Loe raamatut: «Симфония для рояля и города»

Font:

Дизайнер обложки Меджнун Каландар

ISBN 978-5-4474-4754-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Симфония для рояля и города

Я писал эту книгу не только ради того, чтобы нарушить покой в душах несчастных библиотекарей, которым придется долго и нудно ломать головы, под какой рубрикой регистрировать ее в картотеке. Моя цель была намного масштабнее и разрушительнее. (Я честно вас предупреждаю).
Эта книга полна тайн, она буквально тонет в загадках и неопределенности. Мы будем вглядываться в калейдоскоп событий, которые под одним углом зрения напоминают свившихся в клубок гремучих змей, а под другим, таким же правдоподобным углом зрения, кажутся настоящей чертовщиной. Людей с пресыщенным умом или жестоких догматиков такая относительность восприятия весьма обеспокоит. Истинные верующие всех мастей должны бежать от этой книги, «как черт от ладана». Это предостережения. Я вас предупредил.
Роберт Антон Уилсон. «Моя жизнь после смерти».

События, описанные в этой книге, являются художественным вымыслом. Упоминаемые в ней имена и названия – плод авторского воображения. Все совпадения с реальными географическими названиями и именами людей, ныне здравствующих или покойных, случайны.
Учебник истории.

Каждый раз, вспоминая какое-либо событие, я вспоминаю его иначе, при этом мои предыдущие воспоминания остаются в памяти. То есть, все, что со мной происходило, вспоминается в нескольких вариантах. Я могу их принять все, могу выбрать любой по вкусу, а могу в панике разнести себе башню, и в следующую минуту вспомнить это, сидя где-нибудь в баре. Я словно живу одновременно в нескольких параллельных вселенных, окончательно перепутавшихся в моем сознании. Я как тот квант, который движется одновременно по всем возможным путям. Есть только два ограничения: все мои воспоминания рано или поздно приводят меня туда, где я вспоминаю; и в каждом воспоминании я – это я, то есть, я не могу стать супергероем, президентом страны, космическим вирусом или какой еще хренью. Других ограничений нет.

Говорят, однажды Мулла Насреддин вошел в лавку и спросил владельца:

– Ты когда-нибудь видел меня раньше?

– Нет, – ответил тот.

– Тогда откуда ты знаешь, что я – это я?

Я часто ощущаю себя героем подобных историй. И, правда, откуда я могу знать, что я – это я? Об этом говорит исключительно тот хлам, который свален в чулане с названием память. Именно она заставляет нас думать, что мы – это _________ (вписать самостоятельно). Моя память слетела с катушек, и начала выдавать результаты, достойные генератора случайных чисел. Я перестал быть человеком и превратился в толпу.

Насколько я помню (в моем случае эта фраза звучит как издевательство), у меня всегда были проблемы с ориентацией во времени. Я путал даты и дни недели, что временами создавало небольшие трудности обычно при заполнении каких-то бумаг, но большую часть своей жизни я благополучно обходился без этих подробностей. Наверно, поэтому я долго не мог осознать тот факт, что мое время отличается от времени окружающих. Иногда из моей жизни выпадали целые недели и месяцы, а иногда наоборот: я умудрялся проживать дни, которых не было больше ни у кого. Например, я точно помнил, что какое-то событие произошло 5 дней назад, тогда как мои приятели и даже мать (с отцом я боялся говорить на такие темы) утверждали, что с тех пор прошло 4 дня. Провалы в памяти было объяснить проще, чем появление лишних дней…

Потом в памяти начали появляться вещи, от которых мне становилось не по себе.

Определив себя как нормального сумасшедшего, я поспешил найти толкового психиатра. О том, чтобы пойти в поликлинику (для опытов) не могло быть и речи.

В конце концов, мне посоветовали Кирова Якова Семеновича – мужика чуть старше 40 лет с откровенно семитской внешностью. В своей работе он использовал гипноз, которым владел, как Спиваков скрипкой.

