке на вашем же топлёном масле. Хотя зачем я так думаю? Без жидов нам не прожить. Пусть они и жадные, но последние штаны с нас не снимают и даже в трудную минуту помогают. Ладно, пусть живут, особенно этот Дыбкин, у которого даже душа есть, похожая на мою. Но вот другие эксплуататоры, берегись! Хотя опять же, взять Конькова. Этот мужик тоже пусть живёт. На Новый год надарил нам и еды, и одежды, и даже денег дал. Но кого же тогда казнить? А казнить надо государство, которое довело его до такого состояния. Но он не дурак. Завтра он бросит пить, покажет этому главному эксплуататору фигу и скажет ему: хватит издеваться над людьми! Людям нужна другая власть, справедливая и заботящаяся о своём народе».

Через некоторое время Гулька вошёл в свою низенькую холодную халупу, в которой имелись печка, стол, лавка и две сбитые из досок кровати и, не раздеваясь, лёг на соломенный тюфяк под бок уже спящей жены.

3

В то время, когда Новиков по душам разговаривал с Дыбкиным, рослый жилистый мужик Коньков Филипп Павлович, которого природа наделила очень яркими голубыми глазами, русыми с рыжим отливом волосами и прямым носом на слегка продолговатом приятном лице, завершал рабочий день на своей конюшне. Перед уходом домой он погладил каждого коня по морде и заглянул каждому в глаза.

– Вам грех жаловаться на жизнь. Вы, мои любимые, накормлены, напоены, помыты, причёсаны. Для зимовки и ночлега вам созданы хорошие условия. Вашей задачей остаётся лишь одно – приносить здоровое потомство.

Пять кобыл, пять жеребцов, предназначенных на продажу, три жеребёнка, два жеребца-производителя, один из которых был в юном возрасте, преданно смотрели на хозяина и в знак любви к нему кивали головами. Филипп ещё раз посмотрел на своих любимцев и пошёл домой. Было семь часов вечера. Жена Елизавета, круглолицая, светловолосая женщина с живыми голубыми глазами, суетилась возле вытопленной русской печки, доставая оттуда сваренный в мундирах картофель. К приходу мужа на деревянном столе уже стояла сковородка с жареным луком и глиняная кружка с молоком, рядом лежал ржаной хлеб. Сын Василий, долговязый шестнадцатилетний парень, уже поужинав, сидел на лавке возле керосиновой лампы, подвешенной к потолку, и читал своим двум младшим братикам десяти и восьми лет детский журнал «Задушевное слово», один экземпляр которого был привезён отцом из Петрограда. Рядом с детьми лежала книга по географии, которую Вася уже зачитал до дыр, мечтая стать путешественником.

Филипп, сняв тулуп, шапку и рукавицы и повесив их возле тёплой печки, вздохнул:

– Две кобылы вот-вот должны жеребиться. Сейчас поужинаю и пойду караулить.

– А можно мне посмотреть? – Вася отложил журнал на лавку.

Младшие, Павлик и Ваня, завизжав от радости, подбежали к отцу и тоже стали его просить взять их с собой. Филипп добродушно улыбнулся в густые усы.

– Я вас позову, когда появятся жеребята. А до этого кобылам не надо мешать. Если уснёте, я вас разбужу.

– Меня, чур, не будить, – Лиза села за стол рядом с мужем, – я уже насмотрелась на это явление и лучше посплю.

– Я сам справлюсь. Да там-то и справляться нечего. Кобылы сами всё сделают. Я лишь потом подстилку сменю, – хозяин семейства достал из чугунка картофелину и, положив её в сковородку с луком, стал разминать вместе с кожурой, – из Петрограда доходят тревожные вести. В связи с этим нам надо подумать о своём будущем.

Лиза в испуге посмотрела на мужа:

– Нам что-либо угрожает?