Перед погружением в транс у нас были обычные беседы, во время которых он обо всем меня подробно расспрашивал. Наконец, он усадил меня в удобное кресло, попросил закрыть глаза и начал рассказывать что-то вроде сказочки для детей. Я не заметил, как провалился в глубокое забытье. Когда я пришел в себя, он был похож на попавшего под молнию кота.

– Это немыслимо! – бормотал он, ошалело уставившись на меня.

Как я узнал позже, он обнаружил в моей психике нечто вроде черного ящика, для доступа в который необходимо вводить логин и пароль. Часть моего сознания или подсознания (этих психиатров хрен разберешь) были кем-то или чем-то заблокированы как от меня, так и от тех, кто пожелал бы несанкционированно покопаться в моей голове. Разумеется, с таким ему сталкиваться не приходилось, да и вряд ли придется еще когда-нибудь в ближайшие 500 лет.

Он даже не взял с меня денег, а в случае успешного взлома моих мозгов пообещал заплатить мне, чтобы только я согласился пройти у него курс терапии, желательно никому не рассказывая об особенностях своей психики. Я согласился. «Парадоксы времени» случались со мной все чаще и чаще. Однако когда я пришел к нему на следующий сеанс, он настойчиво дал мне понять, что лучше мне вообще забыть о его существовании. Он был напуган до усерачки, и даже не пытался этого скрыть.

Сейчас я понимаю (как понимаю и то, что мои слова выглядят бредом), что за его спиной незримо присутствовали они. Думаю, я никогда не был клиническим психом. Вряд ли дипломированные психиатры (а я обращался к нескольким) воспринимали бы меня с таким неподдельным ужасом. Даже если бы я был самым психическим в мире психом, меня бы просто засунули в какую-нибудь дыру для конченых уродов – нет ничего страшней гуманизма врачей и принципиальности судебной системы. От меня же шарахались, как…

По одной из версий отец погиб в Афганистане, когда мне было 15. Мама, как знала, не хотела его отпускать. Он никогда не был военным. Гражданский летчик, командир грузового корабля – так они называют самолеты. Погиб, как мог погибнуть где угодно: самолет не выпустил шасси…

Через месяц после его смерти ко мне подошел странный тип. Мы пили чай на заброшенном кладбище… Старое кладбище (в Аксае их два), долгое время было единственным городским парком, а чай… Это был наш персональный прикол. Мы брали термос, стаканы и шли на кладбище пить чай (обычно народ пил там более крепкие напитки).

Он (мужик) отозвал меня в сторону.

– Надо поговорить, – сказал он.

– О чем?

– О твоем отце.

– Вы были знакомы?

– Найди Семеныча. Адрес…

– А имя у него есть?

– Так и говори, Семеныч. Покажешь ему вот это, – он протянул мне чистый прямоугольник из плотной бумаги.

– И что?

– Он расскажет тебе об отце.

– Это была странная война, – рассказывал Семеныч (профессиональный одинокий алкаш, живущий в однокомнатной квартире на верхнем этаже пятиэтажной хрущевки), – кино.

Сначала они летели на самолете, затем, на каком-то безлюдном аэродроме их перегрузили в вертолеты с наглухо закрытыми окнами. Долететь они так и не долетели: попали под обстрел. Погибли практически все, а мой отец… По версии Семеныча он вел вертолет!

Уже возле входной двери Семеныч схватил меня за грудки, притянул к себе и прошептал на ухо:

– Не было ничего. Слышишь, не было! Ни вертолета, ни самолета! Нам показали кино, а потом… – он не договорил.

Тогда я решил, что это пьяный бред, но на следующий день… Ночью он сгорел заживо в собственной квартире. Заснул с сигаретой во рту.

Думаю, я заметил, что с отцом что-то не так, еще до того, как они расстались с матерью. Это уже другая версия прошлого. Сначала мы думали, что виной всему война – многие, приходя с войны, становились другими. Но отец… Для посторонних он остался таким же, каким был раньше, но… Больше всего это было похоже на то, что он пытается играть себя прежнего, как роль. Фальшь чувствовалась каким-то шестым чувством. Я не помню, что послужило формальным поводом для развода. Отец купил себе однокомнатную квартиру в десяти минутах ходьбы от нас, и я частенько ходил к нему в гости. Чем чаще я бывал у него, тем больше меня преследовала мысль, что этот человек не мой отец. Он был чужим. Не отдалившимся в силу чего-то там, а чужим, совершенно чужим, настолько чужим, что временами мне казалось, будто он вообще не человек. Чем сильней я боролся с этой мыслью, тем сильней она захватывала мое сознание. Надо сказать, что я сильно переживал по этому поводу. Отца я любил.

Как это часто бывает, все на свои места расставил случай. В тот раз отец забыл закрыть входную дверь, и я вошел без стука. Он сидел перед телевизором. Практически в профиль ко мне. В одной руке у него была сигарета, в другой – бутылка пива. Он сидел неподвижно, и даже не дышал. Он был как стоп-кадр, выключенный робот или… Мой отец был мертв!

Тихо, чтобы не привлечь к себе внимание отца, я вернулся в прихожую, подкрался на цыпочках к входной двери. Я сильно хлопнул дверью и вошел в комнату.

– Привет, сынок. Будешь пиво?

Не знаю, что заставило меня так поступить. Наверно, инстинкт самосохранения. Покажи я, что разгадал его тайну…

Как сказал мне значительно позже Фнорд:

– Это хорошо, что ты не стал дергаться. Цирцея не любит проколов. У нее масса опознавательных знаков «свой-чужой». Если ты чужой, для тебя это будет выглядеть неестественно, дико, несуразно, и если они увидят, что ты это просек… – он затянулся заряженной папиросой. – Эта система есть у многих. Так христиане не замечают библейских нелепостей, индуисты – своих, а фундаменталисты-материалисты ничего не видят кроме своей материи, которую даже физики свели к неким абстрактно-вероятностным взаимодействиям.

Но все равно где-то я прокололся. Ночью того же дня раздался телефонный звонок.

– Они перегружают твои мозги информацией, и когда те распухнут до критического объема, ты готов будешь принять любую спасительную стабильность. Не читай больше газет! – произнес в трубку равнодушный мужской голос. Послышались короткие гудки.

Утром мне позвонил отец.

– Ты не сможешь отвезти меня во «Дворец здоровья»? – попросил он после обычных приветствий и расспросов в стиле «как дела».

– Что-то случилось? – встревожился я.

– Ничего страшного. Плановое обследование. Мне надо быть там в два.

– Хорошо, папа.

В машине отец молчал и даже не пытался казаться живым. Иногда он забывал дышать, но поглядывать в мою сторону не забывал. Я делал вид, что внимательно слежу за дорогой. Тем более что в Ростове свои, особые правила дорожного движения.

В без десяти два мы были у «Дворца здоровья». Нужный врач лениво курил у входа. Отца он встретил как старого друга.

– А это мой сын, Борис, – представил меня отец.

– Очень приятно, – сказал, улыбнувшись, доктор и протянул мне руку.

Наши глаза встретились, и я понял, что он один из них, и эта больница… Недолго думая, я бросился бежать…

Единственной соломинкой, за которую я мог зацепиться, была тоненькая книжечка в мягком переплете: Паспорт Гражданина Российской Федерации. Серия… Номер… Выдан ОВД Аксайского района Ростовской области. Фамилия: Лесин. Имя: Борис. Отчество: Анатольевич. Год рождения 1969. Прописан… Такова официальная информация обо мне, если, конечно, этот паспорт настоящий. Чтобы хоть что-то понять в нагромождениях памяти я вернулся в Аксай. Откуда? В Аксае об этом уже бесполезно было думать. К тому же теперь я вообще не мог быть уверен в том, что вообще куда-нибудь уезжал.

Гуляя по городу, я автоматически забрел в парк имени труда и отдыха. Кроме старого кладбища это единственный парк в Аксае. Парк как парк. Трава, деревья, дорожки, лавочки, позорные аттракционы. Сортирного типа кафе в метре друг от друга. В каждом орет музыкальный центр или, еще хуже, караоке.