– Пока – нет, но любая война, смута чреваты плохими последствиями. Нам надо быть готовыми к ним. Я тут подумал и решил, что нужно дом твоих родителей, который находится в деревне, подремонтировать и подготовить, в случае чего, для твоего переезда в него, Лиза, с детьми. А я останусь здесь один до лучших времён. На прошлой неделе я разговаривал с земским участковым начальником, который меня проинформировал, что в Петрограде уже в открытую готовится восстание под лозунгами свержения монархии, национализации земли и частных предприятий, а царь не принимает никаких серьёзных мер. У нас десять десятин земли, породистые лошади, свой хутор. Что с этим будет, когда к власти придут революционеры? Не знаю.

– Ты у нас, Филипп, умный, разбираешься в политике, одно время сельским старостой был. Народ тебе доверил эту должность, поэтому тебе лучше знать, что делать в складывающейся обстановке, а я от этого далека. Моя жизнь посвящена тебе и детям.

– Спасибо тебе, Лиза, за любовь и верность мне, а я тебя люблю и сделаю всё возможное, чтобы вас обошла беда. Ладно, пойду в конюшню. А вы, мужики, быстро спать, если хотите посмотреть, как жеребята первый раз будут становиться на ноги и сосать вымя своих мам.

Когда дети залезли на достаточно вместительную лежанку на печке, а жена улеглась на деревянную кровать за занавеской, Филипп вышел из дома в морозный звёздный вечер, прихватив с собой керосиновую лампу. В безмолвном воздухе изредка раздавалось фырканье лошадей и шуршание сена. Коньков набрал охапку ольховых дров и вошёл в конюшню, в которой было оборудовано два родильных отделения, более утеплённых и имеющих небольшую печку. Подвесив лампу на жердину, он разжёг очаг и уселся на солому. Когда пламя заплясало по стене, Филипп задул лампу и подумал: очевидно, скоро огонь запылает по всему российскому государству. Народ, особенно крестьяне, доведённые до нищеты и голода, соберутся в толпы и сожгут всё на своём пути. Достанется и ему. Люди не любят зажиточных и успешных. Хотя он всегда старался помочь обездоленным куском хлеба, деньгами. Но спасти людей от нищеты не мог. Это должно было делать государство, но оно этого не делало, а наоборот, ещё больше ухудшало положение крестьян, забирая последние крохи. Коньков помнил голодные годы, когда люди, доведённые до отчаяния, покидали свои места и уходили куда глаза глядят в поисках еды. Многие тогда умерли от голода. В то же самое время государство, выполняя договоры перед иностранными государствами с целью получения валютной выручки, вывозило зерно за границу, что вело к обогащению только определённой части дворянства. Денег этих, конечно, крестьянство не видело. Основная их часть проматывалась элитой в той же Германии, с которой теперь ведётся война. Коньков знал это и понимал, что так долго продолжаться не может. Он вдруг вздрогнул и реально осознал, что время для взрыва настало. Теперь его задача – спасти семью. Размышления Филиппа прервали тяжёлые вздохи кобыл.

Через час в соломе на полу по удивительному стечению обстоятельств появились два жеребёнка. Коньков зажёг лампу и вошёл в дом, чтобы разбудить детей.

Утром Елизавета, поднявшись первой, перекрестилась на икону и улыбнулась.

– Василий, хватит спать, бока от грубки заболят.

Парень закряхтел на печке:

– Сейчас ещё минутку полежу, мама, и спущусь, а ты пока приготовь ведро, платок и деньги.

– У меня всё готово. Ладно, полежи ещё чуток. По времени Захаровы только начали дойку, и они знают, что ты должен к ним приехать за парным молоком.

Через некоторое время парень, закутанный в тулуп до пят, ехал на другой хутор, который находился на крутом берегу реки в двух верстах от его дома, и радовался жизни, мечтая о дальних странствиях. Смуты, бунты и революции его пока не волновали и не страшили.