Едва я нашел свободную лавочку в относительно тихом месте, как откуда ни возьмись, появился яркий, бело-молочный, парализующий свет, полностью выключающий сознание («Возможно, это и произошло с отцом перед смертью», – подумал тогда я). Все вокруг окутал густой, белесый туман. Прошло мгновение или вечность, прежде чем из тумана появились они. Черные комбинезоны; мотоциклетные шлемы, полностью закрывающие головы; перчатки. В руках что-то вроде фонарей, излучающих совершенно черный свет. Они светили фонарями в лица людей, затем некоторых уводили с собой. Один из них направил фонарь мне в лицо. «Фонари с египетской тьмой», – промелькнула у меня в голове строчка из песни БГ.

Бесконечная тьма…

Затем все тот же яркий, парализующий волю, свет. Только вместо парка длинный коридор с бесконечным количеством одинаковых дверей по обе стороны. Они возле каждой двери уже без своих шлемов. Несмотря на это, их образ начисто стерт из моей памяти. Я в очереди среди других таких же бедолаг, попавших к ним в улов.

Я был четвертым, когда двое из них взяли меня под руки и потащили по коридору. Одна из боковых дверей была приоткрыта. Там были ужас и страх! К счастью, меня признали не годным, и выставили за дверь. Я очнулся в том же парке, в обществе каких-то подростков. Один из них совал мне в лицо пластиковый стакан с водкой.

– Пожалуй, мне пора баеньки, – решил я, с огромным трудом вставая с лавочки.

Все же на какое-то время я покидал Аксай, иначе как в моей памяти могла сохраниться вся эта нелепица, связанная с гостиницей «Вавилон»?

Гостиница «Вавилон». Разваливающееся от возраста, претенциозное здание, напоминающее старую шлюху, пытающуюся убедить свет в своей непорочности. У входа здоровенный небритый детина негритянской наружности с мятой табличкой на груди: «С. А. Петр».

– Что вам угодно? – грозно спрашивает он, преграждая мне дорогу.

– С. А. – это святой апостол? – как ни в чем не бывало, интересуюсь я.

– Ты сам исчезнешь, или…

– Или я буду иметь дело с твоим начальником. У меня забронирован номер в этом крысятнике.

– Фамилия?

– Лесин.

Скривившись, словно я сунул ему в рот жменю протухших опарышей, он провожает меня в какой-то предбанник.

– Здесь вам придется раздеться. Затем вон в ту дверь.

– Раздеться?

– Во избежание краж все имущество постояльцев, включая их личные вещи, остается здесь. После душа вам выдадут одежду и ключи от номера.

– Странные у вас тут порядки.

– Это с какой стороны посмотреть.

Я снял вещи, сложил их в специальный металлический сейф с номерным замком, лично запечатал подписью и печатью, затем отправился в душ. Душ был как душ, и это меня даже немного разочаровало. Сразу за душевой был еще один предбанник, где меня ждали полотенце, халат, белье, спортивный костюм и спортивные туфли. Все было моего размера. Затем улыбающийся служащий проводил меня в номер – уютное помещение из двух комнат и персонального санузла (туалет и душевая кабинка). Почувствовав себя совершенно разбитым, я рухнул в постель.

Разбудил меня вежливый стук в дверь.

– Сейчас, – крикнул я.

На пороге стоял милый старичок в сильных очках.

– Здравствуйте. Я дежурный представитель шахматного клуба «Экстремал». Мое имя Николай Сергеевич.

– Очень приятно.

– Как я понимаю, вы новенький…

– Вы правильно понимаете.

– Обычно мы не ходим по номерам, но вы, скорее всего, не в курсе… Не желаете ли принять участие в тотализаторе?

– Не думаю.

– Экстремальные шахматы – это будоражащая, захватывающая дух игра, требующая…

– Я ничего не имею против экстремальных шахмат, как таковых, но я не играю на деньги, к тому же все мое имущество осталось в камере хранения…

– О, не волнуйтесь! Ваше имущество – это ваше имущество, и мы на него нисколько не претендуем. Здесь у нас свои ценности…

Привилегии. Так это называется в «Вавилоне». В большинстве известных мне культур эту роль играют деньги. В тюрьмах (если верить кино) – сигареты. Где-то в джунглях – стеклянные бусы или еще какая фигня. Шахматист (я всегда мгновенно забываю чужие имена) долго и упорно пытается мне объяснять природу и характер привилегий, но я ничего не понимаю. В общем, они здесь решают все или почти все, как деньги в мире снаружи. Шахматный тотализатор был одной из форм перераспределения привилегий, что создавало их дополнительный поток, без которого не могла почему-то существовать нормальная жизнь гостиницы.

– Ставить, конечно, не обязательно, но я бы рекомендовал вам посмотреть сегодняшнюю игру. Это первая основная игра сезона, так что будет без дураков.

– Честно говоря, я ничего не смыслю в шахматах.

– Это легко. Если хотите, я объясню, как ходят фигуры.

– На этом уровне я игру знаю. Но тонкости…

– Тонкости экстремальных шахмат можно познать только в игре. У нее есть некоторые особенности… Специфика игры, понимаете ли…

– Когда начало?

– Через десять минут. Ставить будете?

– Возможно, в другой раз. Я еще плохо понимаю, какие здесь правила.

– Если что – я в 243 номере.

– Буду знать, – отвечаю я и тут же забываю номер его номера.

Чемпионат проводится в два этапа. Первый этап – это своего рода жеребьевка. На нем решается, кто, с кем, когда и какими фигурами будет играть. Скука, на которую не затянешь зрителей. Зато на игры второго этапа зачастую нельзя достать билет. Его участников ожидает только одна партия, но какая!

Помещение клуба было выстроено в виде амфитеатра. На арене… Линолеум был застелен полиэтиленовой пленкой, на которой стоял пластиковый стол-доска с расставленными фигурами. По обе стороны стола стояли кресла, также застеленные пленкой. Сбоку стола – медицинская тележка, накрытая марлей. Игроков еще не было, зато зрительские места были заняты почти все.

С мелодичным звуком одновременно открылись двери с двух сторон арены. Зрители почтительно встали с мест. На арену вышли игроки. Одному из них было чуть больше пятидесяти. Другой, скорее похожий на боксера-рэкетира, был чуть старше двадцати. Когда игроки заняли места за столом, на арену вышли люди в белых халатах с медицинскими масками на лицах. На руках у них были хирургические перчатки.

Началась игра. Минут тридцать на доске развивалась интрига, суть которой я не понимал совершенно. Игроки делали все, чтобы только не идти на размен фигурами. Наконец рефери торжественно произнес:

– Конь бьет пешку!

По залу прошла волна нервного возбуждения.

Лишившийся пешки игрок (спортсмен-рэкетир) заметно побледнел.

– Могу я сначала выпить? – спросил он.

– Чего желаете?

– Водки. Сто грамм.

– Вам еще играть.

– Я знаю.

– Ваше право.

Рефери щелкнул пальцами, и на арену выбежала красавица-официантка со стаканом водки на подносе. Игрок залпом осушил стакан.

– Я готов, – сказал он.

К нему подошел человек в белом халатае с похожим на садовый секатор инструментом и тампоном, обильно пропитанным раствором йода. Он тщательно обработал йодом указательный палец на левой руке, после чего так, чтобы было видно всем, ловким движением… Палец упал на пол. Потекла кровь. Надо отдать должное игроку, он даже не закричал.

– Настоящий игрок, – услышал я шепот дежурного представителя шахматного клуба, – должен стать единым целым с происходящим на доске. Экстремальные шахматы максимально приближают нас к этому идеалу. Каждая фигура – это часть тела игрока.

– Король – это голова? – спросил я.

– Голова – это голова. Король – это половые органы.

– А если женщина?..

– В этом случае во влагалище вводится специальная осколочная петарда…

Я представил себе эту картину, и меня бросило в холод.

– Ладья берет королеву! – произнес приговор рефери.

На этот раз не повезло «старику».

– Позвольте сигаретку… – заикаясь, попросил он.

– Какие предпочитаете?

– «Герцеговину флор».

– Потеря королевы – это почти что гарантированный проигрыш, – прокомментировал происходящее дежурный.

Игрок сломал две сигареты, прежде чем ему удалось закурить. У него уже не было трех пальцев. На левой руке противника не было пальцев вообще, а на месте левого уха была кровавая рана. Удивительно, как эти люди могли продолжать играть.

– Я готов, – произнес игрок, роняя сигарету в лужицу крови.

Люди в давно уже потерявших белизну халатах усадили его в кресло, вставили в рот кольцо. Затем один из них ловко схватил язык специальными щипцами и вытащил его изо рта, насколько это было возможно. Второй одним быстрым движением скальпеля…

Нечеловеческий крик…

Игрок медленно валится на пол. Его подхватывают под руки, что-то колют в вену, дают нашатырь…

– Вы можете продолжать игру? – спрашивает рефери.

Тот кивает головой. Движение приносит боль. Боль и потеря крови мешают ему сосредоточиться на игре. В результате он теряет глаз и второе ухо.

– Шах, – произносит рефери.

Люди в белых халатах срывают с держащегося из последних сил мужчины штаны, пропитанные кровью, мочой и полужидким калом. На гениталии надето кольцо. Скальпель поблескивает в свете ламп.

Шах… шах… шах… Потеря второй ладьи… мат.

Скальпель отсекает детородный орган. Игрок без сознания. В зале мертвая тишина. Слышно, как кровавый кусок плоти падает на пленку…

Воспоминания о «Вавилоне» важны потому, что именно там я впервые услышал о Цирцее от странного типа по имени Билл. Дело было в одном из множества кафе «Вавилона».

Для тех, кто, подобно мне, нихрена не смыслит в мифологии, поясняю: Цирцея – это волшебница, проживавшая на острове Эя. Прославилась тем, что когда к ней в гости зарулил Одиссей с компанией, она всех кроме него превратила в свиней, за что и получила репутацию отрицательного героя. Я бы не стал делать поспешные выводы относительно ее морального облика, особенно после того, как ко мне начали частить в гости родственники.

Главным достоинством и недостатком «Цирцеи» является полное отсутствие каких-либо формулировок или точных инструкций. Являясь результатом подсознательно-инстинктивного взаимодействия, она на интуитивном уровне заставляет людей поступать именно так, «как надо», с исключительно предусмотренными отклонениями от заданных параметров. «Цирцея» повсюду, но мало кто в состоянии заглянуть ей в лицо.

На примере гостиницы «Цирцея» выглядит так:

Согласно правилам гостиницы, постояльцы не имею права ни вносить, ни выносить какие-либо ценности на или за территорию отеля. Поэтому все, что находится внутри, является собственностью гостиницы, и материально ответственному представителю администрации гостиницы в принципе глубоко по барабану, находятся все стулья в одном номере или равномерно распределены по всем номерам. На этом основан принцип перемещения: Внутри гостиницы разрешается добровольное перемещение имущества, как реального, так и надреального. Ко второй категории в нашем мире относятся деньги в любых своих формах, а в гостинице эту роль играют привилегии. Привилегия – это право на дополнительные, не входящие в оплату номера услуги. Привилегии ни в коей мере не являются деньгами, поэтому при выходе из гостиницы ты не можешь их взять с собой или поменять на деньги. Вне гостиницы привилегии – ничто. Об этом знают все постояльцы, но практически никто не хочет думать до выписки из гостиницы. Другим фактом, который практически никто не хочет осознавать, является временность пребывания в «Вавилоне». Нельзя проторчать в гостинице всю жизнь. Особо недогадливых попросту просят съехать.

Но, как я уже говорил, люди не склонны осознавать эти факты. Людям свойственно попадаться на крючок собственности. Причем в отличие от эфемерной собственности, крючок оказывается самым что ни на есть настоящим. За привилегии человек готов пойти на все что угодно. Дело лишь в цене, то есть в количестве привелегий, а так как для большинства тех, с кем мне приходилось иметь дело, привилегии очень быстро превращались в самоцель, их можно даже не обеспечивать реальными услугами и вещами. Привилегии ради привилегий – вот основной принцип «Операции Цирцея». Достаточно быть тем, кто их раздает, и ты бог для большей части двуногих, готовых ради твоих подачек бесконечно долго держать сахарок на своих недособачьих носах. Другими словами, контролируя перемещение предметов внутри гостиницы, то есть, ничего не теряя, администрация фактически превращает своих постояльцев в рабов, большинство из которых даже не пытаются потратить и половины своих привилегий. А для того, чтобы заставить человека отказаться пользоваться привилегиями, достаточно соединить в подсознании людей уровень их значимости с количеством привилегий на счету.

Конечно, кое-что про запас было и у меня, но я собирался растратить все ко дню выезда из гостиницы. Благо, в отличие от дня смерти эта дата мне была известна. Таких как я, понимающих, что иллюзия собственности – это рабство, были единицы. Еще меньше людей понимало, что отказ от собственности – это тоже рабство, только с более худшими условиями проживания. И практически никто не понимал, что все это: собственность, нравственность, законы природы, социальные законы, правила поведения, и так далее, не более чем правила игры, именно игры, и что нужно относиться к этому как к игре.

Пикник у меня на даче. Нас трое: кроме меня Вадик с очередной подругой. Я не помню ее имя. Мы сидим возле костра. Пьем пиво, разговариваем ни о чем.

– Мне приснился странный сон, – рассказывает подруга Вадика. – Мы играли пьесу. Уже не помню, какую. Текст и постановка были бездарными, актеры… – она поморщилась. – Костюмов как таковых не было, поэтому мы были одеты в какое-то домашнее тряпье: затасканные халаты, спортивные штаны с вытянутыми коленями, тапочки. На лицах у нас были маски. Они и определяли роль. Как обычно, на сцене была одна жизнь, за кулисами другая. Там были грязь, интриги, подлость… Это у нас получалось великолепно. У одних лучше, у других хуже. Борьба шла за маски. Одним нужны были маски первых ролей, другим короля и королевы, третьим… Были и такие, кто стремился к маске постановщика или даже самого автора. За время спектакля автор и постановщик менялись несколько раз, но пьеса от этого не становилась ни лучше, ни хуже. Кто-то выигрывал, кто-то проигрывал… Не было лишь тех, кто хоть раз попытался избавиться от маски и выйти на сцену со своим настоящим лицом…

– Странно, мне недавно тоже снился театр, – перенимает эстафету Вадик. – Мы были актерами… Даже не актерами… нас нашли на улице. Главное требование – никогда раньше не бывать в театре. Нам дали текст пьесы и выгнали на сцену. Пьеса была более чем странной. У нас не было имен, а диалоги… Реплики шли одна под другой, и кто говорит какие слова, приходилось решать уже на месте…

– Все верно, – хочу я сказать, – фактически, мы живем внутри созданной нами же сказки, которая весьма приближенно соответствует действительности, и когда та иногда напоминает о себе, сетуем на несправедливость мироздания, которое, мироздание, совершенно не обязано быть справедливым, – но не успеваю.

Мои глаза закрыла пелена тьмы, и кто-то с силой бросил меня на твердый кафельный пол, скользкий от мочи и говна. Меня буквально ткнули рожей в липкие, вонючие нечистоты так, что около метра я пропахал по полу рожей. И если бы рожей… На моей голове был мешок из плотной ткани (вот она – причина тьмы) который, словно половая тряпка, пропитался дерьмом. От отвращения меня стошнило, благо, желудок давно уже был пустой…

– Ползи, – услышал я мужской голос над ухом.

Я пополз. Никаких мыслей о неподчинении в голове не было. Я даже не попытался снять мешок с головы.

Я пополз, скользя по липкому, вонючему полу. Направление движения было задано самим помещением. Слева меня ограничивал ряд прикрученных к полу кресел, какие обычно бывают в кинотеатрах. Кресла стояли ко мне спиной. Справа был ряд грязных, вонючих ног, обладатели которых не обращали на меня никакого внимания. Сзади меня подгонял незнакомец.

– Направо, – приказал он, когда я выполз из царства кресел. Я повиновался, и через минуту переполз через дверной проем, завешенный тяжелой портьерой.

– Медленно вставай.

Я попытался встать, но ноги были как ватные. Меня бросило в сторону.

– Я же сказал, медленно, – прошипел он мне на ухо, хватая меня за руку чуть выше локтя. – Вперед.

– Направо… Налево… Ступеньки… Осторожно!

Он усадил меня на заднее сиденье машины, а сам сел за руль.

– Выходи, – приказал он примерно через час.

Только когда я вышел из машины, он снял с моей головы мешок.

Мы были за городом, на берегу реки. Была глубокая ночь. Я, как наркоман дорожку втягивал в себя чистый, свежий воздух. И тут же пьянел.

– Зови меня Фнорд, – сказал мой похититель. Странно, но его образ навсегда удален из моей памяти. – Раздевайся, – приказал он, – надо уничтожить одежду.

Под его руководством я тщательно связал в узел свое барахло, не забыв положить в него несколько тяжелых камней.

– Теперь похорони это поглубже в реке. И вымойся заодно. Держи, – он бросил мне кусок мыла.

Несмотря на то, что до открытия купального сезона было еще недели три, я с удовольствием полез в обжигающе холодную воду. Когда я вернулся на берег, меня ждало полотенце, новая, чистая одежда и чашка горячего чая из термоса.

– В общем так, я сейчас уеду. Ты дождись утра. Тогда только возвращайся в Аксай. Там на улице Мира найдешь бар «Мелиополис». Это в подвале жилого дома. Бар закрыт, но пусть тебя это не смущает. Стучи в дверь, пока тебе не откроют, и ни на что не обращай внимания. Тому, кто тебе откроет, скажешь, что от меня.

Фнорд заставил меня несколько раз повторить эту инструкцию, и только тогда укатил на своей машине. Я остался один, на берегу реки, в холоде и темноте – разводить костер он мне не разрешил.

Было около полудня, когда я добрался до «Мелиополиса». На толстой железной двери, как и предупреждал Фнорд, красовалась табличка: «Закрыто». Судя по запаху, это место давно уже традиционно использовали в качестве туалета.

Следуя инструкции Фнорда, я что было сил затарабанил в дверь.

Из подъезда выскочила злобного вида старушенция с мокрой тряпкой в руках.

– Ах ты гандон! – завопила она во всю глотку. – Ты что, сука делаешь! Ты чего туда полез, скотина! Дома, небось, углы не обсыкаешь!

– Чего шумишь, Петровна! – из окна первого этажа высунулся мужик в рваной, посеревшей от плохих порошков майке.

– Да вот, ссыкуна поймала. Стоит, гад, и в дверь тарабанит.

– Да нет, Петровна, это строитель.

– Так чего тогда он молчит?

Я продолжал стучать в дверь, не обращая на них внимания.

Наконец, дверь открылась.

– Чего тебе? – спросил заспанный небритый субъект лет 30.

– Я от Фнорда.

– Что?

– Меня к вам прислал Фнорд.

– Заходи.

Едва я переступил порог, струя чего-то мерзкого ударила мне в лицо…

Очнулся я в земляной яме примерно 4 на 4, глубиной метров пять. Сверху она была накрыта досками. Посреди этого потолка горела электрическая лампочка ватт 100, не меньше. Было светло, даже слишком. В углу прямо на земляном полу лежал старый матрас. Рядом с матрасом стояло несколько упаковок минеральной воды, печенье и фрукты. В дальнем от матраса конце «комнаты» стоял самый настоящий биотуалет.